Фавн

Слава               Они нежились в наполненной приятно обжигающей водой ванне, друг напротив друга, воздушная белоснежная пена билась о грудь каждого. Золотые волосы Филиппа намокли, как влажнеет в дождливую погоду шерстяная пряжа, становясь тяжелой. Щеки его порочно розовели от поднимающегося пара, глаза — мутные, дикие, захмелевшие, на шее тонкая жемчужная нить. Слава подозревал, что это подарок Зверя, и одного взгляда на нее достаточно, чтобы злость закипела внутри. Он желал одним махом, одним грубым рывком сдернуть ее с шеи, чтобы блестящие крупные жемчужины пустились врассыпную.       В тесной ванне они соприкасались телами, и от любого движения по поверхности воды рябь разгуливалась да выплескивалась за бортик. Они приканчивали бутылку вина, одну на двоих. Глоток за глотком добрались до донышка, вино пьянило, дурманило, отяжеляло конечности и путало мысли.       Пока Филипп говорил, Слава не спускал глаз с подвески. Он не понимал, как это все случилось? Как так произошло, что Филипп променял Зверя на него. Променял роскошь на нищету. Все последние дни лета он раздумывал над величайшей загадкой и не находил ответа. Однажды он побывал у подножия их особняка. Добрался туда к вечеру, занял место поблизости. Ждал чего-то. Дом большой, красивый, августовский закат ронял пепел розы на крышу и окна, из-за высокого забора выглядывали любопытные макушки голубой хвои. Там есть сад, рассказывал Филипп, настоящий розарий, любых оттенков, я обожал сад, это единственное место, где мне было хорошо, я любил гулять промеж кустов и вдыхать аромат цветения. Конец августа жаркий, и осень, предсказывают, будет теплой, щедрой и ласковой, значит, вторично сад зацветет, но Филипп его уже не увидит, потому что оно в прошлом, он добровольно променял райский уголок на убогость Славиной норы. Слава поднял взгляд на панорамные окна второго этажа: где-то там в просторных светлых недрах, он уже это знал, висел портрет Филиппа над фортепиано. Он желал видеть его собственными глазами. Филипп смеялся: наверняка Зверь накрыл портрет черным мешком и утащил на чердак, заперев дверь туда на ключ, чтобы не лицезреть ежедневно и еженощно его физиономию, настолько уродливым стало изображение. Слава видел, как к воротам подъехал черный автомобиль, как створки раздвинулись в стороны, пропуская нетерпеливо фыркающего жеребца внутрь, он слышал, как под колесами тихо шуршал гравий, но не увидел главного — Зверя. Он жаждал увидеть его вживую, потому что рассказы Филиппа порождали в его воображении различные формы этого человека, от отвратительных до восторженных. Он жаждал видеть того, кто проиграл ему в сражении, ни разу не нанеся удара. Он представлял, как, оставшись в полном одиночестве, Зверь бродит по мрачному особняку, стонет и скулит от тоски, как от боли изнемогает израненное животное, как не находит себе места в этом большом доме, как бросается всем телом на постель, когда-то согретую теплом тела Филиппа, но отныне предлагающую лишь холод одиночества и жалости, как в складках нестиранных простыней ищет запах Филиппа, втягивает носом, раздувая ноздри, но ничего не находит, кроме запаха заброшенности, как мечется из угла в угол, как подолгу разглядывает портрет, эти вечно смеющиеся, насмехающиеся глаза, этот рот, эти губы, навсегда застывшие в надменной ухмылке, он потерял его, отпустил, проиграл, он садится за рояль, поднимает крышку, обнажая черно-белое полотно, высекает из него мелодию печальную как сама печаль, тоской устремляется ввысь, своим плачем достигая молчаливых и горделиво-надменных небес, которым снова и снова нет дела до нужд простых смертных зверей и которые снова и снова оставляют его ни с чем, с полными пригоршнями досады и разочарования… Обычно в эти фантазии вмешивался голос Филиппа: нет, Слава, его плач не слышно оттого, что он подражает плачу иных, нет в нем индивидуальности и уникальности, он копия, подделка, а богов жалкими побрякушками не заинтересовать, потому что боги обращают свой взор на истинные драгоценности, чей свет затмевает их собственный, они ненавидят тех, кто бросает им вызов…       Они уничтожили тебя.       Кто? Боги?       Слава задумался над ответом, он хотел сказать: и боги, которые позволили тебе состязаться в величии и красе, и люди, да, люди…       Филипп улыбнулся только уголками губ: глупый ты, глупый, я и есть бог…       Филипп потягивал вино, оставляя на губах терпкий вкус и аромат и окрашивая их в темно-черешневый цвет.       Вот так я и освободился, завершил свой рассказ он. Они думали, что способны покорить меня, кто силой, кто обманом. Но нет, никому и никогда этого не удастся.       А если бы он тебя убил после просмотра видео?       Нет, нет. Я знал, понимаешь? Я точно знал, что это будет удар ему прямо в сердце. Все это время я был верен ему, хотя ни единой клятвой мы не обвязали крылья свои, но ему хотелось владеть не только моим телом, но и душой, мыслями, ведь, оставаясь физически верным, в мыслях я всегда был свободен. Это его злило, уничтожало изнутри. Он надеялся, что насилием выжжет мои желания, но нет, это невозможно. Он был повержен, поражен до самой глубины души, если таковая у него имелась. Ты бы видел его лицо в тот момент.       Мне это ни к чему.       Ты жалеешь его?       Нет, ответил Слава, нисколько. Он заслужил. Потому что именно он сделал с тобой это…       Что?       Что ты не знаешь, что такое нежность, любовь, забота…       Филипп громко расхохотался, запрокинув голову.       Да, Филипп! Это он изуродовал тебя! И физически, и душевно. Во всех смыслах изнасиловал.       Там, у особняка, Слава жалел, что явился с пустыми руками, что в рюкзаке нет парочки убойных коктейлей, которые могли снести с лица земли и особняк, и Зверя в нем. Слава мечтательно закрыл глаза и ощутил жар огня, жар великого пожара, он слышит, как, пощелкивая, огонь пожирает предложенные ему яства, как языки пламени лижут закопченное от клубившегося дыма небо.       Теперь ты рассказывай, потребовал Филипп, поведай мне свои тайны. Кем ты был до меня.       Никем.       А сейчас?       И сейчас никто.       Слава сделал большой глоток, но подавился, захлебнулся, и вино красными ручейками потекло по подбородку и шее. Ладонью он стер остатки, ладонь, которая показалась ему красной не от вина, а от пролитой крови. Ему только это мнится, но запах крови разливается по ванной, сгущается в тяжелом влажном воздухе, становясь липкой патокой.       Что же… Филипп имеет право на правду.       Мыслями Слава возвращается в детство, где еще жива мать.       После СанСаныча, первого материного любовника, в их доме стали появляться и другие мужчины. Он не запоминал их имен, не запоминал очертаний их лиц и фигур, голоса, запахи, все они сливались в одно-единственное существо, что длинными беспросветными ночами скрипит и пыхтит на материной кровати.       