Фавн

      Слава              Слава сел за барную стойку и заказал выпить. Что-нибудь полегче, но освежающее. Ему не хотелось напиваться, не хотелось растратить трезвость ума.       Влажный бокал в его руках приносил мимолетную радость, дарил прохладу, и Славе хотелось приложиться к стеклу горячим лбом, унять тупую пульсирующую боль. Смешная трубочка в бокале, ломтик не то лайма, не то лимона, Слава не разбирался; трубочкой он попытался утопить этот светло-зеленый осколок айсберга в точно такой же светло-зеленой мути, но настырный ломтик всплывал на поверхность раз за разом. Слава усмехнулся, чем привлек внимание рядом сидящего парня.       Я тебя не видел раньше, сказал тот, обнажая приятную улыбку.       Я здесь впервые.       Один?       Слава замешкался с ответом. Нет, он был не один. Вообще, в подобных развлекательных местах он никогда не бывал один. Сначала с компанией дворовых приятелей, с которыми они прожигали вечера и ночи, напиваясь в хлам, чтобы потом кое-как вползать в предрассветное утро. Тогда были совершенно темные для Славы времена, тогда была еще жива мать, тогда он еще не виделся с отцом. В этих мутных компаниях он забывался, растворялся, терял личность, сливаясь с общиной, которую так сильно ненавидел. Потом в его жизни появился Костик, сменивший коллектив на одного-единственного друга, но друга ли? Нет, Слава никогда не бывал один, рядом с ним всегда присутствовали люди или человек, но ощущал ли он себя менее одиноким?       Нет, я с другом.       Слава сказал «с другом», потому что совершенно не знал, каким словом обозначить Филиппа, их тесную связь друг с другом. Он любил Филиппа безудержно, всем сердцем, но отвечал ли Филипп тем же? Нет, Слава не знал. Любовники? Безусловно, они были любовниками, но мог ли Слава так запросто сказать, что да, здесь я с любовником? Это слово оскорбляло все его чувства, сужало их только до постели, до смятых простыней и потных расслабленных тел. Был ли Филипп любовником Славы? Нет, конечно. А вот Слава любовником Филиппа был.       Там, на танцполе, Филипп танцевал в центре, в самой людской гуще, голодная, озверевшая толпа заключила его в тесный ритуальный круг. Они касались его то случайно, то не случайно, прикосновения приобретали черты все более интимного характера, но Филипп точно и не замечал всего происходившего вокруг. Он был полностью поглощен музыкой, танцем, он пребывал далеко-далеко ото всех, погруженный в неведомый остальным мир. Слава уже знал это выражение на лице Филиппа, эту глубину, темные тени в тихом омуте. Капризно-очаровательная задумчивость. Что же в твоей голове? Что за мысли в ней роятся? Слава умирал от любопытства, от миллиона невысказанных вопросов и миллиона неполученных ответов. Он и раньше глядел на Филиппа, в минуту их самой сокровенной близости, он ждал, что именно в эту минуту с губ Филиппа сорвется признание, совершенно неожиданное, незапланированное, но оттого искреннее, рожденное самим порывом, наплывом чувств. Слава ждал. После он ложился на Филиппа, накрывал собой и прислушивался к биению его сердца, ждал от него подсказки, ждал, что оно вот-вот сорвется и бросится вскачь. Но сердце Филиппа отбивало четкий ритм, холодный, строгий и абсолютно несправедливый, в то время как сердце Славы норовилось лопнуть от переизбытка любви.       