Фавн

      Алиса              Безоглядно пролетел первый курс. И я поняла, что на целый год стала старше. На целый год приблизилась к зрелости, к пику, после покорения которого все летит к черту. Еще один год бесплодных попыток, еще один год впустую.       Ты влюбилась, сказала мать. Нет, не спросила, а выдвинула прямо мне в лицо утверждение. Ты, Алиса, влюбилась.       Я отрицательно помотала головой, нет-нет, в честь чего? Какая влюбленность? У меня сессия на носу, надо учить-зубрить…       Помимо ответов на экзаменационные билеты, я зазубрила еще одни ответы на вопросы, которые раз разом сыпались на меня сверху, где бы я ни находилась.       Вот у родителей гости, и первым делом они интересуются, не собираюсь ли я замуж? Нет? А жених есть? Нет? Ну хоть парень, с которым дружишь… Как? Тоже нет? Я сижу за столом напротив гостей: лысого с усами мужчины и женщины с высокой прической. Я не помню их имен, потому что надеюсь, что, как только они уйдут из нашего дома, я напрочь сотру это воспоминание из памяти, вычеркну, выжгу. Но нет. Они уйдут, а я не смогу уснуть, потому что их образы навсегда застрянут в моей голове. Его мощные челюсти быстро перемалывали пищу, а опущенные, на вид — жесткие как щетина зубной щетки, усы блестели от жира. Оторвавшись от поглощения котлеты, он поднял на меня осоловевший взгляд и улыбнулся, обнажив лошадиные зубы. Мы с Олежкой, начала его супруга, вместе еще со школьной скамьи, после школы сразу же поженились. Правда, я уже была беременной, вот с таким пузом на свадебной фотографии стою. Ее золотые серьги в виде тонких колец покачивались каждый раз, когда она смеялась, вспоминая забавный случай из семейной жизни с Олежкой. Разумеется, что раньше он был молодым и кудрявым, это сейчас умный волос покидает дурную голову. Она рассмеялась, а Олежка пошутил про то, что жена всю плешь проела, оттого он худой (весь на нервах), а она нахомячила лишние килограммчики. Он ткнул вилкой в новую котлету и понес ее к своему лошадиному, прожорливому рту.        Почти весь вечер они обсуждали мою личную жизнь. На вопрос «Почему ты не встречаешься с мальчиками?» я ответила так, как понравилось бы моим родителям, особенно матери, которая сидела как будто вся на иголках, зажатая, скованная, ее узкий подбородок, словно срезанный с двух сторон острой бритвой, дрожал. Я ответила, что на первом месте у меня, разумеется, учеба. Учеба? И кто же тебе такое в голову вбил? Читать, писать и считать умеешь, и этого, поверь мне, достаточно! Особенно для женщины! Ты же не ученая какая-то, верно? Олежка положительно покачал головой, мол, дело говорит супруга. Оно же как, Алисонька, сегодня ты думаешь об учебе, а годики-то идут, часики наши женские внутри тикают; кинешься, когда к стенке припрет, а время уже, детка, назад не воротишь, ты уже не девочка, а замуж немолодых не берут, родить ребеночка уже не можешь, и останется тебе одна маята. Женское счастье оно же нехитрое, муж любимый и детки. Наша Оленька в твоем возрасте уже замуж вышла, двоих деток родила, Андрюшу и Катюшу, внучата наши любимые. Мы с Олежкой не нарадуемся, когда Андрюшу и Катюшу к нам приводят, они в нас жизнь заново вдыхают, мы вновь чувствуем себя молодыми родителями. Олежка, как ему и было положено, подтвердил слова супруги, да-да, вдыхают-вдыхают. Чтобы разрядить обстановку, моя мать встряла в разговор: да рано ей о замужестве и детях, она же еще девчонка совсем, гляньте на нее, сидит, вся бледная, испуганная, вон как мы ее застращали! На что гостья ответила: так мы все зелеными девчонками замуж выскакивали, учились всему сами, ошибались, это сейчас тянут с этим делом, все на ноги встают и встают, а когда встанут, то поздно, поздно уже будет пить боржоми, потому о семье надо думать