Он вспоминает себя маленьким мальчиком, что калачиком сворачивается под одеялом, которое натягивает по самую макушку. Силой он зажимает уши, чтобы раз за разом не слышать материны то звонкие, то гортанные и захлебывающиеся вскрики, мужское не то хрипение, не то рычание. Под телами жалобно скрипят пружины, спинка кровати ритмично бьется о стенку, острые ножки кровати царапают пол. Потом очередной любовник озарял ночную квартиру священным храпом до самого рассвета.       Раньше мать приводила «коллег по работе» вечерами, допоздна они засиживались за столом, на столе быстрые и легкие закуски, в руках — фужеры, наполненные пенным шампанским, музыка, смех, пьяное бормотание. И вот уже мать на цыпочках, босые ступни, красный лак на ногтях, кралась к Славе в комнату: Славочка, сходи погуляй, дружок, за окном погодка просто загляденье, а ты в такой духоте сидишь. И без лишних вопросов Слава уходил из дома, нарезал круги вокруг серой безликой пятиэтажки, этого человеческого муравейника. Именно тогда он приобрел вредную привычку заглядывать в чужие окна, искать в них нечто недостижимое и непостижимое для него, то, что подобно солнечному зайчику вечно будет ускользать от него. Затем забирался на детскую радужную лесенку повыше, поджимал колени к груди, из кармана доставал пачку краденных сигарет, прямо из чужого кармана стянул, стыдно было страшно. Он прикуривал и любовался тем, как в густоте вечера наливается ярким пламенем кончик сигареты, словно маячок, словно уловный сигнал, знак кому-то туда в поднебесную. Слышите меня? Видите меня? Эй, я тут! Ясными поздними вечерами, когда занималась луна и вспыхивали первые яркие звезды, он глядел туда, наверх, ждал сигнала, вглядывался в загадочный лунный лик, таинственные темные впадины-кратеры, которые так легко благодаря фантазии принять за человеческий облик. В ответ он бы помахал руками, но тогда точно за сумасшедшего сочтут, потому что его во дворе не любят. Соседи обходят стороной. Соседки в спину укоризненно шипят раздвоенными языками, что мать у него совсем опустилась, шлюха шлюхою, мужиков пачками к себе водит, шалава, перед каждым встречным ноги раздвигает, свою заразную рогатку выставляет на все обозрение, пробу на ней ставить негде, потаскуха, и правильно, что муж ее бросил, какой порядочный мужчина с такой падалью жить станет, да и сынок-то наверняка нагулянный, правильно, зачем чужого ублюдка воспитывать…       Слава однажды подрался, кинулся на одного пустоголового и болтливого сучонка. Сучонок этот с дружками у подъезда топтался, под козырьком прятались от летнего проливного дождя. Слава между ними хотел молча проскользнуть невидимкой, так гаденыш подножку подставил, и Слава запнулся, нет, не рухнул пыльным грузным мешком к их ногам на потеху, лишь оступился, отряхнулся да поднялся. Лицо этой суки прямо перед глазами, стоит лыбится во все тридцать два пожелтевших, дым из пасти пускает Славе в лицо, глаза узкими припухшими щелками скалятся.       Слышал я, что твоя мамочка ебаться любит. Ну так как? Может, мы ее во все дырки отымеем, а? Не против? Говорят, она даже за это денег не берет, бесплатно обслуживает!       Дружки стервятниками загоготали. Слава лишь окинул их бесстрастным взглядом и со всей силы головой втащил сучонку промеж глаз. Послышался хруст ломающихся костей, хрип и бульканье крови в глотке. Вот так и оказался Слава в дежурной части милиции. За окном кабинета по карнизу барабанил дождь, друг к дружке жались взъерошенные голуби, гневно курлыкали да ворковали любовно, и Слава прислушивался к их воркованью больше, чем к тому, что происходило в кабинете, в котором на удивление так приятно пахло многолетними бумагами, их пожелтевшим теплом, сухой пылью и чернилами. Мать то плакала, то трясла его за плечи в надежде вытрясти дурь, с размаху залепила пощечину, отчего голова его запрокинулась назад. То бледнея, то зеленея, гаденыш со сломанным носом сидел рядом, шумно сглатывал кровь, фиксировал, сука, побои. Позади его родители, мать и отец, нервные, напуганные, женщина все всхлипывала, хотя ни слезинки в глазах, может, у нее насморк, думал Слава? Мент же все больше расспрашивал потерпевшего, что там делали, что сказали, как стояли, кто первым ударил, что было дальше? А Славе хотелось вопрос задать этим родителям: отчего же вы такую падаль воспитали?       На этот раз ему повезло, все разрешилось освобождением от уголовной ответственности, стороны примирились, мать обещала возместить причиненный, моральный и физический, вред гаденышу, который толпой прыщавых вонючих дружков намеревался выебать ее во все отверстия и который потом еще несколько лет пускал мерзкий слушок, что все-таки мать ему отсосала, чтобы ее сыночку не пришлось разглядывать небо в клеточку.       Как-то после этого случая Слава остро ощутил, что он один на всем белом свете. Мать, которая и до этого не глядела в его сторону, вовсе отвернулась от него, соседи отныне сопровождали его только либо гневными взглядами, либо в них сквозило нескрываемое отвращение: и разве не правду тот мальчишка сказал, конечно, шлюха, и сынок такой же невоспитанный, это сейчас он еще подросток, а через пару годков начнет на пару с матерью всякую шваль домой водить, проституток да наркоманок, обворовывать да грабить нас будет, а может, и прирежет тихонько ночью.       Друзей у Славы близких тоже не имелось, не завелось. В школе он отсиживался, отмалчивался, день прошел, и слава богу, не задали вопрос, не вызвали к доске — слава богу, он приходил к первому уроку, забивался в конец класса и отсчитывал минуты до конца занятий, чтобы проскользнуть сквозняком промеж парадных дверей, промеж других учеников, промеж временных рамок. У вашего сына нет каких-то выдающихся способностей, говорили матери учителя, поглядывая на Славу безо всякого выражения. В школе он спокойный, незаметный, не наводящий суеты, не причиняющий беспокойств. Никакой. Если он однажды не явится, то никто не заметит исчезновения ни на первый день, ни на десятый. Он сможет пролежать на дне глубокого колодца месяцы, глазея в узкий тоннель перед собой на клочок сменяющегося неба, и его вряд ли хватятся.       