Фавн

      Алиса              Начинается ночь, и я вновь поддаюсь внутреннему порыву, тому наплыву чувств, которые не доводят до добра и не приводят ни к чему хорошему. Начинается ночь, не вечер и не ночь, беспокойные мутные сумерки, в туманном полотне которых поджидают сомнения. Сомнения обрушиваются на меня внезапно, словно грабитель из темной подворотни, наставляют дуло пистолета, и у меня не остается иного выбора, никакого сопротивления, я полностью в их власти, поднимаю руки и сдаюсь в плен. Начинается ночь, и я места себе не нахожу, потому что видела тебя. Встреча случилась нежданно-негаданной. Нет, лгу, снова лгу. Потому что я искала тебя, только ты этого не знаешь. Сейчас пишу эти строки и думаю, что ты обязательно их прочитаешь, ведь ты читаешь все, что выходит из-под моего легкого пера, да-да, оно легкое, потому что я так умело лгу, за столько лет я выучилась этой науке на отлично, нет мне замены, нет мне равных, но ты догадаешься, один ты поймешь, узришь истину, ведь ты меня насквозь видишь. Я наблюдала тебя мельком, ты стоял на крыльце театра в последнюю пятницу мая и курил, курил нервно, озираясь по сторонам. В эту минуту я подумала, что могла бы списать с тебя персонаж, сделать тебя прототипом, но вот одно незадачливое но… Куришь ты чертовски непривлекательно. Держишь сигарету как-то по-мужицки, нет в движениях твоих рук красоты, изящества, чего-то аристократичного, что так сильно нравится другим, что так сильно манит к себе, располагает с первой секунды знакомства. Знаю, на это ты возразишь, что это наши с тобой отцы — любители красивых, но бесполезных жестов, и привлекательно курить их часть жизни, не наша, ибо в поступках наших, твоих и моих, не было ничего привлекательного, мы-то знаем, да. И невольно я соглашусь с тобой, но буду чудовищно сожалеть о том, что не умею курить, так и не научилась вдыхать ядовитые пары в беззащитные, пористые, как губка, легкие. Мне захотелось стоять на этом чертовом крыльце рядом с тобой, плечо к плечу, делить одну сигарету на двоих, прикладывать губы к тому месту, где только что оставили отпечаток губы твои, делать глубокую затяжку, пропуская по горлу горький ком сигаретного дыма. Разумеется, мы больше бы молчали, потому что любая беседа наша сводилась бы к одному-единственному, о чем заговорить не решился бы ни один из нас. Молчание нас бы окутывало, заворачивало в свои липкие сети, но мы бы знали, что не одни, что он рядом. Филипп. Он всегда будет рядом, где бы мы ни находились.       Вот ты докурил, небрежно выбросил окурок в урну. Постоял на месте минуту-другую, плавно раскачиваясь на пятках, словно назначенная встреча сорвалась, тебя обманули, как однажды обманули меня. А может, ты ждешь призрак? Тень прошлого, что неотступно следует за нами изо дня в день? Ответь мне, они тебя тоже преследуют? Эринии? Эти фурии, эти мерзкие вопящие о справедливом возмездии твари? Ты их тоже слышишь, их омерзительный стрекот, их душераздирающие вопли? Просыпаешься ли ты среди ночи оттого, что эти гнусные суки проникают в твой сон и копаются в твоей голове, перебирая воспоминания? Я пошла за тобой следом, держалась на расстоянии, но мысленно заклинала тебя обернуться. Обернись, ну же, обернись. И заклинала не делать этого. Ты не должен был меня увидеть. Столько лет прошло. Будущего для нас не существовало, все осталось в прошлом, мы закопали топор войны, чтобы восстановить мир, мы упрятали поглубже в шкаф оскалившиеся скелеты, мы сделали вид, что ничего не произошло. Я сказала, что все выдумала, и ты согласился. Мы скрепили договор.       Но той же ночью я позвонила тебе. Прости, не удержалась. Я не могла уснуть, боялась утратить контроль над мыслями, боялась, что в мое отсутствие что-нибудь случится непоправимое. Алло. Голос твой приглушенный, сонный, шипастая возрастная хрипотца режет мне слух, потому что помню голос твой молодой, низкий, бархатный. И не в силах ответить, сжимаю телефонную трубку, почти не дышу, зажав ладонью рот. Алло? Говорите? Кто это? Это ты? Кто это? Пожалуйста, не молчи, я тебя прошу, скажи, что это ты, умоляю, ведь это ты, да? — скороговоркой чеканишь ты… Катятся крупные предательские слезы по щекам, потому что, по правде говоря, звоню я тебе в последнее время часто, даже самой и смех и грех признаться в содеянном. Звоню и молчу, слушаю твое «алло». Только вот не меня ты жаждешь услышать на том конце телефонного провода, правда же? Не меня…       Это я.       