с детства, нужно девочек в школе учить материнству, чтобы хозяйками были хорошими, чтобы столы ломились от еды, чтобы в доме чисто было, чтобы блестело и сверкало… Чтобы и в постели хороши были, да? — хихикнул мой отец. А Олежка хихикнул ему в ответ. А вам бы только о постелях думать, уже половина жизни прожита, уже, прости господи, пиписьки ваши висят тряпочками, а вы все об этом…       Потом, после ужина, я мыла посуду на кухне, одну за одной скребла тарелки и стаканы за Олежкой и его Людочкой. В Олежкиной тарелке громоздились горкой объедки, кусочки непрожеванной котлеты, которые он выплюнул и оставил покоиться на тарелке. Горячая вода обжигала мне руки, и мне страшно хотелось принять душ, стоять под такими же обжигающими струями воды, чтобы они смыли с меня сегодняшние взгляды, сегодняшние разговоры, сегодняшний поцелуй на прощание от Людочки. Не тяни с замужеством, напоследок она шепнула мне, давай-давай, чтобы мы еще на твоей свадьбе погуляли, твоих деток понянчили. Меня тошнило.       На кухню вошел Олежка. Покурить. Он отворил окно, и холодное дыхание осени ворвалось в дом. За окном моросил противный мелкий дождь. Запахло сыростью и лиственной гнилью. Скоро зима, подумала я. Ненавижу осень, сказал Олежка. Потому что осень — это осень жизни, промямлила я не из желания, а из вежливости, потому что вроде как необходимо было хоть что-то ответить. Олежка глубоко затянулся сигаретой и выдохнул густую струю дыма в окно, пока свет от кухонной лампы отражался блестящим островком на его лысине. Под его масляным взглядом тело мое покрылось мурашками, в него как будто вонзили сотни маленьких иголочек, и я могла лишь догадываться, о чем думает этот мужчина, который весь вечер слушал о том, что я девственница, девушка, не познавшая мужского естества, как не познавшая крепкой и глубокой борозды землепашца плодородная земля, пустой сосуд, который, как приказала природа, время от времени нужно заполнять мужским жезлом всевластия, мужской силой и наконец семенем. Его взгляд блуждал по мне вверх-вниз и обратно, он изучал меня, прикидывал что-то в уме, прищурив узкие глазки. А я тем временем взяла и улыбнулась ему своей выученной за столько лет фальшивой улыбкой, да, Алиса, вот так надо людям улыбаться, будь приветливой девочкой, проще, проще лицо, и люди к тебе потянутся. Я улыбнулась, потому что привыкла отделываться от любого разговора ничего не значившими улыбками. Я была живым примером тех девушек-жертв, которые были сами виноваты в изнасилованиях, потому что первыми улыбнулись насильнику. От смущения я вспыхнула и наверняка покраснела до самых корней волос; от смущения засуетилась и вдруг позабыла, где имелось место большому блюду в кухонном шкафу. Обычно оно покоилось на самом верху, и, чтобы вернуть его на место, понадобилось бы воспользоваться стулом, но я почему-то встала на цыпочки и попыталась дотянуться до полки самостоятельно. Давай помогу, отозвался Олежка, и шагнул ко мне. Он прильнул сзади, как это делает мартовский кот с мартовской кошкой, пристраиваясь, чтобы исполнить природный долг по размножению вида. Потный, прокуренный, наодеколоненный. Очень тесно, вплотную, отчего я чувствовала все выпуклости его тела, которые не желала чувствовать и в самом страшном сне. Словно случайно, словно ничего не произошло, словно так и бывает он потерся пахом о мои ягодицы, вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.       