***
В номере отеля его ждал букет. Ароматные бутоны пионовидных роз. Бело-розовое подобие ванильно-клубничного мороженого. В Венеции они уже несколько дней, а цветы по-прежнему находят своего обожаемого. На этот раз некий синьор Ф., пожелавший оставить имя свое в тени тайны. Вчера был синьор М. Позавчера синьор Э. Все они, почитатели анонимной загадочности, слали Филиппу комплименты. Подарки. Все они ждали, что однажды он спустится с небосклона, со звездного Олимпа и прямиком по гостиничному коридорчику к администратору, чтобы узнать хоть какую-нибудь информацию об обожателе, которую наверняка они оставляли в виде лаконичных записок, лелея крохотный лучик надежды. Филипп нежно коснулся бутонов губами, он любил цветы, обожал их за ту изумительную красоту, которую они дарят миру. Хрупкую, ранимую, недолговечную. Они словно юные невинные девы отдают свой пленительный, девственный цветок на растерзание семи ветров. Эти нежные сильфиды, для чего ты, Творец, создал их? Их шелковые лепестки и тонкие стебельки, которых беспощадно уничтожают первые заморозки, ливневые дожди и лучи обжигающего солнца. Филипп вдохнул пьянящий аромат благородства, с которым цветы несут поистине божественное очарование. И задохнулся. Отпрянул резко, потянув за собой вазу с цветами. Крошки стекла разлетелись по полу, крошки стекла как маленькие алмазные росинки облепили тугие бутоны. На кончике указательного пальца Филиппа выступила алая капля крови, он поранился. Филипп подозревал, откуда взялись эти злосчастные, проклятые цветы. Эти мистеры, синьоры и месье. Он терпеть их не мог. Вчерашний вечер, вечер оперы в Ла Фениче. Со Зверем они прибыли к театру в условленный час. Бабочка на шее нещадно душила, и уже тогда Филипп впервые ощутил распухший ком в горле. Зверь вел его под локоть, словно прогуливался с экзотичным животным на поводке — мускулистый, золоченный, гибкий леопард. Филипп чувствовал это, осязал чужие взгляды, особенно мужские, завидущие, загребущие. Как они, эти злобные старикашки, испускают завистливый душок, как слюна их стекает с пожелтевших, затупившихся клыков. Их грязные лапы на его изящной линии плеч, на узкой талии. Легкое, незначительное похлопывание по спине, щипок за ягодицы, вот хищные пальцы проложили скользкую дорожку вдоль его позвоночника. Боже, кто это? Неужели восходящая звезда танца пожаловала в наш скромный, но прелестный уголок?! Филипп, позвольте быть к вам ближе, чтобы погреться в лучах вашей славы! Зверь был счастлив! Впервые они появились в свете как пара. Не любовники, но возлюбленные. Вечерний туалет в один тон, сплетенные пальцы, томный шепот, едва заметные касания щеки к щеке. Щетина Зверя колола нежную, покрытую персиковым пушком кожу Филиппа. Когда губы Филиппа касались холодного бокала из горного хрусталя, когда он делал глоток игристого шампанского, и оно стекало по горлу, то сглатывали голодную до дикой животной страсти слюну присутствующие. Скажите, Филипп, вы уже определились с театром? Какая сцена обязана приютить столь юного, но гениального птенчика? Парижская опера? Ла Скала? Ла Фениче? Королевский балет? Или, может быть, вы все же решитесь остаться в Большом? Или же вы, как Нуреев, поклялись хранить верность Кировскому? Филипп загадочно улыбался, пряча ответ в шаловливых пузырьках шампанского. Присутствующие жаждали касаться его, жаждали вожделеть его на сцене в этом рабском покорном образе, все они тайком мечтали сделать его своим персидским мальчиком. В толпе Филипп узнал некоторых людей — членов жюри международного конкурса, перед которыми он недавно как полный дурак танцевал. Скакал по сцене, пока они облизывались на его пластилиновое