Молчание.       Это я, снова шепчу я, вдруг понимая, что, возможно, ты просто не слышишь, потому что голос мой меня подвел, сорвался в немоту.       Это я, говорю чуть громче. Это я. Это я. Это я…       Встречу мы назначили в нашем итальянском кафе, на террасе с видом на театр и набережную. Как и обычно, я пришла заранее. День выдался пригожий, теплый, солнечный, лазурь в небе сияет, аж глазам больно. Выбрала столик подальше от посторонних зевак, будто они могут подслушать нас, бросить свое ненасытное до грязных пикантных сплетен ухо. А может быть, мне просто хочется уединиться с тобой, понимая, что остаться наедине со мной в замкнутом пространстве ты и в страшном сне не пожелаешь, потому мне придется вновь фантазировать, изображать, словно мы одни на всем белом свете сидим напротив друг друга за столиком, покрытым скатертью в красно-белую клетку. Между нами букет цветов, полевые, маленькие тугие бутончики лопаются и изливаются васильковым цветом. Над букетом кружит пчела, трудолюбивое мохнатое тельце, жужжит и жужжит, и звук ее быстрых крылышек успокаивает меня, рождая безопасное чувство дома, а не то зудящее чувство, будто я что-то утратила навсегда.       Разумеется, воспоминания волной обрушиваются на меня, смертоносной лавиной. Бывали дни, когда мы с тобой ждали здесь, за этим столиком, Филиппа, возвращавшегося с репетиции. Мы, подобно верным и преданным щенкам, готовы были броситься к его ногам за минутной лаской, чтобы он обязательно оценил нашу рабскую покорность и вознаградил добрым взглядом или жестом, разве мы могли требовать от него чуточку больше? Всякий раз я эгоистично надеялась, что мне его ледяной любви достанется гораздо больше, чем тебе, что именно меня выделит из всей раболепной толпы этот снежный юноша, вместо сердца у которого в груди ледышка.       Я ужасно волновалась перед встречей с тобой, аж ладони вспотели. Места не находила, ерзала беспокойно на сидении, все размышляла: что ты обо мне подумаешь? Пока была охвачена противоречиво-пугливыми мыслями, вовсе и не заметила, как ты объявился. Молча сел за столик, сложил руки перед собой, смотришь на меня прямо, бесстрашно, а на лице тем временем не отражается ничего, ни единой эмоции, отчего прочитать тебя как открытую книгу мне не удастся, как бы я ни старалась.       Мы долго молчим, кажется, целую вечность, кажется, за нашими спинами пролетают не минуты, а годы, своенравная осень сменяет покладистое лето, облетают листья, птицы уносятся клином прочь, и холод, ужасный холод сковывает все живое. Я чувствую холод между нами, мы изменились, мы больше не те девочка и мальчик, Слава и Алиса, мы стали взрослыми, покинув страну чудес, отныне нам не найти заброшенную тайную тропу к кроличьей норе. Ты нервно крутишь обручальное кольцо на пальце, наверное, это успокаивает тебя, но страшно злит меня, раздражает, я хочу сказать, нет, приказать, чтобы ты прекратил это делать, разве ты не видишь, что это действует мне на нервы, но разве я имею на это право?       Он бы не одобрил, первой нарушаю затянувшееся молчание я, указывая на золотое кольцо идеальной формы.       Мне плевать, отвечаешь ты, мне уже давно плевать на его мнение.       Твоя фраза напоминает мне одно событие. Мою первую встречу с Татьяной, партнершей Филиппа по танцу. Филипп позволил мне побывать на репетиции, чтобы я наблюдала за танцовщиками, за их работой, чтобы книга моя была достоверной на все сто процентов. Напиши обо мне роман, просил он, великий роман о великом танцовщике, о боге танца. Тогда я не придавала значения его словам, что с него взять, самовлюбленный мальчишка, мечтающий о бессмертной славе. Конечно, я напишу, сделаю все возможное. И только в последние дни стала замечать, как он стал уединяться, словно наше с тобой общество его тяготит. Тогда я впервые — господи боже, снова лгу, кому ты веришь? — рылась в его личных вещах, искала там ключ к разгадке. Тогда я нашла