Фавн

      Слава              Он на лугу. День стоит летний, знойный, медовый. Солнце высоко в зените щурится раскаленным шариком. В руках у Славы сачок на длинной ручке. По благоухающей траве он мчится вперед за разноцветными бабочками, красноперыми, зеленокрылыми. Бабочки извиваются, меняя и путая следы, они удаляются в лазурный горизонт, оставляя Славу далеко позади. Он же бежит что есть сил, но ноги цепляются за колючку-траву, сиреневый чертополох окольцовывает лодыжки, вонзаясь в штанины. Выбившись из сил, Слава падает на сухое, пахучее ложе, царапая лицо и ладони, роняя сачок. Ему страшно хочется пить, жажда смертельная одолевает, но он поднимается сперва на колени, потом в полный рост. Там, впереди, лишь одна-единственная бабочка, самая редкая, самая прекрасная, самая желанная, Слава жизнь отдаст, чтобы обладать ею. Накинуть сачок, прихлопнуть к земле, похитить в стеклянную баночку, чтобы потом умертвить юную красавицу, наколоть на острую булавку и распластать ее тельце на расправилке, подогнув хрупкие лапки под полосато-мохнатое тельце. Слава гонится за ней, за этой золотокрылой бабочкой, которая внезапно приобретает форму юноши. Юноши, чье тело разрывают сотни рук, рвут на лоскуты, терзают плоть, намереваясь заполучить кусок посочнее…       Пробуждение было болезненным. Слава сел в постели, не понимая, где находится. Сновидение измучило его, иссушило досуха. За окном — ночь, в комнате — темнота, лишь лунная тропа серебрилась холодным сиянием, которое отбрасывало диковинные тени на стены. Рядом на постели, по правую сторону — Филипп. У Славы дыхание сбилось. Филипп, бабочки, сотни жадных, обжорливых, хищных рук…       Никогда они еще не просыпались вместе в одной кровати, не встречали рассвета, не впускали в сонную постель утреннее солнце. Слава грезил об этом мгновении с первой минуты их знакомства. Кончиком пальца он едва-едва коснулся лица Филиппа, приподнялся на локте, чтобы любоваться. Был бы он художником, то написал бы Филиппа, воспел как мечту поэта, даже с закрытыми глазами он бы повторил все изгибы любимого тела, каждую родинку, каждую веснушку, каждую морщинку. Он любил морщинки вокруг его колдовских глаз, но Филипп злился, когда Слава напоминал о них. Это лишнее, ярился тот, совершенно лишнее напоминать мне об этом. И все же. С великой любовью и преданностью он созерцал тело, мирно распластавшееся подле него: молочный, обжигающий холодом мрамор кожи и угольная штриховка расслабленных, но тугих мышц. О, Галатея, изваянная из слоновой кости, я — Пигмалион, одновременно несчастный и счастливый, счастливый оттого, что душа моя наполнена любовью к тебе, и несчастный оттого, что душа твоя и кровь холодны, равнодушны, словно камень…       Внезапно Славу охватила тревога, разрастающаяся до ужаса, потому что перед ним на подушке вовсе и не лицо человеческое, а маска, безжизненная, посмертная, восковая. Слава подавил в себе вскрик и замер. Тишину разбивал лишь размеренный ход часов да пощелкивание старых стен. Осторожно он опустился на грудь Филиппа, приник ухом к сердцу… Молчание. Смерть. Не удержал, потерял, не уберег. Но вот сердце пропустило удар, второй, третий. Легкие заполнились воздухом, и Слава с облегчением выдохнул, втягивая в себя живой запах Филиппа. Привиделось, у страха глаза велики. Сначала сон, в котором Филиппа растерзали на куски, поделили как вещь сотни ненасытных рук, а теперь видение, дурное знамение… Слава поцеловал в теплые губы Филиппа, запустил пальцы в его волосы. Нет-нет, ты не Галатея, ты Себастьян, святой мученик, что за грехи наши был казнен дважды, сперва выпущенной стрелой, а затем брошенным камнем. Ты Аполлон Мусагет, прародитель Муз, вознеси же и меня, твоего возлюбленного Орфея, на Парнас! Одурманенный древней магией, Слава навалился на спящего Филиппа, прижал тяжелым телом, покрывая дикими поцелуями. Филипп зашевелился, сонно и беспомощно застонал: что ты делаешь? Ты мой, ты только мой. Нет, Слава, не сейчас, не хочу, не надо, отпусти. Но от этих