Слава помнил один случай, намертво впечатавшийся в его память. В гримерке Филиппа прямо после спектакля они занимались любовью, с такой необузданной силой, что у Славы темнело в глазах. После спектакля Филипп сразу же бросился в его объятия, жаркий, неистовый, вибрирующий. Филиппа все еще потряхивало, в нем жила музыка, танец до сих пор не отпускал его, казалось, воздух вокруг них до того раскалился, что нечем дышать. От поцелуев у Славы перехватило дыхание, сдавило горло, и в самом деле он испугался, что задохнется, но Филипп не останавливался, продолжая терзания. Он брал Филиппа перед зеркалом в освещении этих дурацких театральных лампочек. С каждым толчком браслеты на запястьях и щиколотках Филиппа звенели. Эта судьбоносная роль, роль персидского мальчика царя, слуги, что покорил сердце хозяина. Слава презирал этот образ Филиппа, ненавидел всеми струнами души. Она будила в нем тьму, будила злых демонов. Он брал Филиппа так сильно, как только мог, заставляя того рывками глотать воздух, закрывать глаза и запрокидывать голову, обнажая беззащитную шею. В зеркальном отражении Слава видел их двоих, но слившихся в одно, неразрывное, неотделимое, плавно перетекающее из одного в другое. Он знал, как Филипп обожал заниматься любовью перед зеркалами, как обожал смотреть на себя в минуты острого наслаждения; помутневшим от страсти взглядом он впивался в собственное отражение, в собственное прекрасное лицо, которое от страсти становилось еще краше, оно преображалось до неузнаваемости, и Слава злился, исходил жгучей ревностью. Он ревновал до смерти, ревновал Филиппа к тому незнакомцу с дьявольским блеском в глазах из зазеркалья. С какой-то измученной, изувеченной болью Слава вдалбливался в тело Филиппа, будто тайно желал проникнуть в столь желанную плоть глубже, еще глубже. Почувствовать само проникновение, ощутить его физически, осязать его. Осязать самого себя внутри Филиппа. Филипп вскрикивал от накрывавшего его оргазма, откидывался на Славу, позволяя тому зарываться носом в теплые, влажные волосы на затылке. Слава вдыхал аромат божественного золота, чувствовал на своей шее прикосновение прохладных браслетов, слышал сладострастный шепот Филиппа и извергался семенем следом за ним. Его накрывала глупая, наивная волна желания остаться в Филиппе, оставить в нем свой след, отпечаток, семя. Остаться вот так, одним существом, не разрывая контакта.       От близости с Филиппом Слава в последнее время не получал никакого удовольствия, одно сплошное горе, мучение — неразделенное, безответное, изощренное. Ядовитое оно было. Эгоистичное. Ему было ничтожно мало плотской близости, самого проникновения. Ему необходимо было проникнуть в сердце Филиппа, его голову. Он сжимал Филиппа в объятиях, я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, ну скажи, ответь мне, скажи мне. На что Филипп лишь улыбался уголками рта, пухлыми, искусанными губами. Мыслями он уже уносился от Славы далеко-далеко, в неизвестность, туда, куда ускользают артисты после гениального выступления, скрываются за расшитым серебряными нитями занавесом. Пусти, шептал Филипп, но в голосе его звучало мурлыканье, утробное урчание, с каким голодный и опасный хищник прячется в зарослях, наблюдая за нежным и сочным ягненком. Пусти меня. Не могу, не могу тебя отпустить. Сюда сейчас войдут, нам нужно собираться. И ласкаясь, Филипп подставлял Славе в знак дружелюбности и покорности свою беззащитную шею. В этот миг Славу больно прошивала мысль о всех тех, кто касался Филиппа, всех тех, кто знает, какая шелковистая на вкус кожа у Филиппа на шее и между ног. С яростью он подхватил Филиппа под ягодицы, усаживая на гримерный столик, разводя его ноги в стороны и сжимая в ладони его только что насытившийся член. Еще, хочу еще, хочу тебя. Мысль о других мужчинах толкала Славу на необдуманные поступки, за которые после он презирал себя. Но в этот раз Филипп остановил его, резко, однозначно, выставил угрожающую ладонь вперед. Нет, я сказал нет. Жилка на его румяной шее пульсировала, словно маленький, незаметный человеческому глазу фонтанчик, там пульсировала кровь, и Слава чуял ее, ее вкус и запах. Он бы склонился к ней, принюхавшись, вонзил острые зубы, он разорвал бы плоть Филиппа на куски, испил бы все до дна, до последней капельки, чтобы забрать эту драгоценную жизнь себе, только