Фавн

      Филипп              В особняке чересчур людно и шумно. Гости, обслуживающий персонал, какие-то неизвестные люди прохаживались туда-сюда и обратно. Как раз мимо проплывал официант в черно-белом домино, каштановые кудри небрежно падали на синие, как безмятежный океан, глаза, на губах блуждала влекущая улыбка. На подносе фужеры на тонкой ножке. Словно балерины, подумал Филипп, касаясь хрупкого богемского стекла.       Отличного Вам дня, заговорил с Филиппом юноша, закусывая чувственную нижнюю губу.       И Вам.       Тот кивнул, но уходить не спешил, только мерил Филиппа синим ясным взглядом.       Что-то еще?       Вы не желаете?..       Вас?       Юноша стушевался, расплескав всю свою дерзость, тем самым теряя очарование.       Простите…       И удалился, словно его и не было.       «Уж сколько их упало в эту бездну,       Разверстую вдали!»       Думал Филипп, глядя вслед удалявшейся ладной фигуре официанта, и одним глотком осушил бокал шампанского.       «Настанет день, когда и я исчезну       С поверхности земли».       В глубине зала зазвенел смех Татьяны, Танечки, Танюши. Она была чудо как хороша. И сейчас, и во время премьерного спектакля. Одно удовольствие любоваться ею. Ее улыбка, сияющие глаза, словно два бриллианта. Ее манера держаться прямо, плечи расправлены и свободны, руки голубками белокрылыми порхают перед носом у собеседника. На мгновенье их взгляды встретились, и в женском взгляде вспыхнул огонь ненависти, всего на секунду, и Таня вновь овладела собой, возвращаясь в роль жизнерадостной и торжествующей танцовщицы, юной, очаровательной, талантливой, такой бесподобно талантливой, что она в свои, по сути детские годы, уже ведущая солистка, получившая главную роль в премьерной «Жизели».       Сегодня зал рукоплескал ей. Но вновь боготворил Филиппа. Его Альберт был выше всех похвал, его Альберт стал совершенством. Зал ликовал, бился в восторженном экстазе. Зрители рыдали, выкрикивали благодарности, умоляли выйти на бис. Таня влетела в его гримерку разъяренной фурией.       Ненавижу тебя! — зашипела она. — Ты не имел права! Потому что сегодня был мой день!       Я не понимаю, о чем ты.       Все ты прекрасно понимаешь! Не прикидывайся идиотом! Ты знал, как важна мне была эта премьера, я готовилась к ней миллион лет, не жрала, не спала, не трахалась! Круглыми сутками торчала у станка, у меня все ноги в кровь, а ты, а ты…       Что я?       Стоял и ухмылялся на сцене. Противно было на тебя смотреть!       Так не смотри, твое дело танцевать.       Филипп!       Таня взвизгнула, и ее прекрасное кукольное личико пошло отвратительными красными пятнами.       Ты думаешь, эти люди в восторге от твоего танца?       А ты думаешь иначе?       Конечно! На твой танец им наплевать, они будут биться в припадках только от одного твоего присутствия на сцене, а уж если ты снимешь трико и бандаж и просто подрочишь у них на глазах, то они сойдут с ума от восторга. Больше им ничего и не надо от тебя!       Ты все сказала?       Кто ты такой, Филя? Кем ты себя возомнил, а? Нижинский? Нуреев?       Почему бы и нет?       Ты безумен, у тебя мания величия, и место тебе не на сцене театра, а в психушке!       Она круто развернулась, обдав Филиппа сладким удушающим ароматом розовых роз, грозно прошагала до двери, но внезапно остановилась.       Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что это у нас тут такое…       Беспардонно она запустила руку в пышный букет цветов, стоящий прямо в ведре с водой, и вытащила оттуда бирюзовый конвертик с запиской.       Прекраснейшему Принцу! — злорадствовала она, гримасничая.       А тут что?       Восхитительному Филиппу!       Наилучшему!       Самому!       Любовь моя!       Свет мой!       Сердце мое!       Самой прекрасной Розе!       Боже, меня сейчас стошнит от этой гадости! — Таня швырнула последнюю записку себе под ноги. — И с каждым ты спишь, да?       Нет.       Не с каждым? Через одного, да?       Не твое дело, с кем я сплю.       