Фавн

      Алиса              День всех влюбленных — я выбрала этот день случайно. Так решило мое сознание. Оно подсказало, что это станет самым подходящим днем, прекрасная возможность уйти из жизни красиво. Омрачить праздник. Облить его кровью, делая из него воистину красный день календаря.       Я двигалась по вечернему городу, затянутому в мерцание праздничных гирлянд и витрин, нежно-розовое, ванильно-клубничное, в форме сердечек, сердечек сплетенных, переплетенных, перетекающих друг в друга. Ни одного разбитого. Даже надтреснутого. Ни одной трещинки. Ни царапинки.       Мне вспомнилось, как праздник отмечали в моей первой школе. За несколько дней до четырнадцатого числа в холле первого этажа устанавливали большую коробку с надписью «Почта для влюбленных». Правила были просты: мальчики должны были отправить любовную весточку девочкам, анонимно или подписавшись. Анонимная любовная открытка больше ценилась, она считалась чем-то невероятным, словно вынырнувшее из страниц книжного романа воспоминание, где весточки о тайно страдающем от любви поклоннике находили тихое, сухое и безопасное укрытие в дубовой расщелине.       Весточек ждали нестерпимо, отбросив желание учиться. Каждая клеточка мозга была занята только мыслями о заветном конвертике. Их приносили прямо во время уроков, стучали в дверь, нарушая святость знания, прерывая учительский монолог, громко выкрикивали девчачьи имена и вручали в руки долгожданное послание.       Каждый год я надеялась, что однажды назовут и мое имя тоже. Романова Алиса. Тихонько я поднимусь из-за парты, вытянусь по струнке от неожиданности, распахну удивленно глаза. Не может быть! Это, наверное, шутка! Вы меня просто разыгрываете! Я, та самая девочка, чье присутствие не замечает никто, чье имя помнит лишь учительский журнал, храня в нем выпуклые отметки.       И это однажды все-таки случилось, не иначе как чудо. Под изумленные взгляды одноклассников я прошла к выбранным почтальонам любви, вестникам благодати, и протянула дрожащую ладонь лодочкой, в которую мы все ждем, что когда-то отмерят чуть-чуть счастья. Ладонь была горячей и липкой от волнения. В нее легла открытка в виде сердца, которую я трепетно сжала, как сжимают сердце самого драгоценного любовника. На пропитанных ванилью, нежно-розовых внутренностях корявым почерком нацарапано было «Дорогой Алисе». Никогда прежде я не испытывала подобных чувств, способных на ласковом зефире вознести до небес, уложить на облако и отправить в путешествие безраздельной радости. Воистину я взлетела легким перышком, оторвалась от пола, впервые ощутив на собственной шкуре, что же чувствуют люди, которых любят, в которых влюблены, ради которых готовы на жертвы, ради которых умирают и убивают. Восторг, триумф, торжество плоти и разума.       Дома открытку увидела мать. Это откуда, спросила она, все прекрасно понимая. Подарили, ответила я. Кто? Анонимно. Ее глаза влажно и жадно заблестели. В одно хищное движение она сцапала открытку в руки, чтобы обнюхивать ее, разглядывать, вертеть да крутить, подставляя сердечко под слепящие солнечные лучи, выискивая на поверхности тайный шифр, тайнопись малолетнего воздыхателя, томящегося от неразделенного чувства к ее дочери. Тогда я видела перед собой голодного и свирепого хищника, готового подло отобрать мою добычу, вырвать с кровью, загрызть, поэтому выхватила из ее цепких рук открытку, чтобы уже в своих нежных ладонях убаюкать после тяжелого дня. Сейчас же я вижу мать совершенно иначе, я вижу ее в собственном отражении, с укором она глядит на меня из зазеркалья по утрам, когда я, измученная ночной трудной писаниной, гляжусь в зеркало. Я вижу ее в своих опухших глазах, в затуманенном взгляде, в опустившихся уголках рта, в угрюмо сжатых губах, она навсегда со мной, вечная тень, от которой не избавиться никак, она следит за мной своим стеклянным, непроницаемым взглядом. Паршиво выглядишь, говорит она мне всякий раз, когда я навещаю ее, совсем забросила ты себя, запустила, неужели не понимаешь, что женщина должна выглядеть женственной, ухоженной, привлекательной, посмотри на себя, на кого ты стала похожа, тощая словно наркоманка, ни сисек, ни писек, ты как стиральная доска, потому ты до сих пор и не замужем, потому что мужику и взглянуть некуда, пощупать нечего, а лицо, твое лицо, Алиса, неужели ты забыла, как делать прическу, макияж?       В тот далекий день передо мной стояла именно такая женщина. Без прически и макияжа, замученная, иссушенная, с воспаленными мешками и сиреневыми тенями под глазами, с бледными губами. В старом засаленном халате, в декольте которого виднелась дряблая грудь, длинные, плоские, молочного цвета лепешки, похожие на уши спаниеля, до которых уже многие годы не касалась мужская рука, которой мать так отчаянно алкала, проецируя мою юность на себя. Она горела желанием, неистраченной, но погребенной под горстями земляной рутины, страстью. Когда она в последний раз слышала комплимент в свою сторону? Когда последний раз флиртовала, загадочно, рискованно и обнадеживающе улыбалась незнакомому мужчине, посылая ему на прощание срывающуюся так скоро, словно ложь с уст, улыбку, сулящую не то сладко-опасное приключение, не то не терпящий возражений отказ. Разве не о любовных записках с детства она мечтала? О письмах, которые прячут под подушкой, чтобы под покровом ночи вожделенно кончиком пальца ласкать конверт.       