тело и поигрывали монетками от Зверя в карманах. Злость, она плескалась в Филиппе от края до края. Так не должно было быть. Он никогда не простит этого злодеяния Зверю, никогда. Публично он отказался от первого места, в его лице не дрогнул ни один мускул, пусть внутри и бушевал адский огонь. А теперь эти подлые предатели, изменники, без совести и чести, улыбались ему с другой стороны зала. Поднимали бокалы за его успех. Salute! Встречали аплодисментами. Bravo! Bravissimo! Ему снова стало вдруг тяжело дышать, воздух с трудом проникал в легкие, обжигая их, словно раскаленным железом. Филипп качнулся, судорожно хватаясь за горло. Все хорошо, милый? Зверь подловил его, хладнокровный, жестокосердный надзиратель, ни одна мышь не проскользнет мимо него. После оперы ужин, нам необходимо присутствовать. Там будут очень важные люди, тебе стоит с ними познакомиться. Мне? С чего вдруг? Ты желаешь стать этуалью или же нет? О, так ты решил проложить мне млечную тропу в лоно знаменитого созвездия? К плеяде, да? Ах, вот оно что, мой ненасытный астроном! Думаешь, открыл звездочку, которую назовут твоим именем? Не провоцируй меня, Филипп! Иначе что? Ты давно разговаривал с матерью? Вчера, а что? Мне кажется, она дурно на тебя влияет. Каждый раз после беседы с ней ты сам не свой. Не смей мне угрожать! Иначе что? В глазах Зверя блестело что-то нездоровое. Он увез из Парижа Филиппа в Венецию. Так надо, сказал он. И Филипп попался на крючок, зацепило его, теперь не соскочить со смертоносной лески. Пойдем, нужно занять места. Уже второй звонок. Зрительный зал Ла Фениче горел фениксом. От исторической роскоши, венецианского очарования у Филиппа голова кругом пошла. Здесь его место, но не в темноте и глубине зала, а там — на сцене. Этой великолепной сцене, где разыгрывалось печальное действо. Опера «Ринальдо». Альмирену, которую превосходно играла Чечилия Бартоли, уже похитила волшебница Армида, и храбрый Ринальдо отправился в путь, чтобы спасти возлюбленную. Lascia ch'io pianga. Альмирена оплакивала свою судьбу, судьбу несчастной заложницы, пленницы, невольницы. О, да, Альмирена, милая, нет ничего хуже неволи. Беззвучно Филипп тоже оплакивал свою судьбу, судьбу заложника, пленника, невольника. Несчастная я, несчастная, горе мне. Пронзительный, проникновенный женский голос трогал сложную душу Филиппа, омывал ее горячими, горькими слезами. Где же ты, мой Ринальдо? Освободи меня, вызволи из колдовских чар, отпусти на волю из волшебного сада, отвори дверцу и выпусти птицу из золотой клетки! Пользуясь темнотой, Зверь положил самодержавную ладонь на ладонь Филиппа, сжал пальцы, переплел со своими и поднес к губам, твердым и надменным, чтобы запечатлеть поцелуй, печать всевластия, печать собственника. Моя Армида, прошептал он Филиппу, моя чародейка, моя сирена, околдовал ты меня, твой я полностью, без остатка, раб твой, заложник, пленник, невольник… Обещаю, клянусь жизнью, однажды ты станцуешь в «Павильоне Армиды», я собственными руками сотворю этот балет, для тебя, все для тебя, и жизнь моя… И кого же я буду в нем танцевать, чью партию? Виконта? Нет, любовь моя, раба Армиды. Любовника Армиды, значит… Филипп освободил ладонь и демонстративно потер место поцелуя, навсегда уничтожая его следы. А почему не виконта? Боже, Филипп, это невозможно… Отчего же? Хотя постой-ка, если я в твоем воображении исключительно хозяйский раб, то ты, стало быть, Ринальдо-освободитель? Многозначительное молчание Зверя подсказало ему верный ответ. Ну что же, прекрасно, прекрасно… Остаток оперы Филипп провел в дурном настроении. После той ночи, когда Зверь овладел им грубостью и похотью, минуло несколько дней и