После судебного заседания они ехали с матерью в душном автобусе, пыль на дорогах столбом стояла, ветер гнал изуродованный мусор по проспектам. Горячим лбом Слава прислонился к такому же горячему стеклу, его лихорадило, он дрожал, в висках гулко пульсировала кровь. За окном слишком быстро сменялся пейзаж, тошнотворное мельканье вперемешку с духотой и вонью автобусного нутра, отчего его замутило, и он прижал ладонь ко рту. Мать сидела вся раскрасневшаяся от жары, духоты и стыда за сына. Стыд и позор, стыд и позор, твердила как заведенная она всю дорогу, ты меня позоришь, мое доброе имя, одни неприятности от тебя, одно беспокойство. Только сейчас Слава увидел, что перед ним не мать, не женщина, когда-то родившая его, подарившая жизнь и выпустившая из собственных темных недр на свет божий, а просто женщина. Еще вполне себе красивая женщина. Прическа, волосок к волоску, локон к локону; изогнутые изящными дугами брови, длинные ресницы, те самые, о которых наверняка писали поэты, восхваляя их мягкость и длину, томность и стыдливость, ту тень, которую ресницы отбрасывали на зарумянившиеся от смущения щечки. Большие ясные глаза, изумрудом подсвеченные; алые чувственные губы, которые то и дело мать закусывала белыми острыми зубами, как делают юные волоокие красавицы.       Раньше он ее ненавидел. Всей душой презирал, до конца не осознавая, за что именно презирал. Что отец ушел из семьи из-за нее? Что Слава ей больше не нужен? Он не знал, в его душе любовь и ненависть к этой женщине настолько перемешались, что ему невозможно было отделить одно от другого. Он ненавидел ее за многочисленных любовников, чьи обнаженные спины и ягодицы ночами и утрами мелькали в тусклом свете прихожей. Он ненавидел ее за их безразличие к ней, за цинизм и за хищничество. Плотоядными хищниками под кучерявой овечьей шкурой они проникали в их квартиру, чтобы сожрать глупую добычу, разорвать зубами. Он ненавидел мать за то, что ему приходилось сталкиваться с ними лицом к лицу, глазеть на их самодовольные физиономии и подавлять желание пнуть по яйцам. Он ненавидел мать за их похотливые улыбки, за насмехательство над ним, ведь только что они трахали его мамочку, удовлетворяли ее так, как не смог сделать этого его папочка. Мать им об этом говорила, он слышал, о физической немощности отца, он был слабак, говорила мать, ее с души воротило, когда он потный, дурно пахнущий терся о нее своим свисающим брюхом, как вторгался — она сказала именно «вторгался», как вторгаются оккупанты на чужую территорию — в нее, когда она была совсем сухая, ему было плевать, он думал только о своем удовольствии, кряхтел на ней да пыхтел, казалось, целую вечность, но в действительности всего пару минут, кончал в нее, хотя она его миллион раз просила не делать этого, кончал ей в рот, хотя она миллион раз просила его не делать этого, вид его безобразного желтого семени с грибным запахом вызывал в ней лишь чувства брезгливости и отвращения.       Он ненавидел мать за то, что однажды утром в ванной комнате наткнулся на одного молодчика, голого, мускулистого, смуглого, необычно большой и длинный член которого натруженно свисал между ног.       Че смотришь? — сказал он. — На член мой заглядываешься? Педик, что ли?       Слава стоял, словно мешком по голове оглушенный, не в силах почему-то отвести взгляда от этого монструозного инструмента. Было в этом что-то нездоровое, непропорциональное, устрашающее и нереалистичное. Парень взял член в руку, демонстрируя, что даже его собственная крепкая широкая ладонь не способна полностью обхватить это чудо природы.       Нравится, да? Мамке твоей понравилось, еще как понравилось, да ты, небось, и сам слышал, как она визжала, как сука течная. А ну-ка, иди сюда!       И резко он протянул здоровенную лапу к Славе, схватил за воротник и подтащил его к себе, силой надавливая на плечи, заставляя Славу опуститься на колени. Солоноватая и липкая головка мазнула по губам Славы.       Давай открывай свой ротик, давай-давай, не стесняйся, тебе тоже понравится!       И потянул Славу за волосы на затылке назад. Боль пронзила его тело, каскадом сорвалась по позвоночнику. Слава не помнил, как так случилось, что материна бритва оказалась зажата в его руке прямо под висящими, словно две полупустые авоськи, волосатыми яйцами, а по мужскому бедру стекала темно-бордовая струя крови.       Отрежу, нахер, и глазом не моргну, процедил сквозь зубы Слава.       Он ненавидел мать за то, что любовники с каждым годом становились все моложе и моложе, что ради их каменных стволов она надевала красивые вещи, красивые узорные платья до колен, этих гладких, округлых и соблазнительных колен, влезала в туфли на высоком тонком каблуке, вставляла в мочки ушей золотые серьги-капли или матовый шарик жемчуга, рисовала рот красной помадой, оттенки черешни, сливы, граната, обливалась парфюмерией с ног до головы. Уже по утреннему настрою, по ее игривому кошачьему задору, по тому, как она крутится перед зеркалом, разглядывая себя, любуясь собой, наслаждаясь предвкушением вечернего свидания и слияния ее тела с телом мужским, он мог понять, что вечером лучше домой не заявляться, лучше начать обдумывать, где бы убить это одинокое время.       Но больше всего он ненавидел ее за то, что она влюбилась. Влюбилась как глупая и наивная девчонка-школьница в сына подруги, в парнишку возрастом на пять лет старше Славы. Стас. Стасик. Тот самый сын маминой подруги, который прекрасно учится, который гордость родительская, на полочке золотые и серебряные кубки и медали, который спортом занимается, плаванием да теннисом, который читает русскую и зарубежную классику, который не хамит родителям и который обязательно женится на хорошей девушке, чтобы родить хороших детей. Ведь он, Слава, не мог обеспечить мать подобным будущим, он одно беспокойство, стыд и позор, стыд и позор, ну и что тебя ждет в будущем? — спрашивала она, стоя в проеме его комнаты, когда он лежал на кровати, стеклянным взглядом уставившись в стену, в обойные незатейливые рисунки, чего ты, Слава, хочешь от жизни? Кем ты хочешь стать? Какие у тебя планы, цели? Ты вообще понимаешь, что такое взрослая жизнь?       Понимаю, ответил он тихо.       И что же это такое?       Это когда тебе на дверях не пишут, что ты шлюха.       Она подошла медленно, но уверенно. И ударила кулаком в лицо. По губам потекла теплая соленая кровь, Слава только носом шмыгнул.       А ты… Ты знаешь, кто ты? Ты будущий уголовник! Вот запомни мои слова, Слава, место твое на зоне, закончишь ты дни свои за решеткой, я тебе гарантирую.       Он часто задумывался: как же мать сблизилась со Стасом в интимной смысле? Они-то со Славой были знакомы, еще маленькими мальчиками. Это случилось после того, как отец на глазах у Славы сел в машину и уехал в неизвестном направлении. Они с матерью пришли в гости к ее подруге. Тоже разведенке. На кухне женщины наверняка промывали косточки бывшим мужчинам, а мальчики находились в гостиной перед телевизором, по которому транслировали какие-то зарубежные мультфильмы. Между мальчиками лежала, свесив длинные лапы, собака, белая пуделиха с большим черным и влажным носом, то и дело она высовывала розовый язык и дышала часто и громко. Стасик поглаживал собаку, чесал за ухом, пощипывал мохнатые завитки. А Слава боялся дотронуться до нее. В тот раз мальчики ни о чем не поговорили, просто молчали, таращась в экран. Вы подружились? — с наигранным ликованием поинтересовались вошедшие женщины, и мальчики одновременно кивнули, типа да, подружились, хорошо провели время. Ой, как славно, как замечательно, что наши мальчики станут друзьями. Но друзьями они не стали, потому что Слава сразу же осознал, что со Стасом они вращаются на разных орбитах.       