На кого ты стала похожа, Алиса, говорила мать мне, когда я еще упивалась косметикой, как Святым Граалем, веря всем сердцем в ее чудесность, в магическое свойство превращать дурнушек в красоток. Ты же как шлюха, зачем тебе этот макияж, посмотри на себя, размалеванная, ты же девушка, молодая девушка, что про тебя скажет парень, когда утром увидит без штукатурки, он же обалдеет, ты же будущая мать, какой ты пример подаешь своим детям, что мать их шалава, проститутка, провоцирующая мужчин, да таких, каких ты, Алиса, надо…       Но в тот день она неотрывно глядела на мою открытку, которая могла бы быть и ее тоже, которая могла бы означать, что и у нее где-то есть тайный поклонник, готовый, подобно Г. Желткову, пронести свое глубокое, на грани умственного помешательства, чувство. Разве не воображала она себя княгиней Верой? Женщиной, ставшей безвинно узницей брака, так безобразно проморгавшей единственную настоящую любовь?       Я должна знать, кто он, потребовала она.       Я не знаю.       Это неправда. Ты лжешь. Ты с кем-то дружишь, с каким-то мальчиком?       Нет-нет-нет!       Она схватила меня за подбородок горячими и острыми пальцами. Ну-ка, смотри на меня, в глаза мне смотри, Алиса! Ты не врешь мне?       Нет.       Если узнаю, что уже с кем-то под школьной лестницей шашни крутишь, я тебя убью, Алиса. Поняла меня?       Поняла.       Ночью я в самом деле держала открытку под подушкой, иногда просовывая туда руку, проверяя, на месте ли она, не пропала, не украли, не испарилась ли? Я боялась уснуть, боялась, что поутру не обнаружу ничего, что это окажется сном, что вызвал мой больной, озлобленный, изголодавшийся до человеческого мозг. Я боялась, что открытку украдет мать, присвоит себе, упрячет в шкафчик с книжками в мягких обложках и с пожелтевшими страничками, которые она продолжала почитывать украдкой, просунув руку меж бедер, под резинку трусов, думая, что никто ее не замечает в минуты тайного одиноко-эгоистичного удовольствия. Странички она перелистывала липкими пальцами, оставляя на них вечный влажный след, по которому я с легкостью определяла ее любимые эпизоды, обнаруживала то, чего так сильно требовалось ее изношенному, давно не знавшему ласки, телу.       Впрочем, я солгала матери. Разумеется, я знала, кто отправитель, ведь эту несчастную открытку послала я. Впервые я обманула саму себя, заставила поверить в собственную ложь так искренне, как дети, несмотря на жестокость обмана, продолжают верить в любимых сказочных персонажей. Я поверила, что есть на свете человек, изо дня в день наблюдающий за мной, проводящий взглядом каждый мой шаг, запоминающий каждое мое слово, рассматривающий каждую черточку моего лица. Человек, которому я не противна, которому я лишь в радость. Человек, для которого я стану солнцем.       Но я была обманщицей, всегда ею была, такая уж у меня роль.       Правду говорят, что перед смертью жизнь проносится перед глазами. Истина. Я окончательно решила покончить с этим именно сейчас, в этот холодный февральский день, снежный и ветреный. В голову лезли разные мысли, воспоминания. Мимо проходили незнакомцы, и я искала в них что-то, что могло бы послужить знаком свыше, условным сигналом, что песня моя еще не спета, что еще слишком рано, что решение мое — глупость маленькой инфантильной девочки. Искала, но не находила. Они проходили мимо меня, а мне казалось, что сквозь меня, будто я была бестелесным призраком, забывшим собственное имя и прошлую жизнь, вынужденная бродить по вечерним улицам в полном одиночестве. Это было невыносимо. Невыносимо думать, что вся моя жизнь до самого последнего вздоха будет точно такой же, одинокая, пустая, полная лжи. Что вновь и вновь я буду выдумывать новых друзей, любовников, что жизнь моя заселена не живыми людьми, а воображаемыми. Невыносимо.       Чтобы передохнуть, я остановилась у киоска, маленький киоск на автобусной остановке, в котором мягко и тепло горел свет. Маленький перевалочный пункт в моем большом и важном путешествии. Внутри никого, только лампа щелкала равномерно и тошнотворно. Так бьются о потолок глупые мухи, пытаясь то ли вырваться на свободу из душной человеческой тюрьмы, то ли покончить с собой, размозжив крохотную головку, понимая, что о свободе им останется лишь мечтать. Я была подобна мухе, и горло схватило тугим, удушливым комком. Такие вот киоски я всей душой ненавидела, они меня преследовали всюду, всякий раз заставляя покрываться холодным тревожным потом.       