его дневники, толстые тетради, листы которых строчка за строчкой убористым почерком исписаны его рукой, и каждый лист кончался одной-единственной фразой, его личной подписью — «Бог Филипп». С неистовством я листала страницы дневника, проглатывала записи, пытаясь отыскать среди обрывочного, бессвязного, на грани лихорадочного, бреда хоть какое-то упоминание о себе. Не о тебе, нет, а исключительно о себе. Но вот неожиданность какая — писал Филипп исключительно о себе! Зато в этом бессмысленном повествовании особое место уделялось некой темной сущности, демону, порождению Аида, зверю, с которым Филипп вечно вел борьбу, заведомо проигрышную, потому что раз за разом зверь одерживал победу, овладевал телом и разумом Филиппа, вводил его в искушение и заблуждение, чтобы потом провести по адовым кругам на аудиенцию к князю тьмы. После репетиции я ожидала его в узком тесном коридоре, почему-то темном и холодном, над головой зловеще стрекотала тусклая лампа, и с каждой минутой ожидания мне становилось не по себе. Она вышла первой. Татьяна. Думаю, ты помнишь, какой красавицей она была тогда, ее роскошные волосы до поясницы, длинные стройные ноги, осиная талия, прямые плечи. Богиня. Она смерила меня не то снисходительно-презрительным взглядом, не то похотливо-волчьим, и я уловила эти строгие вибрации, исходящие от ее сильного и гибкого тела, восхитительного тела, упрятанного под слоями мешковатой одежды. За ней следом шла девушка, тоже танцовщица, но из кордебалета, хорошенькая, с тонкими чертами лица. Они уже на тот момент встречались, ну как встречались, Таня милостиво позволяла той девушке себя любить. Она остановилась передо мной и спросила, неужели я и в самом деле такая дура? Чего ты тут ждешь? Неужели ты не понимаешь, что ему наплевать на тебя? Ему на всех плевать, и особенно на тебя! Я ответила, что разберусь с этим сама, на что она лишь хихикнула, блеснув хитрыми и в то же время ревнивыми глазами. Ты ничем не лучше, ничем не отличаешься от него, сказала я, намекая на любовницу за ее спиной и пытаясь своими словами уколоть как можно больнее. Впрочем, больно стало только мне и той несчастной девушке, потому что мы были лишь тенями, что неотступно следовали за теми, кого любили, и за теми, кого нам не суждено было настигнуть.       Я читаю все твои книги, вдруг сказал ты, врываясь в мои старые, черно-белые воспоминания.       И как? Нравятся?       Не знаю.       Сейчас я закончила роман. Это будет мой последний роман.       Почему?       Потому что…       Прежде чем ответить, я помедлила, собираясь с духом. Так сложно объяснить.       Потому что больше ничего написать не смогу.       Ты откинулся на спинку кресла и устало закрыл глаза. Впервые за все время нашей встречи на твоем лице отобразились эмоции. Боль, страх, ненависть, сожаление и, возможно, разочарование. И любовь, конечно же, любовь.       О нем, да?       Да.       Зачем?       Такова была его последняя воля.       Последний раз он танцевал на сцене почти десять лет назад. Мы с тобой сидели в зале, затаив дыхание и не отрывая взгляда от сцены, от Филиппа, который показался нам излишне возбужденным. Он двигался слишком быстро, рваные, дерганые движения, вместо изящных и грациозных. Ты положил руку на мою ладонь и крепко сжал, давая понять, что тоже это чувствуешь. Неожиданно для всех Филипп начал импровизировать… Этот странный танец… Позже он назовет его танцем смерти, круги, круги, круги… Он двигался по кругу, словно совершал ритуал, словно он Избранный, словно на него сверху лился небесный свет, призывающий стать жертвой, отдать жизнь священную, позволить надвигающимся сумеркам наброситься на него… Как загипнотизированные мы во все глаза смотрели, как он неистово кружился, как его гибкое тело закручивалось спиралью, как ноги отбивали до того зловещий ритм, что всем в зале совершенно очевидно стало не по себе. И так же внезапно для всех он рухнул, будто подстреленный, рухнул так, будто и в самом деле жизнь в нем кончилась. Я закричала, из груди вырвался чудовищный вопль, а ты уже бросился к нему, на сцену… Долгое время Филипп не приходил в себя, метался влажной и огненной головой по подушке, он бормотал сущую