Последний раз он видел Стаса, когда тот трахал его мать. Слава вошел в квартиру и с порога услышал характерный звук, к которому за столько лет привык, свыкся с ним, породнился. На тот момент он знал, что украдкой, когда его нет дома, мать встречается со своим любовником, в которого по уши втрескалась, но он не знал, кто этот мужчина, что из себя представляет. В глубине души с большой неохотой он гадал: когда же мать их познакомит? Когда введет в семью, как когда-то на Новый год ввела Сашу? Когда их станет трое? Слава продумывал будущую встречу, на которой должен вести себя прилично, улыбаться, со всем соглашаться, быть покорным и любезным мальчиком, не подавать ни одного намека на то, что эти ебаные трахали его заебали, заебали эти мелькающие голые задницы в коридоре, этот бесконечный марафон на материной кровати, заебали эти неопрятные, смердящие мужланы, которые после каждого траха бегут в туалет и пускают мощную струю мочи, сопровождая это громкими возгласами долгожданного облегчения. И в этот раз он шагнул в материну комнату, он надеялся, что при его появлении любовники взвизгнут от ужаса и удивления, прикроют срамные места потными ладошками, начнут извиняться, мать вопрошающе пролепечет припухшими губами: ой, а ты чего так из школы рано вернулся, урок, что ли, отменили? А он ей в ответ: как же вы заебали! Но в действительности он ничего не скажет, потому что голая мужская задница, ритмично двигающаяся вверх-вниз между ног матери, будет принадлежать Стасику. В памяти навсегда отпечатается темная родинка в форме маленького сердечка на правой мужской ягодице и мужское злое, грудное пришептывание: нравится тебе, сучка, как я тебя трахаю, а? нравится? хочешь еще глубже, да, голодная ты дырка? нравится тебе мой хуй? хочешь его, хочешь?       Бесшумно Слава покинет квартиру, запрет за собой дверь, словно и не заходил минутами ранее, спустится во двор и усядется на свободную от дряхлых, недовольных, озлобленных на весь мир бабок лавку. Под ногами — расплющенные жестяные банки из-под пива, шелуха семечек, напоминающая мертвых насекомых, окурки. Он не помнил, сколько времени прошло, вечность или миг, но дверь подъезда распахнулась, и в свете солнечных лучей появился Стас. По его ленивой и вальяжной походке, походке большого человека, большого мужчины, которому будущее улыбается и само в руки плывет упитанной, нагулявшей жирок, рыбой, Слава догадался, что мать и вправду его любит, такого было невозможно не любить, женщины с ума сходят по мужчинам, которые плевать на них хотели, даже таких юных, но уже наглых. Там, где мать искала возвышенную поэзию, Слава обнаружил маргинальную прозу: она дает, а он ебет. И наверняка, возвращаясь к университетским дружкам со своего модного экономического факультета, любовник рассказывает, что в отличие от дружков, гоняющих вечерами под одеялом лысого, он трахает настоящую телку, нет-нет, не какую-то девку плоскогрудую и узкозадую, которую трахаешь и бьешься лобком об ее кости, не умеющую целиком брать в рот член по самые яйца и отказывающуюся проглатывать сперму, а реальную телку, с пышными сиськами, мокрой хлюпающей пиздой, готовую на еблю в любой позе, хоть вверх-тормашками.       Слава поднимется домой и найдет на кухне мать. Он захочет сказать ей, что он все знает, что ему это не нравится; потребует прекратить эти ни к чему хорошему не приводящим отношения. Но мать выглядела счастливой, такой счастливой он не видел ее уже слишком давно, и оттого промолчал. Ведь он вправду ничего не знал о жизни, о ее радостях и горестях, о бедах и удачах, он только видел, наблюдал, словно через стеклянную перегородку, как эту странную, неоднозначную жизнь проживают другие, минута за минутой, день за днем, год за годом. Он вдруг осознал, что однажды наступит день, когда он обернется назад, а за плечами вся пролетевшая одним мгновением его жизнь, которую он не заполнил ни одним событием, не раскрасил как затейливую раскраску цветными карандашами. Он оставил ее пустой, скучной и черно-белой. Поэтому, увидев мать, переполненную человеческим счастьем до самых краев, он ощутил неприятный укол зависти.       Когда Стас ее бросил, она потеряла смысл жизни. Потеряла то, чего Слава до сих пор и не нашел. Да и что это такое? Он глядел на ее страдания и удивлялся: зачем так убиваться? Из-за кого? Из-за чего? Неужели там внутри, в человеческих недрах плоти, в кровавых кусках мяса и пропитанных желчью потрохах есть что-то, что заставляет вот так корчиться от боли неразделенной любви?       Ты не понимаешь, стонала мать, распухшая от бесконечных слез, глаза ее навечно запомнятся Славе покрасневшими, опухшими, влажными, в них каждую минуту дрожали хрустальными озерами слезы, чтобы потом крупными каплями скатываться по впалым от сердечной тоски щекам, вновь соединяясь в общую струйку под подбородком. Подушка ее промокла насквозь от ночных рыданий. Ты не понимаешь, бормотала она охрипшим голосом, ты не понимаешь, как же я его люблю, господи, как же я его люблю. Больше жизни.       Отец же ушел, начал свою речь в темноте Слава, Саша ушел. И этот ушел. Они все уходят, понимаешь? Пора бы привыкнуть. Он хотел было добавить, что пора привыкнуть к одиночеству, но…       Мать зашелестела смятыми несвежими простынями, заскрипела под ней проседающая от нескончаемых животных совокуплений кровать. Он почувствовал ее дыхание у себя на лице, горячее и дурное, гнилое, разлагающееся, как у покойника.       Не смей так говорить, понятно тебе? Ты ничего не понимаешь! Это все из-за тебя! Из-за тебя он бросил меня, потому что ему не хотелось встречаться с матерью-одиночкой, понятно? Он хотел свободную женщину, свободную! А я такой не могу быть! И все из-за тебя!       Конечно, ему не хотелось встречаться с матерью-одиночкой. Встречаться он будет с другой. А с тобой он трахался, свободное и доступное мясо.       Разговор закончился скандалом и даже небольшой дракой. Мать вцепилась в волосы Славы, таскала его, будто какую-то куклу, шипела и визжала. Затем стала бросаться вещами. Некоторое время после ссоры они не разговаривали друг с другом, игнорируя общество друг друга за завтраком, обедом и ужином. Слава отсиживался в своей комнате, слушая концерт из материных ночных рыданий и завываний по утраченной бесследно любви.       А накануне его застал один вечерний звонок. Он снял трубку.       Алло?       