А этот твой покровитель со шрамом, как он на это смотрит? Его не тошнит от твоего блядства?       Он мне никто. Я свободный человек. И ты не имеешь права мне указывать.       Имею! Имею! Имею! Шлюха ты, вот кто!       После их короткого, но такого эмоционального диалога прошло несколько часов, и вот Таня в гостиной Зверя заливается громким смехом в компании молодых мужчин и женщин, что пришли выразить ей свое восхищение.       Зверь устроил званый прием после «Жизели», чтобы отпраздновать одновременно два события. Премьерную «Жизель» — мечту детства Филиппа, и новый статус Филиппа: премьер.       Филипп прикончил второй бокал шампанского, и его немного покачивало из стороны в сторону. Вновь накатила тошнота, удушье и мысли. Тревожные, навязчивые, прилипчивые, не отделаться от них никак. В груди снова что-то росло, огромное, неповоротливое, ощетинившиеся. Оно кусалось изнутри, грызло, скулило. Я много работаю, говорил себе Филипп, плохо сплю. Бессонница в последние недели прописалась в лучшие подруги. Нужен отдых, нужно больше отдыхать.       Танин смех опять расчертил воздух неприятным острым звуком, за которым у Филиппа последовал приступ острой головной боли.       Когда она уходила из его гримерки, то напоследок выкрикнула, что он плохой танцовщик, никчемный. Тебе место в кордебалете. Ты просто шлюха, которую пользуют. И меня от тебя тошнит.       Ее слова — неправда, он знал это. Он отличный танцовщик, лучший, и она это тоже знала.       Мысли Филиппа вернулись на пару лет назад, в терпкое лето, окутанное запахами свежескошенной травы. Те выходные они проводили на даче у озера. Их родители остались в доме, а Филипп и Таня отправились на озеро.       По дороге они молчали, наслаждаясь летним теплом, ласкающим их голые нежные плечи. Проводить летние выходные на этой даче стало уже доброй традицией для двух семейств. Танин отец вновь и вновь садился за старое облезлое пианино и самозабвенно играл, словно молодой, преисполненный жизненной энергией, музыкант. Его руки порхали по клавишам без устали, в то время как Филипп и Таня танцевали, то сольно, то в паре. Родители любили смотреть, как их великолепные дети вальсируют по гостиной. В доме всегда пахло свежеиспеченными пирогами, лимонными, яблочными и шоколадными. В старом заварочном чайнике упаривался чай с бергамотом. Обычно Таня откусывала по кусочку от каждого пирога, чтобы не обидеть матерей. После обеда они отдыхали. Кто в доме, кто на зеленой лужайке в тени яблонь и груш. Сквозь ветви просачивались лучи солнца, и Филипп тянул к ним руки, мечтая однажды соприкоснуться с одним из них, как почти соприкасаются пальцы персонажей фрески «Сотворение Адама».        У озера, как и всегда, было полно народу, дети, подростки и матери с малышами, что разрешали своим чадам мочить лишь ступни. Округлыми розовыми пятками дети впервые знакомились с водой.       Искупаемся? — предложила Таня.       Почему бы и нет.       В отличие от Тани, Филиппу легко было обнажаться на глазах у многочисленной публики, он не стеснялся своего тела. Стоило им появиться на берегу, то взгляды мгновенно приковались к ним, притянулись словно металлическая стружка к магниту.       Филипп отдавал себе отчет в том, как влияет на людей. Вот он выходит из озера, юный бог, рожденный из взбитой жемчужной пены, капли воды медленно стекают по его безволосому мускулистому торсу, подтянутому животу и стройным и длинным ногам. Молодые мамочки забывают о малышах, а напичканные, как рождественская индюшка пряностями, половыми гормонами подростки то краснеют, то бледнеют. Когда он идет, они расступаются, освобождая ему проход. Когда он ложится на теплое мохнатое полотенце, чтобы погреться на солнышке, закрывая глаза, то кожей ощущает их взгляды, их желания, их мотивы. Сегодня лучшее, что могло случится в их бренной жизни, серой, тоскливой и однообразной. Они запомнят этот день на все оставшиеся годы. Пронесут его образ сквозь пучину безысходности, старения и неизбежности смерти. Он то, что они несомненно вспомнят на смертном одре, как напоминание того, насколько их короткая жизнь была никчемна и бессмысленна. Он то, чем они никогда не смели обладать. Он то, к чему они все стремились, но вряд ли преуспели, потому что они дешевая китайская подделка, китч, маскирующийся под искусство, в то время как он — шедевр.       