Вспоминается парочка дней, когда отец еще выражал некоторое неопределенное желание участвовать в моей детской жизни. Он приходил к школьным воротам, закуривал, ходил туда-сюда, пуская ртом колечки сигаретного дыма. Я, будучи первоклашкой или на год постарше, видела его в окно школьного кабинета, наблюдала за ним тайком, это был мой секрет. Затем он встречал меня, и вместе мы шли домой, держась за руки. Время от времени он интересовался, как мои дела в школе, кивал головой, я была безумно счастлива его нейтральному, бесстрастному тону, с которым он вел короткую, практически ничего не значащую для него беседу, потому что это была долгожданная и бесценная крошка его отцовского участия, которой я алкала до безумия. По пути нам встречался маленький цветочный киоск, куда отец непременно заглядывал. На минутку, говорил он, всего на минутку. В киоске мы пропадали на час-другой, нас затягивало время в свои липкие сети. Пока я разглядывала тугие разноцветные бутоны первых заграничных роз на длинной ножке, отец непринужденно болтал с продавщицей, женщиной, лица которой я так ни разу не увидела, лицо которой навсегда скрыло от моего зоркого взора отцовская фигура. Я слышала лишь ее голос, подобный журчанию речушки в знойный летний день, прохладный, переливистый, почти хрустальный, фразы срывались с ее губ и разбивались осколками. Отца же я не слышала, говорил он тихо, голос его туманом стелился, низкий, влажный, холодный, пробирающий до мозга костей. Два заговорщика, укрывшиеся под сенью роз, притаившиеся в ветвях фальшивого сада. Однажды я напишу об этом роман. О цветочнице, что так банально, окончательно и бесповоротно влюбилась в мужчину, что стал для нее верной погибелью, Зевсом, обратившимся орлом, скогтившим ее беззащитную, невинную, сонную, которой суждено будет за мужнину вину познать на себе гнев жены его, всю ее ярость, ревность и смертельную мощь. После публикации романа отец на долгое время прекратит общение со мной, обвиняя меня в распространении ложных сведений, очернении его доброго имени.       Потом мы возвращались домой, и мать с укором интересовалась, почему так долго, и отец в ответ небрежно бросал ей в спину, что мы гуляли, разве она не видит, что погода нынче стоит просто прекрасная, грех сидеть дома. И мать поверит ему. Правда, когда я между слов оброню, что таких красивых цветов никогда и нигде не видела, она вся насторожится, закаменеет, словно лесной пугливый олень при звуках тихих шагов охотников. Какие цветы, спросит она. Розы. Мать присела передо мной на корточки, обхватила руками за плечи и встряхнула, как тряпичную куколку, выбивая из нее многовековую пыль. Расскажи, потребует она, впиваясь ногтями мне в кожу, так острые крючки вспарывают нежный бархат кожи, пробираясь меж ребер и вскрывая грудину. И я рассказала. О наших с отцом походах к цветочнице. Потом они с отцом скандалили, обливали друг друга дерьмом, оскорбляли и божились наконец-то развестись. Отец стоял на своем: Алиса лжет, не было никакого киоска и уж тем более цветочницы.       Разве ты не видишь, что она лжет?! Наглым образом клевещет на родного отца, посмотри, какую мразь, хамку, тварь воспитали, и кто тебя, Алиса, только врать научил? Ремня ей всыпать и в угол!       Мать так и сделала. Пока с любовью и яростью обхаживала меня по спине и ягодицам отцовским ремнем, приговаривала как считалочку: будешь еще врать? будешь еще врать? будешь еще врать? будешь просить прощения? будешь просить прощения? будешь просить прощения? Во время воспитательной порки отец держался в стороне, облокотившись на дверной проем и скрестив руки на груди, держался молодцом, эдаким хорошим родителем, при особо хлестких, рассекающих воздух, ударах морщился, как будто от боли, как будто сила материной руки, ярость извивающегося ремня причиняла боль лично ему, но он молчал, потому что так надо, так надо, Алиса, для тебя же лучше, для твоего же блага… На следующий день он подарил матери букет роз, отчего та просияла.       Жаркое нутро остановочного киоска вытолкнуло меня из воспоминаний детства, изрыгнуло, как гниль, ядовитую желчь, отравляющую живую плоть. И я вывалилась вновь на улицу, в чудовищно холодный февраль, обжигающий, озябший, продрогший. Снежная крупа, хлеставшая по щекам, разбила дрему, встряхнула, и я вспомнила, что задумала смерть. Понимание того, что всего на одно мгновение мне удалось забыться, забыть о великой цели, принесло разочарование и досаду, я разочаровалась в себе, в своей слабости духа, в физической немощности, в отсутствии внутри себя стального стержня, толкающего на грандиозное. Странная печаль овладела мной, когда взор упал на оживленный автомобилями проспект. Хищные, зубастые машины неслись прямо на меня, гудели, тарахтели, клацали и брякали железом, рычали и ревели, подобно голодной до свежей крови стае волков. Вот