ночей. Зверь просил прощения, а Филипп простил его. Безутешно Зверь рыдал, клялся, что больше не повторится. Осыпал дорогими подарками. Короткая поездка в Венецию, потому что Филиппу вскоре нужда требовала возвращаться на родную сцену. Одним ранним утром он любил Филиппа так нежно и пылко, что в сердце того проклюнулись ростки чего-то милосердного. Пока Филипп купался в истоме безмятежного сна, Зверь ласкал его. В его полусонном, затуманенном сладким томлением сознании реальный Зверь слился с идеальным незнакомцем из видения, который дарил ощущения столь яркие, пикантные и пряные, что тело Филиппа извивалось и выгибалось дугой навстречу. После Зверь любовался разомлевшим Филиппом, его ленивым, насытившимся лаской и любовью телом. Сначала он рисовал его глазами, а потом рисовал карандашом. Я хочу смотреть на то, как ты ласкаешь сам себя. И Филипп позволил смотреть. Мятая постель, на которую вытянуло мягкие лапы утреннее солнце, превратилась в великую сцену, где Филипп самозабвенно вновь играл главную роль, возбуждая себя и Зверя напротив. Пораженный в самое сердце остро заточенной стрелой Амура, Зверь, бросаясь грудью на Филиппа и закрывая его от солнечных лучей, клялся в вечной любви до самой смерти. Обвивая крепкое, мускулистое, животное тело ногами, Филипп блаженствовал, дрейфуя как на льдине в экзальтированных признаниях, восторженных и пламенных речах и овациях. Так и должно быть, так и должно быть. Он есть солнце, а Зверь — тьма. Но утро сменял день, а день ночь. Так и ласку сменяла ссора. День, проведенный в кровавой войне, сменяла ночь, проведенная в борьбе плотского наслаждения. Качели колыбели раскачивались из стороны в сторону, унося Филиппа то к морозным, покрытым ледяной коркой, берегам, то к берегам средиземноморским, полным неземных удовольствий. Филипп не мог понять природу возникновения той или иной цветной россыпи отметин на своем теле, откуда они родом: когда Зверь, забывая о данной клятве, раз за разом замахивался сильной рукой, наотмашь роняя хлесткие, колючие удары, или же когда Зверь в порыве необузданной страсти сильной рукой доводил Филиппа до исступления, вознося его до самых вершин мира? Все смешалось. Все расплывалось. Все расплывалось перед глазами, когда из Ла Фениче они вышли на свежий воздух. Тошнота, головокружение. Нечем дышать. По городу все еще бродил бессмертный дух карнавала. Маски кружились в хороводе, черные впадины вместо глаз, разноцветные ленты, шелест тканей, под уличными фонарями они мерцали то золотом, то серебром, от мерцания глазам было больно. Позади карнавального шествия двигались музыканты, музыка лилась, струилась, вихрем подхватывала непослушные юбки. Огонь факелов в руках плясал в такт льющимся звукам уличной музыки, вспышками, красными, как зерна граната. Шествующие их со Зверем окружили, оплели дерзким вьюнком, под масками сияли любопытные взгляды цепких и лукавых глаз. В круг они взяли Зверя, обступили, и тот гулко и низменно рассмеялся. Чего они хотят? Нет, нет, я не понимаю по-итальянски. Но одна девушка уже беспардонно схватила его за руку, перевернув раскрытой ладонью к небу, ткнула туда своим всевидящим пальцем, исследуя линии. Губы ее бормотали и бормотали что-то незнакомое, неведомое, но пугающее, предостерегающее. Она что, гадает мне по руке? Тело Зверя враз расслабилось, приняло позу снисходительную, ну давай, давай, гадалка, наколдуй мне счастье. Что она говорит? Переведите, пожалуйста! И чудо! Нашелся добрый человек, умело переведший слова на английский: счастье твое в близкой опасности, уведут его, украдут, и глазом не успеешь моргнуть, вижу незнакомца на горизонте, молодого, сильного, горячего, украдет, вот