Я уже была знакома с подобным явлением. Особенно в общественном транспорте, когда мужчины в возрасте трутся безжизненными, сиротливо и уныло повисшими гениталиями о женские ягодицы. Терлись о меня, терлись при мне о других. Женщины просто выходили из автобуса раньше своих остановок, выходили тихо и мирно, чтобы не поднимать шума, не создавать проблем, не раздувать скандалов, чтобы не быть поднятыми на смех, господи боже, ну подумаешь, потерлись о тебя, сахарная, что ли, убудет с тебя, что ли, жалко, что ли, подумаешь, недотрога какая, скажи спасибо, что хоть кто-то трется о твою вонючую старую щель, наверняка уже никто тебе не вставлял, вот ты и истеришь, рот закрой, а то и в рот получишь! От женщин я слышала и другие истории: в час пик в душном автобусе, набитом людьми как селедками в масле, мужские руки ныряли женщинам под юбки и оказывались между ног, любопытствовали, какие на ней трусики, стринги или танга? Просовывали коварное маленькое всевидящее око телефонной камеры, чтобы сделать снимочек на память, чтобы вечером дрочить на него в туалете. Некоторые мужчины умудрялись кончать в женские сумочки, в виде сюрприза заливать их спермой, вот смеху-то будет, наверное, думали они, славно и бурно заканчивая свое липкое дело.       Вдруг Олежка отстранился, покряхтел и вернулся к окну. За спиной стояла моя мать.       Ну, пойду найду Людочку, потороплю, а то засиделись мы, пора домой, поздно уже.       И Олежка смылся с кухни, как влажный угорь проскользнул между мной и матерью.       Мать шагнула ко мне, ее подбородок стал дрожать еще сильней, чем за ужином. И чего ты устроила, а? — налетела она на меня, как коршун на добычу. Совсем стыд потеряла, а? Весь вечер сидела и этому хмырю глазки строила, совсем уже с ума сошла, а, Алис? Нет, нет, оправдывалась я, нет, нет, нет, ничего подобного, он противен мне. Да-да, видела я, как он тебе противен, шушукались тут вдвоем, а если бы его жена зашла, ты своей башкой думаешь иногда, а? В кого ты такая родилась, Алис, я не пойму, я такой никогда не была, тебя такой не воспитывала, в кого ты? В отца, прошептала я, в отца, он у нас любвеобильный. Я думала, мать меня ударит после этих слов, даже глаза зажмурила, я привыкла к ее пощечинам, будучи хоть девочкой, девушкой или женщиной. Как это меня достало, прошептала мать, и этот многозначительный женский шепот впервые за много предыдущих лет объединил нас, породнил, как и любых других женщин, вынужденных шептаться о женском житие-бытие исключительно на кухнях, шептаться, как шипят потревоженные змеи в своих темных и сухих подземных логовах.       Или вот вам еще случай. Всего на минутку я забегаю к матери на работу, в этот небольшой офисный кабинетик на четыре человека. Низкий потолок в желтых водных разводах, щелканье длинных флуоресцентных ламп под потолком, выгоревшие обои, бывшие когда-то приятного пастельного тона, на широких деревянных подоконниках цветы в горшках желтеют и скручивают листья от засухи. Навечно кабинет пропитался запахом кофе и рассыпчатого жирного печенья-курабье. Пока мать готовит мне пакет с покупками, которые нужно срочно унести домой, меня разглядывают ее сослуживицы в наброшенных на плечи кружевных шалях. Их пухлые окольцованные пальцы быстро и умело порхают по клавиатуре, набирают однообразные тексты, заполняют скучные таблицы цифрами. Женщины кутаются в свои шали, словно ищут в этих шерстяных объятиях утешения для их житейских печалей, женщины греют ладони о чашки с горячим чаем, осторожно делают глоток, обжигая вечно накрашенные бантиком губы. Рассматривают меня. Вот невеста уже выросла! Глянь, какая невеста! Наверное, и хозяюшка уже, да? Мама на работе, а дочка по хозяйству помогает, да? Ой, как же мужу будущему-то повезло! И накормит, и напоит, и постирает, и погладит! Мама твоя как за папой-то следит, всегда он у вас с иголочки одет, тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить! И ты такая же, как мама, да? Жених-то есть? Нет? Не собираешься замуж? А почему?       