себе, единственному себе, чтобы бесценная кровь Филиппа потекла по его венам. Мысль о смерти Филиппа парализовала Славу, нет, он не желал смерти, нет, никогда, напротив, только жизнь Филиппа поддерживает в Славе желание жить самому. Он склонился над Филиппом и поцеловал бьющуюся жилку так нежно, насколько нежности в нем было. Прости меня, прости меня. Прощаю, прощаю, я не держу на тебя зла, я знаю, что ты хороший, добрый. Филипп гладил Славу по спине и голове, как успокаивают взволновавшуюся кошку, он целовал его в висок, оставляя на коже Славы, и главным образом в сердце, свой след.       Сейчас Филипп танцевал, окруженный разгоряченными телами, ненасытными. похотливыми самцами. И Слава знал, зачем они оба здесь, зачем Филипп привел его сюда и никуда иначе.       Красивый…       Что?       Рядом сидящий парень кивнул в сторону Филиппа.       Слишком красивый. Не для нас.       Не для нас? — переспросил Слава.       Не понимаю, зачем такие, как он, приходят сюда… С какой целью? Он — небожитель, а мы — так, земное…       Какая-то дурная философия. Каждый достоин любви.       Парень рассмеялся. И смех его горечью разлился по внутренностям Славы. «Для нас» — разумеется, это относилось и к Славе тоже, наверняка даже в первую очередь. Никто бы из присутствующих не сумел бы и предположить, что Филипп уже сделал выбор, остановившись на Славе.       А друг твой, с которым ты здесь? Ну, насколько близкий он тебе друг…       А что?       Ничего такого, просто ты мне нравишься. Твоя философия, ну насчет того, что каждый достоин любви.       Слава непонимающе свел брови.       Я? Нравлюсь?       Ну да, ты симпатичный.       В стеклянном стакане под разноцветными огнями барной стойки серебрилось искаженное отражение Славы: узкое, вытянутое лицо, на лоб наползли беспокойные кудри. Никакой симпатичности, никакой привлекательности, никаких притяжения и магнетизма. Он был простым. И жизнь проживал до того простую, что стыдно.       Зато душа у меня не симпатичная.       Парень приблизился к Славе вплотную, от него приятно пахло сладкой ириской и перечной мятой. Его рука легла Славе на бедро, теплая, живая, неторопливая, но любопытная, приятно поглаживая, медленно ползла вверх.       Так ты еще и таинственный незнакомец?! Мне нравятся мужчины с темной загадочной душой.       Во мне нет ничего загадочного.       Набиваешь себе цену?       Чужое дыхание щекотало кожу шеи, и Слава допустил впервые мысль: ведь именно таким образом он мог давно покончить со своим пресным, мучительным одиночеством. Он мог познакомиться с кем-то, с девушкой или юношей. Он мог пригласить кого-то на свидание, на прогулку; да, может быть, чувства были бы по первой приглушенными, затуманенными, но со временем он сумел бы пробить скорлупу одиночества вокруг себя, разбить эту преграду между ним и миром и пустить слабые корни. Слава закрыл глаза, позволяя парню, имя которого он до сих пор не спросил, мимолетно, словно крылья бабочки, губами касаться его шеи и уха, а пальцами сквозь грубую джинсовую ткань ласкать член. Впервые Слава позволил своей фантазии забежать за край, ступить в чертоги тайных комнат. Он подумал, что мог бы ответно целовать этого милого юношу, выпить с ним по стаканчику чего-нибудь славного, поболтать о том о сем, потом выйти на улицу, чтобы решить, к кому они поедут, к нему или Славе. Слава бы предложил свой дом, потому что дом его пуст, никто не помешает. Они провели бы замечательную ночь, Слава охотно попросил бы: возьми меня, овладей мной, ему этого уже давно хочется, почувствовать проникновение, растяжение и наконец-то долгожданное наполнение. Утром, как часто бывает, они не стали бы испытывать стыдливую неловкость друг перед другом за очертания сплетенных силуэтов на постели, напротив, они бы рассмеялись, обменялись шутками и ребячливыми намеками на продолжение. Может быть, это было бы началом чего-то хорошего, крепкой настоящей дружбы или любовного романа.       