оно. Там, впереди, в снежном потоке, смертоносной волной-цунами надвигалось желтоглазое чудовище, огромное, неотступное и непримиримое; чем ярче желтизной наливались его глаза, тем тусклее становилась жажда жить, я угасала, и душа моя не противилась. Я шагнула на дорогу, оттолкнувшись от тротуара, шагнула навстречу смерти…       Помню, с каким бешеным ревом пролетел мимо автобус, обезумевший звук клаксона уносился высоко ввысь, в черноту зимнего неба, с которого все сыпало и сыпало бесконечным снегом, что оседал на мое горячее лицо, мокрое, то ли от снега, то ли от слез, неважно. Я утерлась рукавом, и острая, внезапная боль разлилась по всему телу от одного-единственного движения. Говорят, если больно — значит живешь. Я не умерла, не ушла в мир иной, не скоропостижно и трагически скончалась. Я была жива, мое сердце по-прежнему непобедимо билось.       Небо надо мной затмила чья-то голова, темные буйные волосы падали на глаза, щекотали, помню их запах, запах фруктовой карамели. Живая? Да, выдохнула я. Вставай давай.       Он протянул руку, и я схватилась за нее, уцепилась, как утопающий, стремительно идущий ко дну, за соломинку. Наши пальцы переплелись, и он потащил меня на себя, вытянул из трясины, и я упала ему на грудь. Никогда, еще никогда я не испытывала такого естественного, мучительного, на грани истерики, желания жить. Я хотела жить! Внезапно мне открылась истина: отчаянная жажда смерти означала лишь жажду жизни, всем существом я стремилась к жизни, насыщенной, полной, густой, смертью лишь пыталась избавиться от уничтожающего, изматывающего чувства одиночества, на которое была обречена.       Прижимаясь друг к другу, мы стояли на тротуаре, позади тебя мчались машины, сверху на нас лился золотой свет фонарей, сыпался снег, но ты держал меня, не отпускал, помнишь? Нас могло унести ветром, подхватить сильными вольными крыльями и унести в волшебный край, но ты бы не позволил, ты всегда был не из тех, кто верил в сказки, ты был здесь и сейчас, ты тот, кто удерживал нас на земле, ты связывал нас крепко-крепко красной нитью. Позади меня остановка с людьми, этими случайными и безмолвными свидетелями неудавшегося самоубийства, наверняка они неодобрительно качали головами и укоризненно цоколи языками, наверняка сверлили мою спину презренными, полными негодования взглядами, я чувствовали их, всю жизнь чую эти взгляды, но ты обнимал меня так сильно, так крепко прижимал к себе, что было наплевать, кто и что думает. Ты гладил меня по спине и шептал утишающие слова, говорил, что все плохое осталось позади, все в прошлом, все уже хорошо, все обязательно будет хорошо. Затем ты медленно отстранился, осторожно взял пальцами мой подбородок и приподнял, заглядывая в глаза. Не ушиблась? Нет-нет, я покачала головой, и тошнота подкатила к горлу. Точно? Точно-точно. Большими пальцами ты вытер мои слезы с горячих щек. Вот так, сказал ты, вот так-то лучше. Взяв за руку, ты повел меня за собой. Ты говорил со мной, словно с ребенком, потерявшимся, заблудившимся, отставшим от родителей, ты обещал вывести меня на свет, помочь отыскать тропу, с которой я однажды сбилась.       Как тебя зовут, спросил ты.       Алиса.       Алиса. А я Слава.       Ты спас нас двоих, меня и Филиппа. Меня от одиночества, Филлипа от Зверя.       Кто же тогда знал, что Зверь уже уловил наш запах, впитал его в себя, наполнил рот слюной и вышел на охоту, преследуя каждый наш шаг. Кто же тогда знал, что Зверь отыщет каждого из нас, что каждому из нас придется столкнуться с ним лицом к лицу?       Но в тот холодный февральский вечер я еще ничего не знала о Звере.       Небрежно ты поинтересовался, зачем?       Что зачем?       Зачем ты это сделала?       Внезапно ты остановился посреди улицы, застыл каменным белоснежным изваянием, белоснежное лицо, черные кудри, черные дуги бровей, алые губы. Ты так был прекрасен в тот вечер, ненасытный кровавый ужас на крыльях ночи, спустившийся подарить мне новую жизнь, создать меня, перевоплотить. Ты мог сотворить со мной что угодно, что твоей душе вздумается, а я и не задумывалась, есть ли она, душа твоя?       Я молчала, не зная, с чего начать ответ, но ты опередил меня, уточнив: это из-за мужчины? Все из-за какого-то блядского мудака, да?       В твоих глазах сверкала злость, я еще ничего не ответила, но ты словно читал мои мысли, хозяйничал под черепной коробкой, твой ледяной взгляд когтями царапал душу.       Да, ответила я.       Ну и дура, сказал ты стальным тоном, какая же ты дура, Алиса.       Прав, разумеется, ты был прав. Дура, какая же ты дура, Алиса, точно так же говорю себе и я, особенно по ночам, страдая от бессонницы, вспоминаю, прокручиваю образ за образом, презираю себя, ворочаюсь на влажных, пропитанных потом, стыдом и позором простынях.       