На том конце провода он услышал задыхающийся, сотканный из завитушек гнева женский голос. Мать Стаса. Она вопила, надрываясь, хрипела, то теряя дар речи, то выплевывая слова сгустками яда. Слава слушал монолог и свободно мог представить, как краснеет ее лицо, становясь пугающе пунцовым, баклажанного цвета, как лицо висельника или лицо утопленника, как бурыми лохматыми кляксами пятнится ее шея и грудь, как наливаются кровавой яростью белки глаз.       Чтоб твоя шалава-мать больше ни на сантиметр не приближалась к моему ребенку, понял меня? Так ей и передай, суке такой, чтоб забыла его, чтоб не звонила, не писала, не искала его. Пусть нахер имя его забудет! Иначе я ее засужу, понял? Тварь поганая ребенка совратила, чтоб ей в аду гореть…       Слава положил трубку. Он вдруг совершенно растерялся, этот монолог оглушил его. Случайно он стал свидетелем того, как разрушилась многолетняя материна дружба. Он помнил, как подружка вечерами приходила к ним в дом, как с матерью они засиживались до утра, изливая друг дружке обиды, печали и разочарования, как подружка, первой пережившей развод, плакалась на груди матери, как мать, будучи второй разведенкой, плакалась на ее груди.       Одним вечером мать ворвалась в квартиру в чудовищном виде. Растрепанная, расхристанная, едва держалась на ногах. Слава помнил, какой его охватил ужас, когда сперва он заметил на белоснежной блузке пятна крови, хаотичные брызги. И только потом он заглянул ей в лицо, все в ссадинах и синяках. Мать пребывала в ярости. Подобно льву в клетке, она шагами мерила кухню, а воображаемым хвостом в клочья рассекала пространство. Это она их подослала, говорила мать, это все она, подразумевая бывшую подругу. Запугать меня решила, но ничего не выйдет, ничего у нее не получится, никогда, ты понял меня, никогда она не встанет поперек нашего с ним счастья!       На следующий день Слава решился пойти к виновнику материных страданий, к Стасу. Он ждал его у университетского крылечка, нервно курил, выдыхал дрожащие и неловкие колечки дыма, ходил туда-сюда, похлопывал себя руками, как бьет себя крыльями птица, пытаясь взлететь. Он ждал и думал, что напрасно, что ожидание его пустое, нет здесь никакого Стаса, а если и есть, то что? Что он ему скажет? Этого он не обдумал, ни заранее отрепетированного монолога, ни душераздирающих фраз-козырей, ни отработанных жестов, ничего. Он прикурил еще одну сигарету, затянулся… и увидел в дверях Стаса в компании молодых людей. Он окликнул его.       Стас обернулся, во взгляде — непонимание и неузнавание. Слава буквально видел и слышал, как под черепной коробкой парня происходят мыслительные процессы. Стас осматривал его с ног до головы, вверх-вниз, вниз-вверх, то щурил глаза, то распахивал, но в итоге все же рискнул двинуться навстречу.       Слава в свою очередь тоже изучал противника. Изучал лицо и тело, из-за которых мать потеряла сон, аппетит и разум. Он пытался найти в этом мужском лице хоть что-то, за что могла зацепиться его память, чтобы потом спустя годы подкидывать случайными воспоминаниями средь бела дня или образами в ночных сновидениях. Он пытался, но не мог. Не мог избавиться от одной-единственной картинки: голая задница с сердечком на правой ягодице.       Чего тебе?       Не знаю, хочу, чтобы ты поговорил с ней.       Зачем?       Объяснись, будь мужиком, хватит молчать.       Знаешь что?..       Стас вздохнул, сделал большой глоток воздуха, раздувая грудь павлином.       Все кончено, понятно? Я ей миллион раз говорил, она не понимает.       Значит, плохо говорил, непонятно объяснял.       Я не собираюсь тратить свое время на сумасшедшую. Она преследует меня…       А ты как крыса, да? Спрятался за мамку, а та разбирается за тебя?       Слушай, ты сейчас у меня в зубы получишь, если не пойдешь нахер со своей мамочкой!       Тогда какого хрена ты вообще с ней связался, спал с ней?       Да потому что она шлюха, дает каждому встречному! Знаешь, сколько хуев в ее дырке побывало? У тебя не мать, а сливной бачок!       Слава первым ударил. Правой в живот, левой в челюсть. Стас повалился на асфальт, прикрываясь руками, из-под пальцев текла алая кровь.       Закончилась встреча на самой грустной ноте. Стаса увели под руки друзья, он матерился, выплевывал оскорбления и сгустки крови, божился отомстить Славе, грозился все кости ему переломать, ты подошвы мои будешь лизать, урод, а Слава гадал, состоится ли новый привод в дежурное отделение или же они разберутся между собой?       Дома его уже ждала выволочка от матери.       Ты чего наделал, гаденыш? — орала она. Хватала себя за голову, царапала лицо, а потом выскочила за дверь прямо в густоту опустившегося вечера.       Опять звонила ее подружка, пыталась выяснить, откуда синяки на лице ее драгоценного чада? Но мать ничего не знала, новость, что ее любимое нежное лицо кто-то посмел изуродовать, обезобразить, причинила немыслимые страдания. Она разрыдалась, не выпуская из руки телефонной трубки с короткими назойливыми гудками.       Как ты посмел? Как ты посмел? Как ты посмел? — все повторяла она.       Господи, мам, да он же урод уродом! Что ты нашла в этой противной роже?!       И по материному выражению Слава понял, что это гадкое во всех смыслах лицо, в которое он бы с удовольствием еще и плюнул, для нее имеет наивысшую ценность. Он легко мог представить мать в виде своих школьниц-одноклассниц, которые изо дня в день трещали о любимых актерах, музыкантах, их изображения, глянцевая иллюзия идеального мужчины, красовались с каждой обложки тетрадей, дневников, пеналов и портфелей. Он вспоминал, как любовно пальцы одноклассниц касаются милых черт воображаемых возлюбленных, как чернилами они выводят завитушки любимых имен, украшая первую и последние буковки розовыми сердечками. Наверное, и мать, обуреваемая странными, абсолютно неподвластными Славе любовными чувствами, особенно после бурного совокупления впадала в водоворот, волшебный ураган, вихрь, что на своих волнах уносил ее вновь в юность, в ту пору, когда она еще была глупой и добродушной девчонкой. Наверное, лежа в постели с юным любовником, улыбаясь мечтательной, обращенной вглубь себя улыбкой и разглядывая черты его лица, нежные, гладкие, не обезображенные жестоким опытом жизни, она казалась самой себе моложе, сильнее, красивее, и наличие юной послушной плоти рядом подтверждало ее самоощущение, и наверняка она чувствовала себя благодарной судьбе за второй шанс, за возможность вернуться в самые счастливые и беззаботные дни, тем самым отсрочив приближение неизбежной старости и последующей за ней смерти.       Там, на университетском крыльце он был не один… — опустив взгляд вниз, произнесет Слава. Он был с девушкой.       С девушкой? Как это?       Ну, как… вышли они вместе, держались за руку, целовались.       И после его слов она точно обезумела, выпустила неистовый, нечеловеческий вопль, исходящий из самого истерзанного сердца, и выскочила из дома…              