увидишь, уведет под покровом ночи, так что береги свое сокровище. И, завершая гадание, шепнула чертовка вдруг пару слов на ведьмовской тарабарщине, слова выворачивая крючком, шепнула так, что кровь в жилах стынет. Что? Что она сказала? — закричал Зверь, презирающий, насмехающийся всю свою жеребячью жизнь над служителями темной магии, вдруг испугался, покрывшись предательской испариной. На бледно-мертвенном лице его выделялся гневный, грозы мечущий взгляд. Что она сказала? Тебе следует остерегаться воды. Филипп и сам не узнал собственного голоса, до того он тихо звучал. Что? Она сказала, чтобы ты остерегался воды. Почему? Смерть свою ты там найдешь.***
Ужин в искрящемся роскошью Иль Кроче клонился к закату. Красивые люди за столом, дамы и господа, сливки интеллигенции. Балетмейстеры, танцовщики и танцовщицы, звезды мировой сцены. Словно утренние пташки за окном, они щебетали наперебой, низко склонившись над кремовой скатертью. Как вам вчерашнее выступление Орлинского? На мой взгляд, превосходно. Да, он необычный исполнитель, но душу волновать умеет. А что вы думаете насчет Вавилова? Слышали, он сделал себе еще одну татуировку, и, боже, прямо на груди. И что там? Лицо своей бывшей. Слава богу, что не президента. Как по мне, лучше президент, чем моя бывшая. Компания обменялась хитрыми улыбками. И только Зверь сохранял угрюмое выражение лица. Траурное, искаженное непримиримыми страстями. Линия его рта — линия кровавого фронта, линия бровей — многоточие. И зачем только Филипп уронил ерунду такую про смерть на воде? Нет, он не желал смерти Зверю. Или желал? Желает ли хозяйской смерти окольцованный на вечную песнь в неволи соловей? Он прекрасно знал, что гадалка ничего подобного не говорила, кроме того, он не верил во всю эту чушь. Но все же произнес предсказание. Произнес их с таким надрывом, будто именно с ним случилось откровение. Будто голос свыше уполномочил его. Оттого ли Зверь не притронулся к тарелке с лучшей итальянской едой и бокалу красного, что смерти скорой, роковой боялся? Или оттого, что шуточное предсказание в устах Филиппа звучало искренним пожеланием. Филипп, отчего вы так грустны? — ворвался в размышления елейный голос месье М. — Неужели опера до сих пор вас не отпускает? Да, вы правы. Не отпускает. Поверьте мне, это все волшебство Чечилии Бартоли. Я наблюдал за вами во время ее выхода. Это было волнующее зрелище. Филипп представил, как бедняжка М. в полумраке отыскивает его профиль, прослеживает S-образную его линию, любуется и восхищается этой тайной, потому что Филипп для него несомненно тайна. Бриллиант, о котором складывают легенды, приукрашая его цвет, свет, форму и размер. Наверняка месье терялся в догадках, отчего же эта жемчужина явилась в обрамлении такого богатого, но обезображенного демоническим шрамом злодея, меткой самого дьявола, повелителя темной стороны искусства. Красавец и Чудовище. Наверняка месье допустил мысль, что Филиппа удерживают рядом исключительно деньги и влияние. И этот ужин мог служить тому доказательством. В действительности же Зверь и взаправду вводил Филиппа в высший свет. Неохотно, потому что в последнее время проявлял нетерпимость к тому, чтобы в близком окружении Филиппа появлялись люди, с которыми тот мог переброситься хотя бы дежурными фразами. Любая попытка пресекалась в зародыше либо заканчивалась крупной ссорой. Зверь отслеживал звонки Филиппа родителям, отслеживал их частоту и длительность. Включи громкую связь, требовал он. И довольный исполнением приказа Зверь слушал, как родители раз за разом, особенно мама, словно чуя своим многострадальным материнским сердцем неладное, выражали обеспокоенность. Все