Таня ложится рядом, на живот, подпирая подбородок миниатюрным кулачком.       Помнишь, однажды мы мечтали о фруктовом саде…       Филипп поморщился: сад был его единоличной мечтой, к которой Таня совершенно не имела никакого отношения; что тогда, что сейчас она сама влезла в его мечту, став ее частью. Он не просил.       Помню.       Даже косточки посадили.       Да, точно. Только ничего не выросло.       Мы выросли.       Филипп повернул к ней голову.       Помнишь, в тот день я тебя поцеловала.       Помню.       Она улыбнулась.       А ночью она пришла к нему. Тихонько отворила дверь, под ее ногами скрипнула капризная половица. Остановилась у его кровати, замерла, как будто и не дышала вовсе.       Ты не спишь? Не спишь же?       Не сплю.       Изящные пальцы ее метнулись к пояску тонкого шелкового халатика, потянули, и халатик соскользнул с плеч, падая к ногам и оставляя Таню в естественной красоте. Юная нагая Афродита, которая в звездном мерцании казалась еще прекраснее, еще совершеннее. Не испрашивая разрешения, она легла рядом с Филиппом. Он чувствовал ее жаркое девичье тело. Не было в ней ничего пышного, мягкого, округлого и сдобного, всего того, что с таким трепетом воспевали в женщинах поэты. Таня вся была соткана из твердостей и гибкостей, что Филипп мог, закрыв глаза, представить под своими ладонями мальчишку.       Я люблю тебя, сказала она.       Я тебя тоже люблю.       Она поцеловала его. Снова и снова.       Таня, нет, подожди…       Я люблю тебя, неужели ты так ничего и не понял. Столько лет, Филипп, столько лет я о тебе мечтаю.       Воинственная амазонка, она оседлала его, прижавшись девственной маленькой грудью, упругой как резиновые мячики, к его груди. Как персики, подумал Филипп, твои груди, словно персики, что когда-то в детстве мы делили напополам.       Я не могу.       Почему?       Я не люблю тебя.       Но ты же сказал, что…       Как друга. Только как друга.       Нет-нет, молчи, пожалуйста, не говори ничего. Скажи, что мне сделать, чтобы сделать тебя счастливым, чего ты желаешь? Я сделаю все-все. Хочешь?       Ее ладонь легла на его пах, умоляюще, но вместе с тем и требовательно сжала член.       Таня, не надо.       Я сделаю все, что ты хочешь. Только скажи, Филипп. Я всему научусь, я буду любить тебя, я буду заботиться о тебе.       Филипп перехватил ее пылкие пальцы, сжал в своей ладони.       Я не могу. Так нельзя.       Дай мне шанс, прошу тебя.       Не могу.       Но у тебя же есть любовники, ты с ними…       На то они и любовники. Не друзья.       Резко Таня соскочила с него, спрыгнула на пол, подхватила свой халатик и вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью. Она оставила его одного в молчаливой тишине, один на один с луной и звездами, что стали случайными немыми свидетелями трагедии очередной безответной любви.       С той ночи отношения их изменились. Нет, они не перестали быть друзьями, но прохлада между ними с каждым днем все опускалась на градус ниже. На следующее утро, когда Филипп подошел к Тане поговорить о случившемся, она предпочла сделать вид, что ничего не произошло. В то утро она вся была похожа на ночную хищную птицу, стеклянный, непроницаемый взгляд, бледность щек и строгая линия губ, сжатых в узкую равнодушную полоску. Ночь напролет она рыдала, догадался Филипп, который уснул блаженным сном младенца почти сразу же после того, как разбилось женское сердце.       Таня, позвал он ее.       Оставь. А лучше забудь. Я просто идиотка.       Ты шлюха, просто шлюха, сказала она ему после «Жизели». Ты хоть кого-нибудь любишь? Ответь мне как на духу, есть в мире хоть один человек, которого ты любишь всем сердцем?       Есть. Тихо, но твердо и уверенно ответил он.       И кто же он?       