***

             Недавно, пару недель назад, Слава побывал на премьерном балете «Король-Солнце». Как и всегда, он заявился раньше положенного, чтобы одним из первых проникнуть в пустой зал, занять место и уткнуться взглядом в расписной золотыми да серебряными нитями занавес; ему слишком тяжело давались чужие взгляды, чужие тихие разговоры за спиной, которые доносили истончающие вязкий мед уста ветра. Он знал, что они шепчутся, о чем шепчутся. Он читал их взгляды, читал их улыбки, жесты и позы, они считали его безмозглым дураком, которого вытащили бог знает откуда, вытащили всего грязного, в лохмотьях, оборванец оборванцем. Он знал, что они про него думают: он любовник премьера. Было важно: он любовник премьера, а не наоборот. На данный момент он любимая игрушка капризного, эгоистичного и самовлюбленного премьера. Он всего лишь дворняжка, ласково подобранная властолюбивым мальчишкой с улицы, чтобы дать ей временный приют, пищу и игру. Все ждали, когда же тот наиграется. Их взгляды ощупывали его, шарили по карманам, проникали щупальцами в самые укромные места в поисках трещинки-ранки, на которую если надавить посильнее, то нестерпимо больно. Он не посещает публичные мероприятия вместе с премьером, они не появляются на шумных вечеринках вместе как пара, не разбрасываются сверкающими улыбками, не проливают льстивый мед на очевидно-банальные вопросы, затрагивающие личные границы их отношений, отчего за их спинами плетутся тонкие паутинки интриг и сплетен. Они гадают, отчего же премьер не являет высшему свету своего любовника, с которого нечего взять, ни красоты, ни ума, ни богатства, ни благородства? Вряд ли стыд, ведь премьеру он чужд. Вряд ли их связывает что-то серьезное, ведь все знают, что привязанность, равно как и стыд, не имеют ничего общего с премьером. Они ждут, когда же мальчик наиграется, натешится, заскучает и выбросит некогда любимую игрушку на помойку. А вместе с ними этого события ждал и Слава, словно предчувствуя, что от его любви сохранится только след на стекле, как след от влажного и горячего дыхания, который спустя мгновение сотрет время, и ничего не останется.       Перед началом спектакля в фойе уже собрались красиво одетые люди, и Славе пришлось скользить между ними, чтобы ненароком не задеть, не помять, не замарать. Всякий раз он бормотал сухое и обезличенное «извините». Все они были знакомы друг с другом через одно рукопожатие, они мило беседовали, собравшись в устойчивые стайки, группка там, группка здесь. Играл Шопен. Переливался радужными бликами хрусталь под потолком в компании муз и Аполлона. Сверкали бриллианты на дамах. На серебряных подносах шампанское манящими пузырьками мерцало в стройных фужерах на тонкой ножке. Вокруг смех, улыбки и говор. Слава почти добрался до лестничного прохода, ведущего в амфитеатр, как чья-то рука цепко ухватила за локоть. Он обернулся. Уже не молодой человек, широкая улыбка с налетом лоска, модный приталенный костюм темно-синего цвета, бабочка под горлом шевелит бархатными крылышками. Прошу прощения, молодой человек, как ваше полное имя? Слава, просто Слава. Прекрасно, прекрасно, просто Слава. Позволите украсть вас на пару прекрасных мгновений? Почему бы и нет. Прекрасно, прекрасно.       Он шел за незнакомцем, след в след, сверля его блестящий затылок воронова крыла. От незнакомца приятно пахло, чем-то ужасно дорогим, поскрипывали его новые кожаные туфли. После путанных петляний они свернули в какой-то темный закуток, только знаки на стенах — план эвакуации, огнетушитель и прочее. Пока Слава оглядывался по сторонам, незнакомец прижал его к стене, руки поверх плеч, глаза в глаза, глаза масленые, блестят как у мартовского кота перед течной сучкой.       Не понимаю, что он в тебе нашел? — проговорил незнакомец, и в тоне его слышались нотки сильнейшего любопытства.       Вы о чем?       Ты понимаешь, не придуривайся. Значит, в тебе есть что-то. Может быть, ты прячешь это здесь, свою изюминку?       И его ладонь настойчиво легла Славе на пах, пальцы сжали изумленную нахальством плоть.       Недурно, промурлыкал незнакомец. Прекрасно, прекрасно.       В эту минуту Славу затопили смешанные, неоднозначные чувства, какой-то запутанный клубок, где сложно отыскать начало нити. Он желал схватить вероломного мужчину за руку, дальше с мерзким хрустом переломить это изящное запястье, переломать палец за пальцем, слышать нечеловеческие вопли боли. Ему стало бы невероятно хорошо, он бы испытал истинное наслаждение от насилия. Он жаждал услышать знакомый мясной звук шлепков, кожа к коже, если бы после того, как он закончил с пальцами, перешел бы к лицу, к этому красивому лицу, методично бы он кулаком месил плоть, ломая и кроша кости, вгоняя зубчатые осколки глубоко в мозг. В голове теперь вдруг что-то встало на место, соединились части, которые до этого не находили друг друга, узор стал единым. Вот в чем, оказалось, дело, вот кого они видят в нем. Идеального любовника. Безмозглого идиота с крепким членом и долгим стояком, на который с великим удовольствием насаживается премьер. А что дальше, ну, когда премьер наиграется? Они обсуждают, кому из них Слава достанется в виде объедков с царского стола? Кого следующего он будет обслуживать?       Слава закрыл глаза, под веками трепетало что-то больное, лихорадочное, заразное, внутри оно плодилось, размножалось, отравляя кровь и мысли. Он словно вырвался из оков собственного тела, оставляя тленную плоть в темном укромном месте наедине с чужим человеком. Он словно обернулся призраком и бесстрастно наблюдал за всем происходящим со стороны. Он не позволил незнакомцу оставить слюнявую дорожку из поцелуев на шее, он надавил тому на плечи, посылая знак, сигнал, намек, и тот, ни секунды не колеблясь, поймал его и согласился с условиями. Мужчина встал перед Славой на колени, быстрыми и умелыми движениями расстегнул ширинку, достал вялый член и с жадностью отправил его в рот, как жадный ребенок расправляется с большой шоколадной конфетой. Слава нервно сглотнул, кадык его дернулся вверх-вниз. В голове пронеслась шальная мысль, о которой он грезил уже очень давно: пусть это увидит Филипп, пусть станет молчаливым свидетелем прелюбодеяния, пусть он увидит, пусть узнает, пусть и ему станет невыносимо больно. Вместо возбуждения в нем поднималась всеохватная и неподъемная злость. Он ненавидел Филиппа, так сильно, как никогда. Непрошенные воспоминания лезли друг на друга, громоздились, топили сознание, и вот Слава вновь входит в то странное помещение, от внутреннего вида которого мурашки бегут по коже. В его узких проходах клубящийся полумрак смешивается с непонятными звуками и