По дороге я рассказывала тебе историю, выворачивала себя наизнанку, никому еще прежде не выпадало случая увидеть меня изнутри, я тщательно слежу за своими словами, даруя их лишь избранным, в моих словах, как правило, правды нет. Я привыкла, что веры мне нет, ненадежная, неблагонадежная, с такой ухо держи востро, доверяй, но проверяй, про таких, как я, говорят — сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит. Мне не доверяют, говорят, что лживая моя натура, продажная, за любые деньги что угодно, любую правду в красивую обертку заверну под твердую или мягкую обложку, оттого-то никто и никогда не узнал, кто я есть на самом деле.       Я рассказала тебе, что в социальной сети списалась с человеком, с одним парнем, тоже студентом. Каждый вечер после занятий мы встречались там, на волнах интернета, в этой сумасшедшей паутине. Мы не знали имен друг друга, не видели лиц. Мы прятались за масками, чужими никами и картинками. У него — Брэд Питт, кадр из фильма «Бойцовский клуб», у меня — Анджелина Джоли, кадр из фильма «Лара Крофт: Расхитительница гробниц». Идеальная пара. Мы болтали без умолку, стуча пальцами по клавишам, отправляя длинные предложения собственной ежедневной исповеди. Брэд учился на факультете информационных систем и технологий, будущий айтишник. Мы делились друг с другом музыкой, короткими и смешными видео, обсуждали фильмы и книги. Мы были счастливы в этом маленьком, отрезанном от большого и злобного мира гнездышке, мы вили его подобно пернатым в брачный период, подстилали соломку, чтобы обоим после падения возлечь приятно было, мы лепили дом, крепость, куда посторонним вход воспрещен, ткали воздушный замок из несбывшихся надежд. Он рассказал, что больше не верит девушкам, не верит в любовь, не верит в светлое чувство. Он обманутый и преданный, потому что она выбрала другого, предпочла ему самца лучшей породы. Опозорила, осрамила, перед друзьями страшно неловко, а ведь он так гордился ею, так любил, души не чаял, божий свет на блюдечке с голубой каемочкой нес, жениться после универа собирался, верил ей, доверял, представляешь, мы же с ней со школьной скамьи вместе, писал он, писал он, писал он, писал он, Брэд Питт печатает, печатает, печатает… Я ждала его сообщений, раз за разом обновляя страницу, ждала с замиранием сердца, а если больше не напишет, а если писать нам станет больше не о чем, а если… Все самое катастрофическое отгоняла от себя, отмахивалась как от назойливой противной мухи в знойный полдень. А ты, спросил он меня, а ты?       А ты? — спросил ты, когда мы оказались во дворе спального района, куда ты привел меня, куда я послушно шла за тобой без лишних слов. Вдруг я поняла, что мне и особо идти некуда, меня нигде не ждут, меня никто не ждет, ни одного близкого человека, ни одной родной души. Ты мог оказаться кем угодно, ты мог затащить меня в паучью ловушку, чтобы испить глупую, доверчивую добычу до последней капельки, но мне было все равно, ничто не держало меня в ту минуту в мире, не за что было зацепиться, удержаться, чтобы не выбросило к черту. Ты мог стать тем, за кого я могла ухватиться, на чье плечо опереться, я чувствовала это в тебе, ты мог стать другом. Я знала, что впервые обрела человека, который никогда не обидит меня.        Кто он, этот блядский мудак, из-за которого ты бросилась под колеса автобуса? — ругательство, так зло, но при этом так изящно сорвавшееся с твоих губ, воспламенило мою кровь, и наверняка я вспыхнула стыдливым огнем. Ты всегда читал меня как открытую книгу, легко отделял сладкую, тягучую как мед ложь моих слов от горькой полынной правды.       Я не могла сказать, кто он. Кто этот человек, из-за которого я решилась на столь отчаянный шаг. Прекрасный Женечка из школы, которому отправила любовное послание и который посмеялся надо мной перед всем классом? Прекрасный Паша, мой однокурсник, в которого была влюблена по уши самой настоящей безответной любовью и который гулял с самыми красивыми девочками курса, а меня использовал в собственных корыстных целях?       Новому другу по переписке — боже, эта дружба по переписке, эта старомодная традиция дружить словами, душами, как же она меня вдохновляла! — я призналась, что любовь к Паше приносит одно досадное разочарование, нельзя любить того, кто использует тебя себе во благо, ведь истинная любовь бескорыстна, безвозмездна, ты отдаешь больше, чем берешь. Нельзя терпеть, когда о тебя вытирают ноги, нельзя быть вечной наивной дурочкой, уверенной, что кто-то однажды воздаст тебе за содеянное добро. Как дура я писала за Пашу контрольные и курсовые, как дура я лгала преподавателям, что Паша отсутствует на занятиях, потому что, бедный-несчастный, вынужден соблюдать постельный режим в виду чудовищной заразной болезни, так некстати поразившей его прямо перед вашим семинаром, как дура я глазела Паше вслед, когда он, подмигивая, уводил на свидание очередную подружку, как дура я принимала из его красивых рук шоколадку, держи презентик, моя спасительница, говорил он, жеманно растягивая буквы в словах, как дура я ждала наступления того дня, когда он сбросит с себя оковы порочного желания к этим длинноногим, пышногрудым и волооким красоткам. Тупые дуры, злилась я, тупые дуры, неспособные предоставить ничего иного, кроме надутых сисек. Правильно говорила моя мать, что все вы шлюхи, подлые гадины, гадюки притворные! Правильно говорила мать, что женской дружбы не существует, потому что все вы мечтаете отобрать моего Прекрасного Принца!       