хорошо, уверял их Филипп под волчьим прицелом. Все хорошо, я в полном порядке. Филипп, поделитесь вашими намерениями насчет будущего. Чем бы вы хотели заняться после танцевальной карьеры? Не думали о том, чтобы ставить балет самому? Думал. Внезапно Зверь его перебил: Он думает над одним необычным балетом. Поверьте, днем, и ночью. Днем и ночью? Неужели даже ночью? — месье М. исказил губы в пошлой улыбке. — Я думал, что ночью Филиппу просто необходим… отдых. Филипп заметил, с каким нечеловеческим усердием Зверь проглотил унижение. До этого бывшее бескровным и бесстрастным лицо его приобрело рубиновые краски. Ох, дорогой мой, месье М., это нам с вами, в нашем-то возрасте, ночью необходим отдых для полного восстановления, а Филипп юн, и, как вы знаете, в юности нет места утомлению. Мой Филипп силен и неутомим как лев. Мужчины обменялись вежливыми улыбками, за которыми скрывалась ненависть и соперничество. «Мой Филипп», фраза прозвучала свистом над головой Филиппа, свистом падающего топора в руках безжалостного палача. Зверь сжал бедро Филиппа ледяными, хваткими пальцами, проложил дорожку к его паху, чтобы властно сжать то, что он по собственному праву считал своим. Филипп лишь охнул, прикрыв глаза. Я хочу поставить балет, быстро и сбивчиво заговорил он, пытаясь прогнать от себя непрошенное чувство тревоги и страха, которые корнями произрастали от места соприкосновения со звериной хваткой. Это будет ритуал, жертвоприношение богам, богу красоты, самому суровому и несправедливому божеству. Жертву принесут те, кто пострадал от красоты, чтобы задобрить гнев бога. Они будут думать, что в их собственных грехах виновата красота, потому решат наказать ее, предать огню. Жертва в финале умирает в страшных муках, в то время как истинные грешники злорадствуют, полагая, будто кровью искупили грехи свои. Кажется, подобного еще не встречалось. Любопытно, да, определенно, любопытно. Стоит хотя бы попробовать. Там будут круги, круги, повсюду круги, танцовщики будут двигаться по кругу, загоняя жертву, как дикого зверя, и каждый нанесет смертельный удар, коллективно, чтобы снять с себя индивидуальную ответственность за убийство. Круги, круги. Перед глазами Филиппа пространство стало кружиться, змеиться упругими кольцами, а голову сдавило словно тесным обручем. Он хотел глотнуть воды, но руки его не слушались, одеревенели, стали тяжелыми и немощными. Он приподнялся, хватаясь за край стола. Простите, мне нужно отойти на минуту. Плавающей походкой он двинулся в сторону туалетной комнаты, по пути столкнувшись с официантом, в руках которого подпрыгнул поднос. Простите. Включил воду, нагнулся над раковиной. Филипп боялся глядеться в зеркало, боялся увидеть в отражении первые признаки грядущей болезни: бледность впавших щек и синева поджатых губ. Да что такое с ним творится? Журчание воды успокаивало, дарило ощущение мимолетной безмятежности. За спиной хлопнула дверь, торопливые, хитрые шаги приближались, замерев позади. Флиртующие пальцы пробежались по спине снизу вверх, пощекотали шею, нырнули в волосы на затылке. Крепкие бедра примкнули к бедрам Филиппа. Чувствуешь мое желание? Чувствую. Все мысли о тебе весь вечер. Ничем не могу помочь. Будь моим, давай прямо сейчас поедем ко мне, только ты и я. Не хочу. Нет, ты не понимаешь, я не зову тебя на один-единственный вечер, я зову тебя навсегда, будь моим навсегда, я сделаю так, что со следующего сезона ты будешь блистать в Парижской опере, станешь этуалью, будешь ставить то, что только душа твоя пожелает. Игнорируя не то просьбу, не то приказ, Филипп круто развернулся и оттолкнул от себя прилипчивого месье М. Нет, означает нет! Глупый