запахами. Славу мутит, к горлу подступает тошнота. И то и другое ему знакомо, запахи легкой дури, алкоголя и сигарет, звуки же издают, нет, не люди, а тела. В багряных тонах переплетенные обнаженные тела движутся, подобно клубку змей, движутся навстречу друг другу, трутся, блестят от матового пота, скользят, истончают яркий запах животной разрушительной страсти, который противно щекочет ноздри и который заползает под одежду и под ремень джинсов. Где-то там в середине он отыскивает золотую макушку, слышит его не стоны, но хрип, потому что он измотан, сил в нем почти не осталось, потому что его алые губы истрескались от жары и жажды…       Слава сдавливает голову незнакомца руками в надежде раздавить ее как переспелый арбуз и яростно, со всей злостью трахает его рот, незнакомец мычит, давится, изо рта по подбородку на бархатную бабочку течет слюна, из глаз брызжут слезы, но Слава будто и не замечает его сопротивления. Вот тебе, сука, моя изюминка. Слава кончает ядом, чистой желчью: смесь злости, гнева, ревности и отчаяния. Спиной он откидывается на стену позади, потому что в теле вдруг нет правды, оно отказывает ему, как отказывало тело Филиппа, когда он тащил его из того злачного заведения наружу. В ту ночь он ударил Филиппа. Они вышли на улицу, на свежий воздух, ноги Филиппа заплетались, голова клонилась на Славино плечо, от него несло чужими телесными испражнениями, потом, слюной и спермой. Слава влепил одурманенному Филиппу пощечину. Тот пошатнулся, но устоял, лишь закусил нижнюю распухшую губу, все в его облике выражало глубокую обиду и презрение. И тогда Слава толкнул Филиппа к стене, вжал лицом в кирпичную ржавую кладку, приспустил легкие брюки с ягодиц и грубо отымел. Он желал только одного: стать его последним мужчиной в эту ночь, вытрахать из него всех предыдущих, поставить жирную финальную точку, излиться меткой собственности и неприкосновенности. Филипп беспомощно поскуливал, пока Слава вдалбливался в него со всей злостью и без единого слова, получая неописуемое наслаждение от происходящего, от знания того, какую же адскую боль сейчас терпит Филипп и какую боль будет терпеть последующие дни. А когда все закончилось, Филипп сполз по стене, глаза его закатились, и кожа сделалась мертвенно-бледной, под глазами пролегли сумрачные сиреневые тени. И Слава вдруг увидел, насколько же он худой, хрупкий, почти хрустальный и прозрачный. Призрак. Будто Слава этим грубым насильственным актом выжал из него последние жизненные соки, испил последнюю каплю, осушил некогда полный океан любви и страсти. Слава упал рядом с ним на колени и разрыдался, повторяя одно-единственное «прости» …       Потом он в мрачном настроении сидел в зале театра, постепенно зал наполнялся зрителями, как медленно наполняется голубой водой емкость, они принимали форму друг друга, становясь единым целым, неделимым целым. Он мог наблюдать за всеми этими людьми другого измерения из своего молчаливого убежища, как они занимают места, как вальяжно закидывают ногу на ногу, как суетливо разглаживают невидимые складки на струящихся тканях, как мнут в руках бинокли, веера и буклеты. В партере — Зверь. Слава узнал его по шраму, пролегающему словно изгиб реки в глубокой скалистой долине. Он закрыл глаза, сильно-сильно зажмурился, а пальцами впился в подлокотники. Зверь продолжал преследовать Филиппа, посылал цветочные корзины, дорогие подарки, цветы Филипп оставлял, а подарки отправлял обратно. Изредка Зверь звонил, стараясь быть не навязчивым. Просто благодарный поклонник. Ничего лишнего. И личного. Впрочем, Слава заметил, что его тоже преследуют, следят. Спиной и затылком он ощущал этот чужой взгляд, сверлящее дуло ледяной стали, беззвучное и затаенное дыхание смерти. Ну и чего же ты ждешь? Жми, нажимай на курок, не будь трусом! Слава ждал, что однажды может случиться так, что он совершенно случайно окажется сбитым на перекрестке черным автомобилем без номеров, какая страшная несправедливость, роковая ошибка судьбы, или же свернет шею, скатившись с лестничного пролета вниз, конечно же тоже совершенно случайно. Но сейчас Зверь принял самую невинную форму, форму домашнего питомца, что восторженно следит за движениями любимых хозяйских рук. Его взгляд был устремлен на сцену, на занавес, который плавно делился на половинки, разъезжаясь в стороны. И тут свет озарил зал, музыка стихла, струны затаили дыхание, дрожа в пальцах музыкантов, мир за пределами театра прекратил вращение, потому что на сцене в лучах славы появился Король-Солнце…       Сколько же их упало в эту бездонную пропасть? Слава обвел взглядом зал, макушки людей, затылок Зверя, его ладони, что издавали самые бурные и оглушительные аплодисменты. Сколько их, Филипп? Сколько здесь присутствует мужчин, готовых жизнь отдать, лишь бы каждое утро оставлять тебя в теплой измятой постели, чтобы потом обязательно вернуться в твои объятия? Сколько жаждущих твоей любви? Твоей верности?       Слава поднялся с кресла и, роняя с губ тысячи «извините», пробрался к выходу. Он искал выход, дверь, зеленую светящуюся надпись, ему необходим свежий воздух, хотя бы глоток, потому что эта чертова удавка на шее, которую он должен был надеть, чтобы быть приблизительно похожим на человека, мешала дышать. Миновав безлюдное фойе, в воздухе которого до сих пор витали аромат дорогого парфюма, аромат крепких напитков и аромат власти. Он толкнул дверь, которая поддалась его напору не сразу, ему пришлось всем телом навалиться, потому что оно как будто предало его, разом лишившись всех сил, ослабело, стало вялым и дряблым.       Поздний осенний вечер опустился на черных крыльях. Город еще шумел, кутил, по дорогам неслись желтоглазые мустанги, по тротуарам прогуливались всякого рода пары, трио да квартеты. Откуда-то доносились звуки музыки, может быть, с остановки, может быть, с радиоволн приемника внутри открытой машины, может быть, звук падал ему на голову с высоты обжитых меломанами этажей. Легкий ветер обдувал дьявольски пылающее лицо, обдувал шею, забираясь под ворот рубашки и ослабленный узел галстука-удавки. Ветер игрался с сухой листвой на тротуарах, гнался за ней как кошка за мышкой, шевелил полуобнаженные ветви деревьев над головой, заставляя их петь тонким голоском, точно флейта, и сбрасывать последние жухлые листья. Но в его тихом, вкрадчивом шепоте Слава слышал иные голоса, они беспощадно гудели, дрожали, вибрировали, расщепляя слои воздуха. Он закрыл глаза, сделал глубокий вдох. Нет, ты не понимаешь, Слава, ты ничего не понимаешь, ничего не понимаешь… Да, он слышал ее, слышал опять и опять, все сильнее и настойчивее звучал голос, ты ничего не понимаешь… Не понимал, мама, не понимал, он вытянул руку вперед, желая отогнать восставший призрак, спугнуть его, отправить обратно туда, откуда он явился