На этот раз я учту предыдущие ошибки, не стану говорить, что интересуюсь учебой. Скажу, что рано мне. Рано? Да ты что! Еще чуть-чуть, и сама будешь бегать за мужиком, чтобы взял замуж! У мужиков-то выбора — тьма, они с возрастом все краше становятся, все лучше, как вино. Это мы, бабы, стареем, жиреем, тупеем, скоропортящийся продукт. А им есть из кого себе боевую подругу жизни выбрать. Так что ты дурь эту из головы выбрось. Засидишься в девках, будешь, как наша Наташка. И кивнут они в сторону третьей женщины, что отмалчивалась весь разговор. Наташка вон уже огурцу будет рада. И женщины прыснут от смеха, думая, что я не понимаю, о чем толкуют эти Машки, Глашки, Наташки, прошедшие и Крым, и Рим. Одна надежда у Наташки — огурец, да? И Наташка укоризненно цокнет языком, закатывая глаза под линзами очков: ну и язвы же вы, бабы! Ой, Наташка у нас такая нервная оттого, что недоебанная! От недоеба же все женские проблемы! И они вновь рассмеются, и моя мать тоже. Ты же, Алиса, не хочешь быть, как Наташка? Не хочешь быть недоебанной?       Я шла домой с пакетом от матери и думала, что сначала тебе не позволяют быть такой, как Наташка с третьего подъезда, легкомысленной, раскрепощенной и доступной девчонкой, что беззаботно проводит вечера в компании веселых парней, катаясь с ними на мотоциклах. Потом не позволяют быть такой, как Наташка с маминой работы, которая засиделась в девках, чью нетронутую щель затянуло кустистыми зарослями колючих лобковых волос. Мохнатая старая дева с запахом плесени между ног, в дебри которой прогуливается только зеленой огурец, потому что нормальный мужчина, конечно же, побрезгует прикоснуться кончиком своего скипетра сладострастия до этой позеленевшей от длительного полового воздержания мерзости. Наташка, чье настроение портится исключительно от отсутствия в ее жизни качественной ебли.       Я не хотела быть Наташкой. Я не хотела быть Алисой. Я уже не знала, кто я и чего от меня хотят все эти люди, указывающие как жить.       Позже я пронесу этот чертов пакет с покупками перед любопытным носом престарелой соседки, что вновь вслед прокричит, что у нее есть племянник Игорек, хороший парень, холостой, работящий. Ты бы познакомилась с ним, Алис! Гляди, и сошлись бы, притерлись друг к другу, он у меня спокойный, слова против не скажет, как ты скажешь, так он и сделает. Любовь? Да, бога ради, Алиса, какую вы все любовь ищете? Я со своим дедом без всякой любви пятьдесят лет прожила, душа в душу, нас как пятьдесят лет назад познакомили, так мы и не расставались. А если бы я любовь искала, то так бы в одиночестве и просидела до старости. Зачем тогда жить? Лучше уж умереть сразу, избавить себя от мучений, чем в одиночестве коротать жизнь. Такое и врагу не пожелаешь.       На секунду я остановилась, замерла, перестав дышать. Кровь пульсировала в висках, перед глазами все расплывалось в белое знойное марево. Я сжала кулаки, и ручки пакета больно впились в кожу. Мне хотелось развернуться и язвительно спросить: А Игорек ваш, он каков, хороший ебарь или нет? Или же попросту хотелось заорать: идите вы все в задницу, советчики хреновы, как же вы меня достали, как же я вас всех ненавижу! Но вместо этого, разумеется, сказала: спасибо за предложение, но нет, рано мне еще.       Раздраженная, доведенная до белого каления, я ввалюсь в квартиру, со злостью швырну на пол осатаневшие пакеты, передерну усталыми плечами, разминая на ходу затекшую шею. И представлю, что по коридору ко мне мчится ребенок. Мой ребенок. Девочка. Алиса. Она протянет ручонки: мама, возьми меня! А я рявкну: нет, Алиса, не сейчас, я устала. Ну, мам, пожалуйста, я соскучилась. Алиса, я сказала «нет», нет — это значит нет, ты поняла? Мам, пожалуйста, я весь день просидела одна взаперти. Отстань, я устала!       