В те дни я предпочитала яркий макияж: вызывающая, сочно-спелых фруктовых оттенков помада, агрессивная подводка для глаз, длинные черные ресницы, разделенные специальной щеточкой на грациозные заточенные дуги-пики, острые нарумяненные скулы. Короткие юбки, высокие каблуки, убийственная шпилька. Любая деталь гардероба имела значение, несла ответственность за то, чтобы всякий прохожий видел во мне женщину, вслед которой оборачиваются, за которой идут на край света, чьи следы на песке готовы покрывать поцелуями. За мной тянулся шлейф ароматов, на которые я спускала стипендию, ароматов изысканных, ароматов головокружительных, ароматов, созданных сводить с ума мужчин, заставлять их на стенку лезть от нестерпимого желания обладать приворожившей их колдуньей. По капле парфюма на мочки ушей, шею, запястья и, разумеется, ложбинка между грудями. Миллион прочитанных советов в глянцевых журналах о том, как привлечь внимание мужчины, как влюбить его в себя, как заставить его потерять голову от страсти и любви, как женить его на себе, как забеременеть, как родить первым именно сына, как удержать рядом с собой мужчину, каких девушек больше всего предпочитают мужчины, ее внешность, ее черты характера, как удивлять его в постели, как стать прекрасной хозяйкой на кухне, как стать незабываемой любовницей в постели, как не наскучить мужчине, сто лучших кулинарных рецептов, от которых ваш мужчина будет в восторге, как накормить мужчину, гороскоп совместимости, астрологический любовный гороскоп, китайский любовный гороскоп… Я задерживалась у каждого зеркального отражения, чтобы оглядеть себя в тысячный раз, все ли идеально? Прическа не распалась? Макияж не потек? Достаточно ли длинные и стройные ноги в этих туфлях? Достаточно ли короткая юбка, открывающая самую возбуждающую по версии модного журнала часть моего тела? Не испарился ли аромат духов? Не стерлась ли с лица улыбка, не пропала ли из жестов моих женственность, это легкое непринужденное кокетство, это извечное дружелюбие, присущее порядочным женщинам, готовым приласкать, приютить и утешить всякого. Не грубый ли тон моего голоса? Достаточно ли он соответствует советам? Нежный, мягкий, расслабленный, по-девичьи наивный, такой, какой должен превратить меня в глазах мужчины в девочку хрупкую, тонкую, слабую, нуждающуюся в защите сильных мужских объятий. Правильно ли я смеюсь? Не раскрываю ли слишком широко рот? Смех мой все еще женственный? Он не позорит меня? Не позорит ли моих родителей, которые воспитали настоящую женщину, а не корову?       В те дни я искренне полагала, что полюбить меня могут только за отдельные обнаженные части тела, за идеальный макияж, за красивый наряд, за правильный смех, за кулинарные навыки, за идеальную чистоту в доме. В те дни я искренне полагала, что однажды мне повезет, как повезло Золушке. Однажды небеса заметят меня, заметят девчонку, что изо всех сил старается понравиться. Они вознаградят ее за все страдания, за годы одиночества, за каждую не зажившую рану, наконец-то случится божественное проявление, сильная рука вскинет меч справедливости и одним махом поразит глупых насмешников, даруя благодать обездоленным. Они проследят ее путь, от малышки, от которой отворачиваются ребята в желтой песочнице, потому что малышка скучная, некрасивая, неинтересная, она предпочитает наблюдать за другими, в то время как другие предпочитают активно познавать друг друга, до студентки, от которой отворачиваются однокурсники ровно по тем же причинам.       Я наблюдала за однокурсницами, что в одно мгновение слетались в стайки, их тянуло друг к другу, как тянет пчел к себе ароматный нектар, они сливались в единый девичий организм и щебетали, щебетали, щебетали пташками. Ну, Алиса, сама посуди, о чем нам с тобой разговаривать, мы ведь такие разные, говорили они мне, и я их понимала, соглашалась с нелепыми отговорками. Говорили они о своих парнях, о свиданиях, об интимной жизни. Подобного толка разговоры не вязались со мной, пока я проживала яркую и насыщенную жизнь в собственных фантазиях, в книгах прочитанных и книгах, придуманных мной, они жили жизнью настоящей, влюблялись и расставались, дружили, предавали, обманывали и обманывались, очаровывались и разочаровывались; пока я выдумывала персонажей будущих романов, эти девушки были героинями собственной жизни. Стать подругой одной из них я никак не могла, потому что всем своим видом потенциальных женихов отпугивала. Чучело