Да, этот молодой человек невероятно подходил Славе. Как он выразился? Земные. Они оба были земные, проживали свои земные, наполненные не чем-то примечательным, а серым, тусклым, скучным и однообразным, жизни. Их желания были понятны и просты, над их головами не сияло ореола чего-то таинственного и загадочного. Слава открыл глаза и обернулся, ровно в тот момент, когда Филипп уже сделал очередной выбор. Он выбрал жертву, мышеловка захлопнулась, еще одна доверчивая, бестолковая мышка сунула носик в погоне за бесплатным лакомством. На этот раз две мышки.       Как бы я хотел быть на их месте… — прошептал, видимо, позабывший о Славе, парень. — За одну ночь с ним, да что там ночь, за один-единственный поцелуй я бы душу дьяволу продал.       В глазах Филиппа плескалось безумство. Слава читал его желания. Он был его желанием, и Слава повиновался: поднялся из-за барной стойки и пошел за троицей, недружелюбно расталкивая локтями шумную и веселую толпу. Они вышли из клуба прямо в царственную ночь. Полная луна восседала на величественном троне, управляя светом холодных звезд. Дорога их лежала в парк, Филипп вел их, подобно пророку по млечному пути к непреложной истине. Слава замыкал шествие. Он видел, как эти два незнакомца, избранные Филиппом, жмутся друг к дружке, породистые жеребцы, высокие, стройные, мускулистые. Он их заметил еще на входе, то, с каким возвышенным и самодовольным позерством они вели себя, словно владыки сего заведения. Сейчас же они молча двигались за Филиппом, два ягненка, которых ведут на заклание ненасытному и разгневанному божеству.       Филипп завел их в лунный парк неспроста. В ночной тиши деревья казались древними мрачными великанами, плотной стеной они оберегали свои владения. Смолкли ночные птицы, лишь изредка сонный ветер пальцами лениво перебирал молодую свежую листву. Бледноликая луна колдовала над маленьким городским лесом, накладывала на него свои чары. Вот он, волшебный лес, заколдованное озеро, куда Филипп гордым, изящным лебедем вел очарованных старым заклятием путников. У могучего древа истины он остановился, рукой поманил к себе, и они припали к его ногам, склонили головы, поскуливая от предвкушения. Кожа Филиппа мерцала в молочном лунном свете, словно окропленная бриллиантовым нектаром, его пьянящие раскосые глаза, подведенные на персидский манер черным карандашом. Нет, никогда он не был белым лебедем, никогда, никогда в нем не было чистоты. Обман, все обман! В этот миг Слава знал, кто перед ним. Черный лебедь, гениальное порождение злого волшебника, ночная хищная птица, выпущенная на волю Мэтью Борном, в чьих стальных когтях застыла безвольная добыча. Славе хотелось отвернуться, закрыть глаза руками, исторгнуть из себя крик-мольбу, воспротивиться, но было поздно. Они все прокляты, обречены. В душе Славы разжигался огонь, странная, диковинная смесь: он ненавидел Филиппа и обожал, именно такого, распростертого и бесстыдно открытого под луной мужским ласкам. Мужские руки, губы, языки, что безропотно выполняли требования хозяина. Под безумным, наполненным темной, бездонной страстью, взором Филиппа Слава плавился как свечной огарок, трепетал синим огоньком на ветру, от одной мысли, что Филипп тонет в водовороте наслаждения, что все они здесь только для того, чтобы даровать ему наслаждение, он сходил с ума, возбуждение его достигало самого пика. Впрочем, ждал Слава иного, ждал он, когда, насытившись божественным подношением, Золотой Бог, златокудрый Аполлон, позовет его, поманит точеным перстом, подойди же ко мне. И Слава распахнет долгожданные объятия, прижмет собой расслабленное, разомлевшее тело Филиппа к мощному стволу дерева и сорвет с любимых губ последний стон, самый сладкий, самый желанный. Ты мой, только мой. Пусть божья любовь дарована каждому, каждому велено иметь бога в сердце так, как бог любит каждого. Пусть. Пусть так считают другие, но ты мой и только мой.       