слов Слава вдруг озверел, внутри него взорвалась ревность, страшная черная тьма, в глаза которой если долго смотреть, то можно потерять себя, и Слава потерял. Ладонью он закрыл рот Филиппу, тсс, тише, тише, ломая сопротивление, коленом раздвинул его ноги, тсс, тише, пожалуйста, другой рукой скользнул Филиппу между ног… Мгновение, и Слава бы переступил черту, сорвался в пропасть, туда, откуда не возвращаются. Он бы не простил себя за содеянное. Он бы не причинил зла, себе — да, но другому — никогда. Сейчас только темнота служила спасением, потому что она скрывала тот ужас, бушующий во взгляде Филиппа, тот ужас, что рокотом отдавался в грудной клетке. Сердце — бедная испуганная пташка, и Слава припал к сердцу Филиппа, этому маленькому сгустку плоти, за место в котором он готов умереть. Ты бросишь меня, бросишь, уедешь навсегда… Прости, прости меня.       И, вскочив с кровати, Слава бросился к окну, за которым бесновалась в своем звездном могуществе ночь. Прижался лбом к стеклу. Прости меня, прости. Я чудовище, монстр, нет мне оправдания. Накажи меня, ибо я заслужил.       На подоконнике он нашарил припрятанную начатую пачку сигарет. В последнее время при Филиппе он не курил, держался молодцом, хотел казаться лучше. А теперь сорвался. Он открыл окно нараспашку, высунувшись в тихую ночь, выдохнул сигаретный дым, который кружевной паутиной потянулся вверх, к многоликим звездам. Нет, не хороший он, не такой, каким мечтает быть. Все в нем прогнило. От одного притворства становилось порой тошно, а тут еще… Подумать только, как он посмел, как допустил, чтобы вырвалась на свободу его дьявольская сущность? Овладеть Филиппом силой, присвоить, заиметь, словно насилием когда-то возможно было сломить дух свободы… Идиот, какой же ты идиот, Слава. Там, позади, на краю постели по-прежнему находился Филипп. Слава чувствовал его присутствие кожей, затылком. Он не понимал, отчего тот медлил: убегай, дурачок, убегай от меня, спасайся! Чего ты ждешь? Будь Филипп девушкой, наверное, по его щекам катились бы горькие слезы обиды, и Слава ощутил бы в себе слабость перед ними. Вид плачущего человека всегда приводил его в нервное смятение. Так плакала его мать, и он был бессилен перед ее рыданиями, не мог подарить ей утешения.       Ты уйдешь от меня. Не простишь. Я бы такого не простил. Я пойму, если ты уйдешь… Ты должен уйти… Так будет лучше, правильно. С таким, как я, тебе не следует водиться, от меня одни несчастья… Я плохой человек.       Не оборачиваясь, Слава захлебывался словами и дымом. Он сбился со счета, какую сигарету прикуривает. В горле саднило от горечи. Он закашлялся, подумав, что, если Филипп и в самом деле уйдет, то он умрет от тоски, прямо как собака. Жизнь ему станет в тягость.       За спиной зашелестели мягкие шаги, так кошка ступает в ночи, бесшумный хищник с горящими глазами. Ладони легли на плечи Славы. Филипп принюхался, потянул носом запах ночи, смешанный с дымом. Обхватил Славу руками, сцепив пальцы замком под его грудиной.       Прости меня, Филипп, прости меня, прости меня… Больше никогда не повторится, никогда, я клянусь…       Я злюсь на тебя, это правда. Но я верю тебе.       Накажи меня.       Я не умею причинять боль.       Слава чуть было не обронил: умеешь. Но задохнулся невысказанным.       Что? Что ты молчишь?       Ничего.       Не лги мне.       Умеешь.       Что?       Ты причиняешь боль.       Сбрасывая с себя оковы любимых объятий, Слава резко развернулся, его лицо напротив лица Филиппа. Глаза в глаза.       Я не могу тебя делить с кем-то. Каждый раз, когда тебя касается кто-то другой, во мне что-то умирает… Это выше моих сил.       Я возвращаюсь к тебе…       Нет, Филипп, не могу… Я не хочу, чтобы ты возвращался. Хочу, чтобы ты и не покидал меня. Ты даже не представляешь, какие чудовищные мысли в моей голове рождаются, когда я смотрю на тебя.       Расскажи.       Ты будешь презирать меня. Возненавидишь.       Нет, это не так.       