мальчишка! Не понимаешь, чего себя лишаешь?! Я тот, кто тебе нужен! Я тот, кто вознесет твою карьеру до небес! Или же тебе по нраву ублажать этого дикаря, этого мужлана? Никто мне не нужен! Оставьте меня в покое! Закрывая пылающее жаром лицо руками, Филипп бросился на поиски выхода из ресторана. Глаза застилала серая, мутная пелена. Вечерний сырой воздух остудил пыл, пробрался под одежду, и Филипп, пытаясь отдышаться, дрожал. Он обхватил себя руками, вдруг подумав о том, что он тонкий, хрупкий, хрустальный. Собственные же прикосновения причиняли невыносимую боль. Ему больно. Как цветку, когда гнут стебель, надламывают и вставляют в петлицу как украшение. Вдали шумел город, доносились обрывки песен и смеха, тихие всплески воды, когда о гладь ударяло весло. Шум моторной лодки. Лодка у пристани качалась колыбелью. На плечи ему набросили пальто, завернули, запеленали, нет, не теплый кашемир, но объятия. Какими же теплыми и желанными они оказались в это мгновенье, с какой живостью Филипп отдался им, прижимаясь к чужой груди. Он вжимался в Зверя, пока тот шептал ему ласковые слова, поглаживая тяжелыми ладонями подрагивающую спину. Увези меня, шептал Филипп, увези! Я хочу уехать! Куда мне увезти тебя, куда ты хочешь? Не знаю, куда угодно. Той звездной ночью Зверь был нежен как никогда. Ладонями он заново лепил тело Филиппа, разглаживал его мраморную, холодную кожу, придавая ей жизненную силу. Губы и пальцы его сводили с ума, дарили приятную полноту, наполняли собой как пустой сосуд наполняют цветочным нектаром. Филипп и был пустым сосудом, вечно жаждущим того, чтобы его напитали. Любовью, восхищением, преданностью, покорностью и благодарностью. Он задыхался, рыбкой хватал драгоценный воздух, но Зверю все было мало. Это, говорил он, смыкая широкую ладонь на шее Филиппа, — мое. Во власти моей. И это принадлежит мне, вновь и вновь лаская чуткими пальцами юную чувствительно-напряженную плоть. Отдай же мне и это, Филипп, отдай! И Зверь прижался губами к груди Филиппа, к левой стороне, там, где трепетало его сердце. Отдай мне, отдай, вручи его на вечное хранение. Под шелест просьбы Филипп выплеснулся в звериную ладонь, благодарно, искренне и сердечно, наверное, так, как иные люди выплескивают из себя слова благодарности. Потом Филипп свернулся клубочком подле горячего тела, ему было хорошо, тревога отступила, он ощущал себя маленьким беспечным мальчиком, скользящим по волнам медового моря. Они тебя хотели, заговорил Зверь, убирая со лба Филиппа влажные пряди, они все тебя хотели. Я видел, как они пускали слюни. Знаю их развращенные умы. Знаю, как они меня ненавидели, презирали, от собственного бессилья, что ничего поделать не смогут. Потому что знают, что ты мой. Что вся моя постель пропахла тобой, что весь я пропах тобой, и они это чуют тоже. Там, в туалете, месье М. предлагал мне… Что предлагал? Провести с ним ночь. Предлагал стать его любовником в обмен на место этуали в Парижской опере. Филипп рассмеялся и сам поразился тому, что смех впервые за весь день получился настоящим. Дурачок такой. Неужели он реально решил, что можно вот так человека купить? А ты? Что я? Ты согласился? По игривому тону Зверя Филипп понял, что тот не ревнует, нет, не сейчас. Напротив, Зверю хочется услышать этот фантастический рассказ. Он желает слышать, как противный месье М. получил решительный отказ, от ворот поворот. Филипп почувствовал, как вибрации гордости исходят от Зверя, он гордится им, и Филиппа эта гордость на крыльях подняла высоко-высоко. Он оседлал Зверя, уперся ладонями в мускулистую грудь. Смотри на меня, потребовал. А Зверю было на что посмотреть. Лунный свет, проникающий