В ночном такси Филипп положил голову на плечо Славы, сонная, теплая, пушистая кошка. Слава утыкается носом в затылок Филиппа, его волосы пахнут лесом, диким сказочным лесом, в котором так легко заблудиться, потеряться, сойти с ума и погибнуть. И Слава знает, он погибнет, бесславно, неминуемо. О, homme fatale! О прелестные глупые мотыльки, завороженные смертоносным пламенем!       Они направлялись к Славе домой, в первый раз, потому что до этой ночи он не решался пригласить Филиппа. Стыдился дома, этой убогой лачуги, жалкой берлоги, этого драконьего логова, куда Слава прятался после утомительного рабочего дня, сворачивался клубком, поджав хвост. Филипп на приглашении не настаивал, ждал, когда Слава созреет, говорил, что все прекрасно понимает. Сейчас же он баюкал в руках задремавшего Филиппа, пока ночное такси несло их по спящему городу, за стеклом проносились темные очертания домов-одиночек, желтоглазые витрины, фонари, что низко опустили тяжелые головы. Ночная колесница, она могла унести их отсюда, поднять в небеса, в заоблачные дали, они бы оставили свое земное здесь. Проснись, любовь моя, мы приехали. Он отвел золотой завиток с раскосых глаз. Мое сокровище.       Слава включил лишь ночную лампу, оставляя пространство квартиры в полумраке. Утром, утром на свежую голову Филипп пусть все осмотрит, не сейчас. После их ночного приключения у Славы мысли путаются, тело до сих пор непослушное, тряпичное, опилками набитое, на коже горят прикосновения Филиппа, на губах его поцелуи. Ванная комната справа по коридору, говорит он Филиппу, который оставляет фразу незамеченной, игнорирует. На зло Славе он прошел вглубь дома, зажег все лампочки под потолком, отчего Слава зажмурился, словно это могло помочь ему не заметить очевидной убогости.       Здесь хорошо, правда, почему ты не приглашал меня? Потому что здесь отвратительно, я не мог позвать тебя в эту нору. Глупости ты, Слава, говоришь. Нет, не глупости, тебе здесь не место. А здесь? — Филипп ткнул пальцем в Славину грудь, в область сердца. А здесь? Здесь мне есть место? Всегда, слышишь, всегда. Спасибо тебе, прошептал Филипп. За что? За то, что отпускаешь меня полетать, не удерживаешь, что не держишь меня в клетке, мне иного не вынести, мне нужна свобода. Покажи мне свою постель. Значит, вот оно какое это место, где ты проводишь свои бессонные ночи.       Вот оно счастье. Филипп в его постели, золотая макушка на подушках. Здесь пахнет тобой, повсюду твой запах, мне он безумно нравится. И Филипп вжимается в постель, словно пытается соединиться с ней в единое целое, его руки крыльями оглаживают невидимые складки на простыни. Ты думаешь обо мне? Всегда. Я прихожу к тебе во снах? Всегда. Ты ласкаешь себя, представляя меня? Всегда, только тебя одного. Ты любишь меня? Всегда. Ты умрешь за меня? Всегда.       Нависая над Филиппом, Слава придавил его к постели, завел нетерпеливые его руки за голову. Ты не вырвешься! Вырвусь! Нет, не сможешь! Смех Филиппа звонкий, задорный, ребячливый. Смогу, смогу, смогу! Филипп обхватил Славу ногами, притянул к себе, его губы, все еще хранившие касания чужих ласк, были жадными, голодными, но нежными и трепетными. Ты улетишь, ты бросишь меня. Совсем скоро. Скоро ты станешь звездой Парижской оперы, а я останусь здесь один, и мне ничего не останется, как умереть. Нет, Слава, ты поедешь со мной, я заберу тебя с собой. Они сплетаются, переплетают молодые, цветущие тела, мы просто поспим, да? Всегда. Спи, любовь моя, я буду охранять твой сон. Ты тоже поспи, хорошо? Хорошо. Я хочу присниться тебе. Я жду тебя. Мы обязательно там встретимся.