околесицу, о том, что ему пора, его ждут там, на горной высоте, что орел уже спустился за ним, чтобы вернуть его восвояси… Круги, круги, круги, черные круги он потом рисовал в своих личных тетрадях, не отрываясь на пищу, воду и сон. Беспрерывно карандашом он рисовал черные дыры, в которые слишком долго вглядывался, пока мы все, я, ты и его родители, находились рядом, пытаясь не глядеть друг на друга, боясь произнести хоть одно-единственное слово, боясь нарушить нависшую тишину, которая уже давно стала не просто дурным предчувствием тяжелой болезни, а настоящей эпидемиии…       Мне хочется рассказать тебе, как на духу, что постепенно, день за днем, минута за минутой, из моей памяти стираются черты его лица, словно холодные мрачные воды Леты вымывают золотой песок из драгоценностей, оставляя на ладонях лишь жалкие подделки, стекляшки вместо бриллиантов. Каждый раз перед сном, перед тем как закрыть глаза, я заставляю себя представить его облик, его голос. Тщетно. И всякий раз фантазия дорисовывает то, чего, возможно, и не было никогда, не существовало в действительности. Вдруг все это приснилось мне, причудилось? Ты и, главным образом, он?       Я протягиваю через столик руку, хочу коснуться тебя, твоей плоти, удостовериться, что ты живой, настоящий, что ты не плод моей больной фантазии.       Впрочем, вовремя успеваю понять, что это тебе неприятно, потому что ты едва заметно избегаешь физического контакта, держишься, конечно, вежливо, боишься меня обидеть, но меня не обманешь, так ведь? Потому что мое тело по старой доброй памяти помнит тело твое, помнит тот вечер, когда мы остались у тебя дома, в этой темной, убогой, зловещей квартире совсем одни, потому что после смерти Филиппа мы вправду остались одни на всем белом свете, осиротели, и нам только и оставалось, что утешать друг друга, плакаться в жилетку друг друга. За окном поливал серый дождь, хлестал по стеклу, над вечерним городом бушевал ветер, и, глядя в окно, я думала, что природа скорбит, оплакивает его смерть вместе с нами, оттого на душе становилось все тоскливее. Иди ко мне, позвал ты, сидя по-турецки на расстеленной постели. Наверное, в ту ночь мы не просто занимались любовью, это было нечто большее, похожее на ритуал. Своим слиянием тел мы пытались воскресить его, вернуть из мира мертвых, но подобно Орфею мы совершили непростительную и губительную ошибку. Мы обернулись, и тьма навсегда отняла его у нас. Навсегда.       Ты не заправлял постель, не менял белья с грязного на чистое. Ты проводил все время, лежа на животе и уткнувшись в подушку лицом, лишь изредка исторгая из себя глухой стон. Я могла только подозревать, о чем ты думаешь.       О том, что ты с Филиппом любовники, я поняла с первой секунды. В тот вечер, когда на свою беду ты вытащил меня с того света, куда я направлялась абсолютно добровольно, ты не хотел, чтобы мы с Филиппом познакомились. Его появление вызвало в тебе гнев и раздражение.       А я же поняла, что отныне никогда не смогу полюбить кого-то другого, кроме Филиппа. Как глупо и банально, любовь с первого взгляда, разве такое бывает? Наверное, только в кино да книжках.       И с первой секунды я поняла, что вы любовники. Твой взгляд выдал тебя.       Помнишь наш день? Как мы впервые все познакомились? — спрашиваю я, пытаясь тянуть время, заполняя его ненужными разговорами о давно прошедшем, потому что желаю задержать тебя за этим столиком в кафе еще на чуть-чуть, самую малость.       Он отнял у меня все. Даже тебя. Ты была моим другом, только моим, но ему было мало, ему всегда было мало… Я проклинаю тот день, когда познакомил вас.       О, да, Слава, как точно и верно подмечено! Если бы ты знал, как сильно, от всей своей души, я проклинаю тот день! Все самое лучшее и худшее в моей жизни случилось в тот день, потому что именно в то заветное мгновенье, когда моя душа раскрылась навстречу новому, необузданному чувству, небесный судья вынес окончательный приговор, обжалованию не подлежащий: быть мне третьей лишней во веки веков. Наверное, в то же мгновенье я должна была тебя люто возненавидеть, объявить тебе войну и уничтожить, чтобы заполучить Филиппа, но вместо этого мы оказались в одной с тобой постели. Ты стал моим первым мужчиной во всех смыслах. И первый поцелуй, и первое объятие, и первый секс.       