В ответ Филипп молчал, потупив глаза, не имея права разглашать поверенную ему тайну.       Ну разумеется, что и требовалось доказать. Единственный человек, которого ты любишь, это ты. Из-за тебя страдают другие. Ты разбиваешь сердца и упиваешься этим. Весь смысл твоей жизни — это причинять боль и страдания тем, кто тебя любит!       Я не виноват в этом. Никого и никогда я не заставлял насильно любить меня.       Именно так, все именно так. Потому что, если бы ты любил, то знал, каково это, когда твое сердце разбивается вдребезги о такую ледяную глыбу, как ты!       Случайное прикосновение вывело Филиппа из грустных воспоминаний. Кто-то тронул его за локоть.       Ах, мама!       Как же он рад ей!       Они быстро обнялись, и Филиппу было чертовски мало короткого объятия. Рядом с ней он вновь почувствовал себя маленьким мальчиком, который с чистым детским наслаждением зарывался лицом в ее шелковистые волосы. Он помнил все, запах ее духов, запах помады и запах крема для рук. Запахи его беззаботного детства. Мама принесла их с собой, как приносят долгожданное облегчение засушливой земле проливные дожди.       А где папа?       Там, разговаривает.       Филипп удивился: отец беседовал со Зверем, двое самых главных мужчин в его жизни, что знали самые слабые его стороны. Отец, который совсем недавно, восседая во главе семейного стола, за ужином рассказывал Зверю, что вдруг оказался по его правую руку, о детстве Филиппа, его ссадинах и слезах. Отец, который когда-то давным-давно дул на его разбитую коленку, чтобы унять боль. Отец, что тем же вечером увидел Филиппа без рубашки и с тревожным удивлением спросил, господи, Филипп, откуда эти ужасные синяки и кровоподтеки? На что Филипп без тени замешательства ответил, что виной всему тренировки. Он не смог сказать отцу, что узоры на его теле оставляют мужчины, пытающиеся силой покорить его дух. Филипп глядел на обеспокоенного отца и в голове роился один-единственный вопрос: почему я родился таким и никаким иначе?       Мама коснулась пальцами его щеки: я горжусь тобой.       Я знаю. Всегда знал.       И мы любим тебя.       Я знаю. Я тоже.       Его мать — невероятно красивая женщина. Отец всегда говорил, что нашел сокровище. Филипп же приумножил материнскую красоту. Он вспоминал их ушедшие беспечные золотые деньки, когда она по утрам брала его, еще совсем мальчишку, к себе в согретую постель, после того как отец уходил на работу. Лицом к лицу они лежали вдвоем под теплым пуховым одеялом, словно в домике, уединенном и защищенном от бушующих над их головами невзгод. Он танцевал для нее, а она аплодировала. Она так неистово мечтала, чтобы он нашел друга, с которым бы мог обмениваться секретами.       Ты плохо выглядишь, прошептала она, изможденным, исхудавшим.       Много работы. Я ведь теперь лицо театра.       Тем более. Тебе нужно больше отдыхать.       Нельзя отдыхать, нельзя расслабляться. Мой век слишком короткий, чтобы разменивать его на отдых.       Что за ерунду ты говоришь…       Она отвела взгляд в сторону, туда, где мило беседовали отец со Зверем.       Ты счастлив с ним?       Что такое счастье?       Любовь.       Любовь?       Ты же его любишь?       Когда Филипп сообщил Зверю новость, что руководство театра приняло решение назначить его на должность премьера, то Зверь пришел в ярость.       Ты не рад за меня?       Рад? — взревел Зверь, и его глаза расширились, как будто кто-то на них надавил изнутри.       Моя мечта сбылась. Разве не ты мне всегда пророчил подобное будущее?       Черный автомобиль нес их по вечерним проспектам, рассекая городские волны. В тот вечер хлестал дождь, дворники не успевали расчищать лобовое стекло, пальцы Зверя с яростью сжимали руль.       Я! Это я должен был сделать! Я в ответе за тебя!       Я тебе не животное, за которое ты в ответе! Я получил эту должность за собственные заслуги! Я и только я!       Ну, конечно, Филипп! За собственные заслуги! И чем же ты расплатился, позволь узнать?       