сквозь легкие занавески, оглаживал черты молодого и гибкого тела, подвижного как сама вода. Филипп струился в руках Зверя, подобно приливам и отливам, волна то накатывает, то откатывает. Я красивый? Самый-самый. Ты меня любишь? Бесконечно. Ты умрешь за меня? Столько раз, сколько будет нужно. Мне бы наглядеться на тебя, налюбоваться. Завтра наш последний вечер в Венеции, а потом мы уедем домой. Я рад этому, я соскучился по занятиям и сцене. Меня отпустили на непростительно долго. Придется восстанавливать форму. Потому что ты звезда. Твой свет для того, кто умеет ценить красоту. Но я вернусь без победы. Все из-за тебя. Нет, Филипп, ты победитель. Ты их поразил в самое сердце. Да, я заплатил за тебя, но только лишь для того, чтобы быть уверенным в том, что они отдадут тебе лучшее место. Как сегодняшний месье М., да? Ты это имеешь в виду? Ты думал, что кто-то пожелает… Тебя. Для себя. А если бы я согласился? Не шути так со мной. Я не шучу. Тогда просто не вспоминай про него. Я сделаю так, что он пробкой вылетит из мира балета. Через полгода о нем все позабудут. Он сказал, что я ублажаю тебя ради денег и славы… Зверь перевернул Филиппа, опрокинул на спину, придавил, подмял под себя, как хищник набрасывается на добычу. Ты никогда этого не делал. Что? Не ублажал меня. Ты не просил. Прошу. Сейчас. Зверь провел большим пальцем по искусанным губам Филиппа, очертил их манящий контур даже в ночи, просунул палец в жаркий рот. Прошу. Сейчас. Утром Филипп проснулся в превосходном настроении. Они завтракали в постели, когда он допустил мысль, что Зверь ему нравится, да, нравится. Его тянет к нему со страшной силой. Грубость вперемешку с невыносимой нежностью. То, что Зверь дарил Филиппу ночами, наутро ценилось выше, чем то, чем одаривал Зверь днями. Ты смотришь на меня, лукаво подметил Зверь. Да. Сегодня как-то по-особенному. Как обычно. Нет, в твоих глазах я вижу чувство. И какое же? Любовное. Филипп рассмеялся. И ответил на поцелуй Зверя, губы которого пахли свежей коричной сдобой и терпким кофе. Так оно и было между ними, то сладко и гладко, то терпко и колко. Переезжай ко мне. Не хочу. Я не молодею, Филипп. Мои годы как дождь, идут и проходят. Я хочу провести остаток жизни только с тобой. Остаток жизни… Зачем ты так говоришь? Это правда жизни. Но ты говоришь и о моем остатке… Так и есть. Однажды ты прекратишь танцевать. И мы будем вместе… Что вместе? Вместе сидеть и коротать остаток жизни? Почему коротать? Я похож на того человека, который что-то коротает? Да. Мы будем жить в твоем особняке, да? Где на стенах висят твои жуткие репродукции! Мы будем каждую ночь спать в одной постели, засыпать и просыпаться вместе, лицом к лицу! За одним столом завтракать, обедать и ужинать, так? Совершенно верно. Это называется семейная жизнь. О таком мечтают люди. Я мечтаю. Я не мечтаю! Я не все! Филипп, ты еще молод, не понимаешь своего счастья! Какого счастья? Быть с тобой? Я умираю с тобой! Ты душишь меня! Из-за тебя я задыхаюсь! Ты ничем не лучше всех этих старикашек, которые хотят меня запереть в клетке, чтобы тешить свои извращенные фантазии! Одним движением Зверь смахнул поднос с завтраком с постели. Звук разбитых чашек, расплескавшегося кофе. Пощечина. Вторая. Филипп упал на подушки, зарылся горящим от едкой боли лицом. Плечи его тряслись. Ну вот что, дорогой! Мы возвращаемся домой, ты собираешь вещи и переезжаешь ко мне без всяких разговоров. Никогда! Я не спрашивал твоего мнения! Иначе пробкой полетишь вслед за месье, ты понял меня? Нечем дышать рядом со мной, говоришь? Так вот послушай! Я перекрою тебе кислород, доступ на любую сцену, ты меня знаешь, это в моей власти! И никто тебя