огородное. Ну, Алис, ты же сама все понимаешь, да? Да, я понимала. Я все и всегда понимала, но принять окончательно не могла, во мне все еще томилось сомнение, тлел крохотный уголек, а вдруг? Сказки были моим спасением, оплотом надежды и веры. Эти сказочные дурнушки-простушки, которые однажды отхватят в мужья Прекрасного Принца всем на зло. Сколько раз я ныряла в заветную фантазию, накрывалась ею по макушку словно пуховым одеялом, отделяясь все глубже и дальше от мира реального, предсказывала день, когда и мне положено будет явиться под ручку с Принцем, чтобы вызвать изумление на лицах всех тех, кто не верил в меня, кто отталкивал, кто вытер ноги, словно о коврик в прихожей. Родители наконец-то испытают гордость за меня, наконец-то повод, чтобы накрыть хлебосольный стол, чтобы пригласить родственников, близких и далеких, чтобы выложить фотографии в социальные сети, чтобы все могли посмотреть да позавидовать, чтобы знали, какого себе жениха эта Алиска отхватила! Наконец-то мать успокоится, что женская моя доля не в затхлом и печальном существовании старой девы, чьей участи и врагу не пожелаешь, наконец-то она перестанет насмерть отбиваться от докучливых вопросов, предполагавших один-единственный ответ: не знаю, да не знаю я, когда Алиса замуж собирается! Не знаю, говорила она мне, не знаю, в кого ты такая уродилась, словно не от мира сего, будто нам тебя подменили в роддоме, будто ты и не наша кровь вовсе, я в твоем возрасте от женихов отбоя не знала, а отец от невест, а ты все одна да одна, как будто до остальных людей тебе дела нет, так и просидишь до пенсии одна, никому не нужная, жизнь свою понапрасну растратишь, ну и для чего мы с отцом тебя рожали, воспитывали, учили, деньги вкладывали, для чего, Алис, для чего? Чтобы ты одна как говно в проруби болталась? От тебя же никакой пользы, от тебя ничего не останется после смерти, хочешь не хочешь, но слушай сюда, если до тридцати не выйдешь замуж и не родишь, то найду тебе мужчину порядочного, здорового, вот от него и родишь, иначе что у тебя за жизнь, а? И нас с отцом без внуков оставить решила, неужели мы мало тебе добра сделали, чтобы ты с нами вот так поступила? Эгоистку воспитали, поддакивал отец, хамку, лгунью, ее поэтому и ни один мужик не выберет, он уже нутром чует, во сколько ему подобное «добро» обойдется! Нам с матерью еще и доплатить, видимо, придется, чтобы тебя из отчего дома выпроводить.       Все это я рассказала не только тебе, но и новому другу по переписке. Ты слушал молча, внимательно, твой взгляд был неподвижен, словно холодное зеркало, в котором отражалась измученная я, сидевшая в твоей маленькой старой квартирке. Ты подал мне чашку горячего вишневого чая, из холодильника достал последний кусок шоколадного торта, сказал, что мне нужно подкрепиться, уж слишком я худая и бледная. И под глазами вон какие синяки, и, обхватив ладонями мое лицо, принялся его усердно изучать. Не надо, прошептала я. До этой минуты я никому не позволяла глядеть на меня так, быть так близко, я чувствовала твое дыхание, теплое и живое, от твоего проницательного взгляда не ускользнула ни одна морщинка, ни одна веснушка, ни одна родинка. Больше не в силах выдержать испытание, я закрыла глаза, из-под опущенных век потекли слезы. Мать всегда говорила, что лицо мое лишено всяческой гармонии, большие глаза, большой нос и маленький рот с сердито поджатыми губами, оттого, когда я смеялась, то всегда прикрывала эту маленькую темную впадину ладонью. Мать говорила, что лицом я пошла в отцову породу, в его уродливых родственников, отец же, наоборот, уверял, что я — копия матери.       Ты все выдумала, сказал ты. Ты прекрасна.       Я тогда не знала, что за мысли вихрем кружились в голове твоей. Не знала, что в душе твоей точно такой же раздрай. Не знала, что, глядя на меня, ты видишь себя. Не знала, что пытаешься сквозь меня самому себе внушить мысль: я не ничтожество, чего-то и я достоин тоже.       По твоей правой щеке змеился неглубокий шрам, словно солнечный зайчик проложил дорогу от уголка рта к брови. Здесь, ты положил ладонь на грудь, туда, где билось твое большое сердце, точно такой же. Ты еще даже не представлял, до каких размеров он разрастется, какие корни пустит, какую боль принесет.       