За окном противно и монотонно барабанил холодный дождь, мы лежали на простынях, что окончательно и бесповоротно впитали в себя его запах, запах золотых волос и шелковой кожи, о, да, Слава, тебе-то как раз было ведомо, каков он на вкус и на ощупь! Мы лежали лицом к лицу, сперва не соприкасаясь телами, но в темноте нам казалось, что наши взгляды осторожно ощупывают друг друга, примеряются, испытывают. Я первой дотронулась до тебя сначала кончиками пальцев, а ты ответил. Не знаю, как описать все то, что случилось в ту ночь между нами. И между нами ли? С кем мысленно провел ту ночь ты? С ним? Думаешь, я не догадалась, что на моем месте ты воображал его? А я?.. А я словно заживо горела от боли, как огромный факел пылала в беспросветной тьме, горела меж двух огней, этой ночью я воображала, что ты — это он, ведь твое тело окончательно и бесповоротно принадлежало ему, не было и сантиметра, куда бы ни дотянулись лучи его златого влияния, ты истончал его запах, ты хранил на себе его прикосновения, ты хранил в себе его тайны, ты познал его не только снаружи, но и изнутри… И в то же время я была самим Филиппом, потому что только с ним ты делил постель, только с ним мог быть настолько близок. Когда ты с вымученным стоном кончил и равнодушно скатился с меня на свою половину постели, я ощутила так явственно, так остро, как внутри меня расползается пустота, которую не смог заполнить даже ты. Я помнила, что женщина — пустой сосуд, сама пустота, которую славный мужчина заполняет своей плодовитой плотью, придает в конце-то концов этой зияющей пустоте хоть какой-то мало-мальски значащий смысл, ценность. Ты вышел из меня резко, с влажным хлюпающим звуком, оставляя в недрах моего тела свое семя, частичку себя, продолжение себя. И я могла продолжить тебя. Эгоистичная мысль посетила меня в ту ночную минуту. Между нами тишина и темнота, ты дышишь тяжело, пытаешься отдышаться после плохого секса, неловкого, неуклюжего, скоропалительного, словно мы начали это грязно-постыдное дело только для того, чтобы побыстрее закончить, а я лежала на спине, устремив взгляд в темный потолок, руки на груди, почти не дышу, словом, покойник покойником, только чувствую, как по щекам беззвучно текут слезы, скатываются по шее вниз, впитываются в подушку, а между ног — твоя горячая сперма растекается горячим пульсирующим пятном… Я никому не говорила, что ты оставил во мне продолжение, потому что первое время и сама не верила. Не верила, что внутри меня зародилась новая жизнь. Ты все выдумала, твердила я себе, разглядывая себя обнаженную в зеркале, изучая пытливым взглядом каждую линию тела в поисках красноречивых перемен. Я не сказала тебе, скрыла, солгала. Мое, мое, мое, это станет только моим, никому не отдам. По ночам я клала ладонь на низ живота и шептала: никому не отдам, ты будешь только моим, убью любого, глотки зубами перегрызу, голыми руками удавлю, но не отдам, мое, мое, мое, только мое. А потом одной ночью я внезапно проснулась от странного ощущения, будто описалась, стыд-то какой. Сунула руку между ног… Из больницы мы с матерью возвращались на такси, мать ненавидела меня. Кто он, все спрашивала она, кто этот козел? Отвернувшись от нее, я глядела в окно, за которым проносился ночной город, безлюдный, мрачный, недружелюбный. В этом мире нет мне места, думала я. Кто он, Алиса? Кто этот ублюдок, который обрюхатил тебя?       Почему ты решила, что он ублюдок? — дерзко спросила я, собрав на эту дерзость весь скромный остаток силы.       