Славе давно уже невмоготу носить в себе гадкие желания. Они изъели его изнутри, подобно червям, что питаются гнилой плотью мертвецов. Его раздирают сомнения и потребность в исповеди, чтобы облегчить душу от невыносимых страданий. Он жаждет поведать Филиппу, что он сошел с ума от его красоты, что одно его лицо он видит и днем, и ночью, во снах оно приобретает странные причудливые формы. Сновидения измучили его. Кошмары, словно четыре всадника, сеют в его сознании хаос и разрушения. Я одержим тобой, и ревность уничтожает меня изнутри, плескаясь ядом во внутренностях. Я отравлен тобой. Слава боится признаться даже себе самому, что отчаянно желает, чтобы Филиппа со скандалом уволили из театра, чтобы ему отрезали пути назад, и тогда Филипп найдет утешение в его объятиях здесь, в этой убогой, серой хижине, отделенной от большого мира, мира, что протянул свои ненасытные лапы к Филиппу, его телу и сердцу. Сердце Филиппа навеки отдано танцу, в нем отсутствует место для Славы, и оттого его переполняет ненависть, злоба и зависть. Втайне он мечтает, что со дня на день Филипп получит болезненную, но судьбоносную травму, утратит способность танцевать на сцене и найдет пристанище рядом с ним, в одной постели. Или же однажды ночью, обезумевший от воплей темных демонов, он изуродует его прекрасное лицо, покроет шрамами, точно такими же, какие на его сердце, изрежет равнодушный мрамор кожи, чтобы отныне больше никто не смог возжелать Филиппа… Эти жуткие, отвратительные в своей мерзости, сценарии с завидной частотой сменяют друг друга, не давая Славе отдышаться от чувства вины. Украдкой в ночи, закрыв глаза, он лелеет их, баюкает, представляет, как Филипп, изуродованный, изможденный, изувеченный, сломанный и сломленный, принадлежит только ему, как может принадлежать эгоистичному ребенку покалеченная, но излюбленная кукла с треснувшим фарфоровым личиком, на которую отныне не посмеет претендовать другой эгоистичный ребенок. Беспомощный, ранимый, пронзительно-трагичный Филипп в его руках, тряпичный Петрушка Нижинского, и Слава, который укрывает его ото всех ветров, кутает в свою любовь, ласкает шрамы, смазывая их целебным бальзамом, чтобы потом вновь с превеликой нежностью и преданностью рассечь плоть, пуская свежую кровь…       Как же хорошо, что сейчас ночь, и Слава прячет в ее складках свое лицо, лицо злодея. Филипп рядом, слушает каждое его слово, впитывает каждую больную фантазию. А Слава тем временем все говорит и говорит…       Ну вот и все, теперь ты все знаешь обо мне. Я чудовище.       Слава уверен: это их последняя ночь. Впереди — пустота, в которой ему придется перебирать воспоминания, словно бусины на нитке, все лучшее связано с Филиппом, как и все худшее. Филипп разбудил в нем не только свет, но и тьму. Нет тени без луча солнца, а ты, Филипп, стал моим солнцем, а я твоей тенью…       Выслушав чистосердечное признание, Филипп хранил молчание. И лишь спустя, казалось, вечность он дотронулся до Славы, рука к руке, сплетение их пальцев. Он потянул руку Славы вниз, чтобы тот ощутил, на какую высоту взлетело его возбуждение, его желание, его страсть. У Славы дыхание перехватило, и дрожь предательская опутала пальцы.       Филипп…       Нет, Слава, это не ты безумец, а я. Ты всегда был со мной нежен, в то время как я жаждал непристойной грубости. Так будь же сейчас со мной грубым, сделай это со мной. Возьми меня силой.       Нет, никогда, я не смогу…       Медленно Филипп опустился перед Славой на колени, пленительно прижимаясь губами к его восставшему члену, символу мужской силы и страсти, символу продолжения жизни и плодородия. Языком он умело выписывал затейливые узоры, каких хватило, чтобы отправить Славу в зыбкое никуда, в знойное марево. От одной мысли, что его плоть сплетается с плотью Филиппа в одно-единственное, S-образную бесконечность, где каждый становится друг для друга концом и началом, у него подгибаются колени.       Филипп…       Пальцами Слава зарывается в послушные шелковистые волосы.       Ну же, возьми меня, я твой.              