В этот день должно было закончиться мое нежное эпистолярное приключение, потому что мы назначили встречу, решили вскрыть карты и снять маски. Мы наконец-то обменялись телефонными номерами и условились встретиться у фонтана в центре города. Я прождала его пару часов. Телефон молчал, на сообщения он не отвечал. Помню, что жутко волновалась, не случилось ли чего ужасного? Он так спешил на встречу, что перешел дорогу на красный свет, он так спешил, что совершенно не услышал громкого и долгого гудка грузовика, свист тормозов и визг колес. Или, быть может, он просто-напросто потерял телефон, маша-растеряша, обронил, сунул в дырявый карман, и валяется тот где-нибудь в сыром и колючем февральском снегу, жужжит от каждого входящего. А может, у него срочные дела? А может, у него в семье горе? Я ужасно замерзла, продрогла до костей, тело дрожало и зуб на зуб не попадал. Чтобы хоть как-то согреться, я ходила кругами вокруг старой фонтанной чаши, заботливо упакованной на зимний сезон, грела себя мыслями о лете, о том, как летом фонтан бывает красив, какую приятную прохладу дарит уставшим, изможденным долгими знойными прогулками путникам, брызги его долетают до маленьких уютных лавочек, в брызгах его умываются птицы. Он придет. Да, обязательно. И летом мы окажемся снова здесь, летом мы займем одну из этих нагретых солнцем скамеечек и, держась за руки, будем вспоминать, как однажды в один холодный февральский день обрели друг друга, чтобы больше никогда не расставаться. Вновь и вновь я звонила ему и посылала сообщения, пока денежный баланс не опустился до копеек. Наверное, в глубине души я догадывалась, вечно беспокойное, вечно сомневающееся существо внутри противно скулило и скребло, напоминая, что не быть мне героиней счастливых сказок. Я вспоминала наши с ним долгие ночные переписки, он писал, что внешность для него не главное, главное то, что внутри. Его ответ заставил меня устыдиться собственных навязчивых желаний о красивом партнере, я вдруг осознала, что красоту ищу в мужчинах не для себя, не ради себя, не для удовлетворения эгоистичных эстетских потребностей, а для окружающих, чтобы в их глазах возвыситься, обрести ценность и значимость, компенсировать собственную жалкую ущербность красотой партнерской. Так иные выбирают путь ненависти к обществу, потому что ненависть окрыляет подобно сильнодействующему наркотику, возвышая тебя над другими и позволяя навсегда забыть об уродстве собственном, создавая иллюзию собственных могущества и величия.       А потом на телефон пришло сообщение: прости, но ты не в моем вкусе.       В ту минуту я также осознала и тот факт, что так будет всегда. Я всегда буду не в вкусе. Я на большого-пребольшого любителя, чьи вкусы скорее обзовут извращенными. Я тот самый неликвидный товар на рынке, подлежащий списанию, уничтожению и забвению. Никогда мне не стать чьим-то центром мира, никогда мне не познать чувства взаимной любви. С детских лет отовсюду я слышала, что любовь — смысл человеческой жизни, не познавший любви — духовно нищий человек, а человек, не вызывающий любви, не заслуживший ее, и вовсе пропащий. Я не заслужила родительской любви, приятельской и романтической. Я тварь без пары. Третий лишний. Пятое колесо. Лишний человек в этом парном мире. Удел мой — ложь.       И вот тогда я шагнула на оживленную дорогу, прямо под колеса огромного автобуса, несущегося на всех парах, в тот отчаянный миг совершенно не задумавшись о судьбе водителя, того безвинного человека, сжавшего руль руками и вдавившего в пол педаль тормоза, о несчастной его судьбе, на которую обрекаю своим капризным поступком. «Я плохой человек», неодолимо мысль пульсировала во всем теле, «я плохой человек», а от плохих следует избавляться.       Боже, какая же ты дура, снова сказал ты, выдохнул эти слова обессиленно, словно это ты устал целый вечер бесперебойно выкладывать свою жизнь во всех неоднозначных деталях перед незнакомым человеком, какая же ты дура, Алиса.       Ты протянул руку, накрыл ею мою ладонь, холодную и потную, потому что я страшно волновалась, исповедуясь в грехах. Лицо мне заливали слезы раскаяния. Я ощущала себя выпотрошенной, и грязной, столько грязи ко мне прилипло, пока я бегала за эгоистичной мужской любовью, пока вела себя по-идиотски, растратив юность понапрасну, возведя в культ страдание, и чуть было не спустила единственную жизнь в унитаз.       Я не знаю, что мне делать, сказала я, не знаю, как жить дальше. Не вижу света, кругом сплошная темнота. Мрак.       На что ты ответил, что понимаешь, ты точно в таком же положении.       Наверное, именно так начинаются самые красивые истории любви. Два одиночества, две сбившиеся с пути души находят друг друга, чтобы стать опорой каждому. Мы могли бы стать прекрасным дополнением друг к другу, теми, кем дорожат и кого боятся потерять.       Но в ту минуту дверной замок щелкнул, и ты резко повернул голову на звук, весь насторожился, навострил уши, клянусь, будь у тебя шерсть на загривке, то она бы поднялась дыбом, а будь у тебя волчья пасть, ты бы обнажил грозный, предостерегающий оскал.       В эту же минуту и я поняла, отчего была столь несчастна все юные годы. Все вдруг показалось мне смешным, легковесным, надуманным. Потому что вот оно настоящее: вот он свет, разбивший тьму моего тленного существования, вот он свет, озаривший тропу к райскому саду, вот он свет, посланный небесами за непосильные страдания. Меня услышали, мой зов достиг нужных ушей, и ко мне спустился не посланник высокомерных и жестоких богов, а само божество во плоти.       Филипп.