не защитит! Ни друзья твои балетные, ни родители. Ты же не хочешь, чтобы с ними что-то случилось? Ты безумен! Все твоя вина! Твоя! Твоя! Твоя! Ты сошел с ума! Из-за тебя! Ты превратил меня в монстра, демона! Мне один путь, прямиком в ад! Но я заберу тебя с собой, Филипп! Филипп вскочил с постели. Кинулся к чемодану, в спешке разбрасывая одежду. Что ты делаешь? Ухожу. Улетаю. Отсюда, от тебя. Навсегда. Я проклинаю тот день, когда встретил тебя. Ты мне всю душу вытрепал. Никуда ты от меня не уйдешь! Не позволю! Не пущу! Зверь выхватил из рук Филиппа рубашку, рванул во всю мощь напополам, что пуговицы в разные стороны разлетелись. Обезумевший, он уничтожал одежду, ткань скрипела, свистела, пищала, скрежетала под его сильными пальцами, пока Филипп молчаливым истуканом наблюдал за происходящим. Ты одержимый! Тобой! Одним тобой! Ты пленил меня! Неужели не видишь, что бессмысленна моя жизнь без тебя? Зверь схватил Филиппа за предплечья, больно сдавил, впиваясь пальцами. Мне больно! Мне тоже больно! Филипп вывернулся, замахнулся и ударил Зверя по лицу. Ответный удар последовал моментально, свалив Филиппа с ног. Он упал на пол, приложившись об спинку кровати. Зверь набросился на него, смыкая руки на шее. Покорись мне, отдайся! Скажи, что любишь! Ну, же, Филипп, скажи мне! Скажи, что любишь только меня!.. Сейчас же Филипп, вынырнув из утренних воспоминаний, отрешенно смотрел на капельку крови на кончике пальца и разбитую вазу под ногами. Безжизненный букет цветов веером растрепался. Цветы погибнут. Увянут. Склонят головы, в перегной превратятся, в землю уйдут. Как и он однажды. Мысль о собственной смерти лишила Филиппа сил, и ноги его подкосились. Вернулись привычные тошнота и головокружение. В номер вернулся Зверь. Господи, любовь моя, что случилось? Тебе снова плохо? Он подхватил обессилевшего Филиппа под руки, довел до постели и уложил. Ну, почему ты молчишь? Почему не отвечаешь на мои вопросы? Ты противен мне. Я ненавижу тебя. Это неправда. Ты любишь меня, я знаю. Ненавижу. Вчерашняя ночь о другом говорит. И Филиппу стало стыдно за себя, оттого что Зверь прав. Он ублажал его так, как никогда и никого. Он осчастливил Зверя изощренными ласками-пытками, от которых тот задыхался, теряясь в райском мороке. Усладой для Филиппа звучали короткие звериные стоны-всхлипы. Руки Зверя, сжимающие тонкие плечи Филиппа, дрожали от острейшего наслаждения. В эти мгновенья страсти он мог просить у Зверя все, что душа пожелает. Но не просил. Зачем оно ему? Торжеством для него стало, что он может дикого зверя голыми руками усмирить, приручить, подчинить. Он мог просить все, что душа пожелает. Но не просил. Он мог просить свободу. Но пожелал остаться плененным. Стыд и неожиданная ненависть к самому себе, к собственной слабости, к ядовитой зависимости разъедали его изнутри, и Филипп отвернулся от Зверя, накрыв голову одеялом. Снаружи Зверь рыдал. Клянусь, в последний раз. Больше и пальцем не прикоснусь. Слова клятвы электрическим разрядом пробежали по позвоночнику. Мысль о том, что Зверь больше к нему не прикоснется, не приносила утешения и облегчения. Отныне он жаждал пальцев Зверя, наполняющих его, медленно растягивающих, ласкающих изнутри, его смертоносных рук, чутких губ и скользкого языка, неуловимо пляшущего по бархату кожи. После того, как он познал его вкус, нет пути назад. Как животное, почуявшее кровь, единожды набросившись на человека, так и он — безнадежно болен, отравлен, смертельно ранен. Он погибнет, зачахнет, сгниет. За спиной в рыданиях Зверь умолял его остаться с ним, иначе он покончит с собой. Клянусь, Филипп, если ты меня бросишь, я что-нибудь сделаю с собой, клянусь.