Под гневные звуки клаксонов они проскочили на красный свет. Зверь жал на газ, и его жеребец все быстрее и быстрее гнался за ночью.       Ты спал с ним, да? С этим уродом?       Нет.       Спал. Разумеется, спал. Думаешь, я не знаю, что у него на уме? Я их всех насквозь вижу. Как и тебя. Всю твою лживую, лицемерную сущность! Неужели ты готов был крутить перед ним своей задницей только ради статуса премьера? В то время как я предлагал тебе весь мир! Сука, какая же ты сука! Лживая блядь!       Ни с кем я не спал! — вдруг закричал Филипп, не особо понимая, почему кричал: потому что идиотская ревность Зверя его доконала или же потому что смутно начал ощущать присутствие смерти в автомобиле? Она дышала им в затылок.       Что ты творишь? Мы же разобьемся! Останови, бога ради!       Но Зверь не слышал его и не слушал, погруженный в собственный ядовитый мир, желчный, отравленный ревностью, злостью и безумием.       Останови эту чертову машину!       Я жизнью ради тебя готов рискнуть, а ты вот так со мной, да? Готов лечь под любого?       Останови!!!       Резко Зверь свернул на встречную полосу. Визг шин и клаксонов встречных, бросившихся в испуганную рассыпную, автомобилей…       В панике Филипп пытался открыть дверь и выпрыгнуть из смертоносной машины, но дверь оказалась заблокированной. Он, кажется, что-то кричал, пока они мчались по старому пустынному мосту, к его низким, таким вдруг хрупким, почти хрустальным, ограждениям, за которыми перекатывалась каменистая река. Как наяву Филипп представлял, что они вот-вот сорвутся с моста и полетят вниз на дно, чтобы разбиться насмерть. Он задыхался, хватал воздух ртом. Я проклят, проклят, проклят. Перед глазами мелькали фонари, свет их отражался в каплях дождях и лужах на асфальте. Он перестал воспринимать бессвязные вопли Зверя, который явно искал в этот вечер свидания со смертью. Он жаждал их погубить, они уйдут, покинут этот странный, сотканный из пепла и пыли мир. В одно мгновение Филипп почувствовал, что какая-то часть его отделилась от тела, словно душа оставляет безжизненную, медленно остывающую плоть. Эта часть воспарила над несущимся черной чумой автомобилем, как птица расправила крылья. Филипп впервые увидел себя со стороны настолько реально, что сердце забилось быстро-быстро где-то в горле. Он вытянул руку вперед, словно мог нащупать самого себя, вцепиться в бестелесного ангела, который мог спасти его.       Ты не оставил мне выбора! — вопил Зверь. — Я не верю тебе, ни одному твоему лживому слову, ты разрушил мою жизнь, перевернул ее, я не узнаю себя, ты искалечил меня, всю душу вытрепал, больше нет смысла продолжать это, мы должны покончить с этим, ты заслуживаешь того, что заслуживаешь, ты виноват, твоя вина, все из-за тебя, я проклинаю тот день, когда встретил тебя, будь ты проклят, блядская твоя душа, шлюха, блядь, жалкая продажная потаскуха, ненавижу тебя, тебя, готового раздвинуть ноги перед каждым членом, я презираю тебя…       Я люблю тебя.       Я люблю тебя.       Я люблю тебя.       Зверь ударил по тормозам, и Филиппа с силой потащило вперед, а затем дернуло назад. Головой он все же приложился о панель приборов. В ушах шумело, под черепной коробкой гудело, словно пчелиный рой. Он застонал от боли. Находиться в одном пространстве со Зверем, что каменным изваянием застыл, сжимая руль. Может быть, он умер? — с надеждой подумал Филипп. К черту. Безрезультатно он дергал ручку, вновь пытаясь отворить заблокированную дверь, выбраться на свободу, бежать туда куда глаза глядят, но вот дверь милостиво поддалась. Значит, не умер, живой, да и пошел он к черту.       Филипп выскочил из машины, и холодный дождь забарабанил по его плечам крупной дробью. От страха, холода и боли он дрожал, его зубы стучали друг о дружку. Но все же пошел по одинокой и сиротливой дороге вдоль моста по разделительной полосе. До него долетал звук бушующей реки. Сначала он шел медленно, но затем ускорил шаг, перебираясь на легкий бег.       Филипп!       Зверь кричал ему вдогонку, нарастающий звук его голоса нагонял, норовил поймать за волосы на затылке.       