Ноги не удержат меня, и я соскользну по стене вниз, закрою лицо руками и горько разрыдаюсь, потому что моя мать живет во мне, плоть от плоти. С каждой новой минутой я превращаюсь в нее, в ту девчонку, которая однажды превратится в разбитую женщину, которой вечно нет дела до собственного ребенка. Мы обе пленницы этого злого несправедливого мира, что вбирает нас в себя, переваривает и отправляет в отработанные отходы.        Потому, когда мать узрит на лице моем печать влюбленности и торжественно воскликнет «Ты влюбилась!», я отвечу — нет. Ни за что! Признаться означало признаться в собственной убогости.       Наверняка она бы полюбопытствовала, как его зовут, как он выглядит и как ухаживает за мной?       Наверняка она ожидала бы услышать следующее: Павел — красивый перспективный молодой человек, интеллектуал, но при этом не чурается хозяйственной мужской работы, ухаживает за мной невероятно романтично, букеты, плюшевые мишки, мороженое. А еще между нами ничего такого, ты не подумай, до свадьбы ни-ни, но поговаривают, что в постели он ого-го.       Ну и дура ты, Алиса! — воскликнет мать на мое «нет». Твоя молодость — это все, что у тебя есть, а ты, как дура, сидишь, уставившись в учебники! В твоем возрасте мы дружили, влюблялись, гуляли, на дискотеки ходили каждый вечер, в кино, в кафе-мороженое, мальчишки за нами толпами бегали, не давая продохнуть от ухаживаний.       Она ляжет на мою кровать, закинет руки за голову и мечтательно закроет глаза, уплывая воспоминаниями в бурную молодость, в ту самую, где и небо голубее, и трава зеленее, где лимонад слаще и колбаса качественнее. И любовь, конечно же, раньше и любили совершенно иначе, чем сейчас. Что вы о любви-то знаете? — вслух мать задаст вопрос. — Вы же абсолютно ничего о ней не знаете, потому что любить вы не умеете, вы только и умеете, что потреблять, вы поколение потребителей, вы даже мечтать не умеете, вот о чем ты, Алиса, мечтаешь?       Я сидела в углу комнаты на стуле, прижав колени к подбородку и обхватив их руками. Вот о чем ты, Алиса, мечтаешь? У тебя хоть какая-нибудь мечта есть? Молчишь? Ну, конечно, молчишь, ведь тебе нечего сказать, в голове твоей одна пустота, ты пустышка!       Мать перекатится на бок, подперев рукой подбородок. Мы смотрели друг на друга. В комнате разливался приглушенный свет ночника, отбрасывая причудливые тени на стены. Из гостиной доносился звук, отрывки мелодий праздничного концерта. Наверное, в других семьях между мамой и дочерью протекают доверительные разговоры, они делятся секретиками, хихикают, обмениваются понятными только им двоим двусмысленными шуточками.       Ну же, Алис, расскажи мне что-нибудь про своего мальчика. Мне же интересно.       Мне нечего рассказать.       Хочешь расскажу о своих мальчиках юности?       Расскажи.       И мать пустится в долгий пересказ своих мимолетных, но незабываемых юношеских влюбленностей. Колька, Юрка, Володька, Семка, Сашка и Пашка.       А потом за твоего отца вышла. Кончилась свобода.       Ты его любила?       Кого?       Отца.       Если вышла, значит он мне нравился.       Нет. Я спросила тебя, любила ли ты его, а не нравился ли он тебе.       Ну, я тогда такими понятиями не думала. Это вам сейчас все надо знать дотошно, любишь или не любишь. Любовь она странная штука. Одни встретились, как будто любовь между ними, а на следующий день после свадьбы разбежались. А другие, только прожив двадцать лет вместе, осознали, что любят друг друга.       Ты любишь его?       Кого?       Отца.       Стала бы я тогда жить с ним? Все, Алис, поговорили, надоел мне этот бессмысленный разговор, ты все какие-то дурацкие вопросы задаешь, поэтому тебя и не любит никто, ты проще будь, проще, и люди потянутся, а то сидишь с кислой физиономией, кому на это понравится смотреть?