***

             Все еще сонный, Слава спустил ноги с кровати. Остатки сна, подобно остатку хмеля в крови, дурманили его, застилали глаза туманом.       Где-то лилась вода, и от журчания хотелось пить. Звуки воды стихли, и спустя пару минут в комнату явился Филипп, не соизволивший прикрыть наготу хотя бы полотенцем. Откровенная, беспринципная, равнодушная красота, которую он беспечно являл миру, завораживала Славу, который, к слову, тоже был обнажен, но стыдливо прикрывался простыней.       Привет.       Привет.       Наше первое совместное утро.       Да.       Ты слишком долго спишь.       Да?       Ну может быть, и не так уж долго, просто я привык подниматься очень рано.       Как солнце.       Да нет, танцовщикам нельзя расслабляться. Разогреваться необходимо уже с утра.       Они смотрели друг на друга, и Слава почувствовал, что под пристальным и пронизывающим взглядом Филиппа краснеет. Неужели эта ночь была и в самом деле? Неужели все случилось в реальности, а не приснилось ему? Не сон ли? Сны в последнее время одолевали его, обманывают сознание, выдавая желаемое за действительное, и наоборот. Теперь Слава точно знал, что щеки его горят, потому что в голове вихрем пронеслись воспоминания: звуки, прикосновения, запахи. Все ожило вновь. Неужели он оказался на подобное способен?       Присутствие Филиппа этим утром принесло ему не восторг и радость от совместно прожитого. Присутствие опустошило его до самых глубин. В этой залитой утренним солнцем комнате, светлой, но по сути убогой по обстановке, по духу, по идее, Филипп казался чем-то иррациональным, не поддающимся объяснению. Как будто ночью Слава пребывал в каком-то наркотическом угаре, а наутро обнаружил не только провалы в памяти, но и чемоданчик, полный зеленых купюр, под кроватью. Или как будто ночью на спор он совершил налет на картинную галерею и выкрал шедевр мирового искусства, а теперь вот, проснувшись, пытается понять, откуда, черт возьми, взялась эта картина.       Филипп был не отсюда, не из его мира и не из его вселенной. Славе нечего было ему предложить взамен. Он был гол как сокол. За душой — пустота, да и в душе тоже. Все, чему он обучился, должен благодарить Филиппа. Книги, музыка, театр, живопись. Любви и той его обучил Филипп, языку тела и жестов. Первый поцелуй случился с Филиппом. Первое объятие, первый сон, первый стон, первое признание.       Что? — вдруг спросил Филипп, и тон его был тревожным.       Ничего.       Нет, ты лжешь. Слишком громко думаешь. Я тебя испугал своими желаниями?       Нет.       Тогда что?       Тебе было хорошо со мной?       Да. Даже слишком.       Нет, не этой ночью. Вообще.       Почему было? Мне и сейчас хорошо.       Слава хотел спросить: почему ты со мной? Почему ты избрал меня? Ты любишь меня?       Я боюсь спросить тебя о главном.       О главном? О чем же?       Боюсь услышать ответ. Или вовсе не услышать его. Будто тогда волшебство исчезнет. Я проснусь. А ты исчезнешь. Я как чертова Золушка, которая в финале остается у разбитой тыквы.       Золушка вышла замуж за Принца.       Все мы знаем, что не было никакого Принца.