Господи, ну а кто на тебя позарится? Посмотри на себя, на кого ты похожа, в кого ты превратилась?! Так и знала, что добром все это не кончится, что ты таким образом и закончишь жизнь свою, шлюха шлюхою, позор на мою седую голову, опозорила всех нас, всю семью, что люди скажут, как родственникам в глаза смотреть, недоглядела, воспитала шлюху, это хорошо еще, что выкидыш случился, бог отвел, люди не успели заметить срам, вот бы ты нас всех прославила, голову бы от стыда некуда было спрятать…       В комнате все осталось так, как я оставила в спешке, уезжая на машине «скорой помощи». В центре разобранной постели на простыне пастельного оттенка алело красное пятно. Моя кровь. Твоя кровь. Наша кровь. Не раздевшись, я легла на кровать, свернулась калачиком вокруг кровавого круга, будто оно имело телесность, оболочку, которую можно было обнять, прижать к себе, защитить. Я снова была одна, совсем одна. Филипп покинул нас навсегда, ты после той ночи исчез, испарился, как на рассвете испаряются ночные видения, даже ребенок и тот отказался от меня, мой организм исторг его из себя, избавился, внутри моей пустоты ничто не могло задержаться, удержаться и, упаси бог, зацепиться. В этом мире не было места для меня.       У тебя есть дети? — спросила я у тебя, хотя знала, что есть. Девочка. Видишь, я все про тебя знала.       Дочь, ответил ты нехотя, ну, понятное дело, защищаешь личное пространство, личную жизнь, не желаешь, чтобы всякие лезли в нее, совали свои разлюбезно-любопытные носы, имеешь право, я ни на что не претендую.       Еще детей планируете? — интересуюсь я, пусть твое раздражение на этом вопросе достигает пика, ты заводишь глаза, поджимаешь тонкие губы, сжимаешь кулаки, но и я вдруг не отступаю.       Нет, не планируем.       Мне хочется тебе сказать, что наш ребенок был бы сейчас взрослым, мальчик или девочка, я не знаю. У мимо проходящего официанта прошу принести бутылку красного. Твое круглое золотое обручальное колечко блестит на солнце, играет бликами, порождая солнечных зайчиков. Красное льется в бокал, который я осушаю мгновенно в несколько глотков и наливаю вторую порцию. Может быть, в твоем взгляде и отображается изумление, перемешанное с тревогой, но мне все равно.       Я люблю красное, говорю я, предупреждая твой вопрос о моих проблемах с алкоголем. Красное согревает меня изнутри. Я не алкоголичка, да, я часто провожу вечера наедине с бордо, ну и что? Я нахожу в этом напитке вдохновенье…       И может быть, чуть-чуть утешения.       На последнем утверждении я улыбаюсь тебе, будто это шутка, понятная исключительно мне и не сулящая ничего вредного. Красное. Красный цвет, он лишь напоминание о кругах. Красный круг на моей постели, зияющая рана, положившая конец моим мечтам о ребенке, которого никогда не будет, ты слышишь, никогда не будет, ибо я не способна на это, организм мой бракованный, ты, Алиса, неполноценная, ненормальная, никчемная, жалкая.       Той ночью, когда мы вдвоем лежали в кровати, одновременно близкие и такие далекие, мы только что занимались самым интимным процессом, и спустя мгновенье уже ненавидели друг друга за это. Мы были незнакомцами в одной кровати, первыми встречными. Я думала о дне, когда прочитала в газете новость о смерти Филиппа. На первой полосе кричащий вопиющий заголовок: молодая восходящая звезда балета свел счеты с жизнью. И его фотографии, на которых он полон энергии, жизни, света. Глаза его блестят, кожа сияет. Разве такое возможно? Разве такое возможно? Я не находила ответа на вопрос. На фотографиях он был в образе Зигфрида и Альберта. Вечный Прекрасный Принц. Зрители его запомнили прекрасным Зигфридом, что погибает ради любви, но мы с тобой знали его совсем другим, нам ведома была его вторая сторона, темная, ведь только мы знали, что никогда он не был Зигфридом, потому что он Ротбарт, злой волшебник, маг, чародей, гений колдовства, он околдовал всех нас, проклял вечно обитать на зачарованном озере, не зная покоя, он насмехался над нами, бросая в холодные мутные воды крошки хлеба, за которыми мы, как полоумные, кидались на самое дно. Его гений стал и его проклятьем тоже, помнишь последнюю «Жизель»? Помнишь, его безумство на сцене? Его Альберт утратил рассудок, а не бедняжка Жизель, его Альберт вдруг пустился в безумную пляску смерти, на которую было невыносимо больно смотреть.       В тот вечер ему аплодировали стоя около часа, десятки раз он выходил на поклон. Наутро в газетах напишут, что Филипп превзошел самого себя, подумать только, настолько точно сыграть настоящее безумие! Талант, божий дар! И только мы с тобой знали, что в тот вечер он не играл, нет, ибо в тот вечер он обезумел в самом деле. С той поры не существовало Филиппа, потому что на сцену вышел Бог.