непрошенной тенью. Уходи, оставь меня, как оставила однажды, ты больше не властна надо мной, не имеешь никакого права на меня, ты ушла, отныне я сам по себе… Ты ничего не понимаешь, ничего не понимаешь, ты снова ничего не понимаешь… Слава похлопал себя по карманам в поисках сигарет и зажигалки, но вот незадача, пальто осталось в гардеробе висеть на крючке под несчастливым числом тринадцать. Он шагнул навстречу компании молодых незнакомцев, не найдется ли у вас закурить? Найдется. Первая затяжка обожгла горло, незнакомый, непривычный дым комом прокатился внутрь и ухнул глубоко на дно. Он затягивался и затягивался, пытаясь успокоиться, но непослушные пальцы продолжали дрожать, будто под влиянием ночного осеннего холода, но это было, конечно, не так. Он не в силах был избавиться от назидательного голоса матери, которая внезапно оказалась права, от образов, что калейдоскопом вращались перед глазами. Вновь и вновь он вспоминал лицо Зверя, такое живое, такое настоящее, расписанное ураганом эмоций. В голове создался иной его образ: сумрачный мужчина с мрачным взглядом на жизнь, внешность которого всего лишь обезображена шрамом, в то время как внутренность испорчена целиком. Сколько раз он приходил к его особняку, поджидал его там, надеясь уловить взгляд, уловить его животный запах, посмотреть друг другу в глаза. Сколько раз в мыслях Слава избавлялся от Зверя самыми жестокими способами, устранял соперника, решал проблему, освобождал Филиппа, ощущая себя рыцарем в сияющих доспехах, который обезглавил исполинского и кровожадного дракона. Сколько раз ненавидел себя за эти чудовищные мысли, винил и презирал. Сколько еще подобных зверей окажется на их с Филиппом пути, этих огнедышащих, вечно ненасытных драконов и шелестящих сладкие обещания змеев? Сколько их там впереди, поджидают в темных ловушках будущего? Скольким он еще мысленно должен перегрызть глотку, вырвать сердце и свернуть шею? А если он однажды сорвется, переступит грань, перепутает мысли с реальностью, а что, если он этого желает на самом деле? Он думал о шраме, что уродливым зигзагом тянулся по всей щеке Зверя, и думал, что точно такой же шрам есть и на сердце. Слава это знал. Потому что отныне он понимал, все понимал, мама, он все понимал, и его сердце тоже пронизано стрелой, оно истекает кровью, оно стонет, оно рыдает, оно жаждет отмщения, жаждет свежей крови. Неожиданно они породнились со Зверем, их сплотила одна общая цель, одно желание на двоих, так заклятые враги объединяются перед грядущей бедой, обнажают сверкающие в лучах кровавой зари клинки перед надвигающейся ночью великого ужаса.       Чтобы заглушить боль душевную, ни минуты не сомневаясь, Слава затушил сигарету о запястье, красный огонек-маячок с тихим шипением утонул в податливой плоти. Физическая боль была яркой, острой, как внезапно обрушившийся поток ледяной воды. У него перехватило дыхание, сердце в агонии заколотилось быстрее и быстрее, бьется о ребра, как крылья безумной птицы о прутья клетки. И короткой, слишком короткой, мгновенной, ее хватило на миг, чтобы унять боль в груди и голос матери в ночной тишине. Он сумасшедший. Он сходит с ума. Он должен вернуться в зал, вернуться к хлебному зрелищу, пиршеству плясок смерти, он должен держать ладони наготове, как солдат на ночном посту сжимает оружие, чтобы искупать Филиппа в аплодисментах, любви и славе. Должен. Но вместо того, чтобы войти в театр обратно, он двинулся, не замечая холода, от него прочь, по темным пустынным аллеям туда, откуда звала его мать.              Домой Слава вернулся только на следующий день ближе к полудню. Вернулся он уставший, измотанный, у него кружилась голова, в глазах темнело не то от голода и усталости, не то от ярости, которой, как тяжелыми цепями, он опутал себя на много-много часов вперед. Он представил, как поздно ночью, после полуночи, Филипп, возбужденный одновременно оглушительным успехом премьеры и отсутствием Славы под дверью его гримерки, отсутствием его верного, преданного пса, возвращается в квартиру, целует запертую дверь, ждет пару мгновений, от злости и недоумения сжимает кулаки, бьет ими в дверь, попутно присоединяя пинки. Слава, орет он, открой немедленно! На его ночные хулиганские крики высунутся соседи, высунут испуганно-любопытные полуголовы, чего шумим, молодой человек, ночь на дворе, сейчас милицию вызовем! И Филипп им, сверкая глазами: пошли нахуй! Но нет же, такого просто не могло случиться. Таким мог быть только Слава, Филипп же иное существо. Король-Солнце не опустится до того, чтобы бросить лицемерную свиту и погнать под осенними звездами златогривых, взмывая в воздух пыль ночи, на поиски пропавшей игрушки. Король-Солнце накажет игрушку. Игрушка познает его страшный гнев, игрушка сама приползет к королевским ногам выпрашивать милости.       Он упал на кровать, уткнулся лицом в подушки, забылся беспокойным сном. Сон стал его проклятьем, бесконечным как ночная лихорадка, бесконечным как череда однообразных, серых и дождливых дней. Его мучили кошмары, те самые сновидения, что нелегко отличить от реальности. Он словно заново проживал прошедшие сутки, но события меняли свою последовательность. Ему снился незнакомец с бархатной бабочкой под горлом, вновь и вновь, толчок за толчком, Слава агрессивно вторгался в его широко раскрытый рот с рубиновыми губами, рот, полный клыков-лезвий, с которых капала спелыми ягодами кровь, Славина кровь, чтобы на ее металлический, бронзовый аромат в сновидение вихрем, огненным столпом, ворвался Зверь. Раздувая ноздри, он жадно втягивал горький запах, постанывая от удовольствия, он давно мечтал об этом лакомстве, испить Славу до последней капли. Но вот что-то меняется, формы ртутными переливами преображаются, и там, где только что существовало одно на двоих желание смерти, зародилось желание страсти, и недоступные друг для друга, неприкаянные в своей обоюдоострой ненависти они соединяют свои тела, сливаясь частями самыми откровенными, вместе в одном ритме и темпе они входят в Филиппа, чтобы в его теплом, желанном нутре соприкасаться друг с другом хотя бы на мгновение…       Слава распахнул глаза, сел, опустив ноги на пол. Уже вечерело. Сумерки наползали на город тревожными тучами, затягивая небо пеленой грусти. Где-то там за этими самыми облаками ждет своего часа Меланхолия. Так говорил Филипп, щурясь в небо, он искал ее, ее следы, ее тень, которую она отбрасывала на Солнце еще пока едва заметно. На Солнце нет никакой тени, в ответ говорил Слава, на что Филипп лишь улыбался уголками губ, улыбкой знающего великую тайну провидца.       Филипп…       Филипп, повторил на этот раз вслух Слава.       Внезапно он все понял. Он совершил огромную ошибку, потому что шестым чувством осознал, что этой ночью Филипп нашел утешение в объятиях Зверя.