Филипп!       Филипп перешел на скорый бег, он бежал вперед, ноги его стали тяжелыми, а бег липким, словно передвигался он по песку. Сил не хватит, сломается, развалится на куски.       Филипп!       Силы отказали ему, ему, такому сильному, выносливому, способному танцевать без устали дни и ночи напролет. Он споткнулся и упал навзничь, царапая в кровь о мокрый асфальт ладони.       Филипп! Зверь склонился над ним. Дождь омывал их тела, как привык омывать плохих персонажей в черно-белом нуарном фильме. Они оба больные, отвратительные, измученные, роли их в этом триллере созависимые, нет одного без второго, как свет не имеет права на существование без тьмы. Он — свет, Зверь — тьма, или же все ровным счетом наоборот? Дождь застилал глаза, струился по лицу. Филипп безудержно рыдал в объятиях Зверя, железных, удушающих, смертельных.       Мой мальчик, мой любимый золотой мальчик, шептал Зверь, поглаживая широкой ладонью подрагивающую спину Филиппа. Он целовал его, прижимал к себе так крепко, что у Филиппа перехватило дыхание. Я тебя так сильно люблю, я тебя никому-никому не отдам, ты только мой и всегда будешь моим, несмотря ни на что. Я все прощу тебе, что бы ты ни сделал, как бы ты ни поступил, я всегда буду рядом.       Потом они вернулись домой, в особняк Зверя. Промокшие, хоть выжимай. Филиппа колотило, он был не в себе, он не понимал себя, не ощущал себя в собственном теле, потому что сегодня какая-то часть его умерла, сгорела дотла, как глупый мотылек, коснувшийся манящего пламени. Вдвоем они забрались в душ, и горячие струи воды ласкали их обнаженную кожу. Они не расцепляли объятий, словно не виделись миллион лет и отпустить друг друга сейчас означало потерять друг друга навсегда. Лоб ко лбу, сердце к сердцу. Медленно они согревались, возвращаясь к жизни.       Зверь взял Филиппа прямо в душе. Филипп сам этого попросил. Прислоняясь к влажному прохладному кафелю, он чувствовал, как миллиметр за миллиметром Зверь заполняет его, как тело его привычным образом отзывается на ласку. Там, в машине, он солгал, что любит Зверя. Он хотел выжить. Он его ненавидел. Впрочем, ненавидел он и себя за то, что, когда Зверь, прикусив мочку его уха, задал вопрос, верен ли ему Филипп, тот честно ответил: да. Он и в самом деле был ему верен. В эту минуту как никогда он желал Зверя. Его трепетности и нежности. В этой проклятой любви он забыл о смерти, что совсем недавно дружелюбно предлагала ему руку, чтобы прогуляться по крутой лестнице, ведущей в ад. В эту минуту телесная близость с палачом давала Филиппу понять, что он выжил.       Так ты не ответил, ты его любишь? — мать смотрела на него выжидающе и обеспокоенно. Лицо ее было скованно тревогой, как и сердце, большое любящее материнское сердце. Ты счастлив?       Что такое счастье и любовь? Миг, всего лишь миг. Моя же душа в вечном поиске.       Филипп. Я чувствую, что что-то не так, мое чутье говорит, что ты скрываешь от меня…       Она не успела договорить фразу до конца, потому что Зверь повернулся в их сторону и попросил Филиппа присоединиться к нему.       Друзья мои, сегодня чудесный вечер! Сегодня мы все здесь собрались, чтобы выразить свое восхищение нашему самому талантливому танцовщику в мире. Филипп, наш золотой мальчик!       Рассыпаясь в блистательных улыбках, гости громко зааплодировали и засвистели.       Зверь обнял Филиппа за талию, прижав к себе, и поднял вверх бокал с шампанским.       Хочу выпить за тебя! Ты лучшее, что есть на сцене. Ты лучшее, что есть в моей жизни. Я люблю тебя!       Они все подняли вверх бокалы, чтобы выпить за счастье самой красивой и счастливой пары. Потом, Филипп знал это наверняка, Зверь сядет за фортепиано и сыграет что-нибудь банальное, что-нибудь тоскливо-любовное, от чего некоторые присутствующие дамы пустят слезу. Изумительно! Превосходно! — будут они восклицать, после того как Зверь в молчаливой, опустошенной тишине опустит руки на клавиши. Над фортепиано в тяжелой позолоченной раме портрет Филиппа, написанный звериной рукой.