Фавн

      Слава              На высокой скорости они мчались по ночному городу, рассекая холодный сырой воздух узкой мордой автомобиля. Снова пошел дождь, забарабанил по крыше, по стеклам расползались мелкие темные точки, из-под колес сыпались острые брызги, в свете фар похожие на зеркальные осколки.        Внутри автомобиля стало нестерпимо душно, потому что между ними искрило, между ними скапливалось напряжение, готовое вот-вот найти выход, взорваться, поднять все и всех на воздух к чертовой матери. Стоял густой, вязкий, одуряющий запах близкой опасности, и Слава, словно дикий зверь, чуял его всем нутром, отчего на загривке шерсть дыбом поднималась, да кровь стыла в жилах. Дурное предчувствие. Но Зверя, казалось, ничто не могло остановить, ему уже, казалось, не ведом страх, опасность влекла его, как мотылька влечет смертоносный огонь. Зверь давил на газ, и его послушно-пламенный жеребец с ревом вырывался вперед, расталкивая на обочину других пугливых и осторожных лошадок.       Зверь сказал: надо поговорить.       Разговор давно назревал, висел над их головами мрачными грозовыми тучами, готовыми обрушиться ураганом.       Надо, ответил Слава, усаживаясь в черный автомобиль.       Первые минуты они молчали, словно были незнакомцами, объятые неловкостью. А вот в постели они уже давно позабыли о неловкости. При этой мысли Слава покраснел до кончиков волос на макушке и поглядел в окно, стараясь избегать даже мимолетного взгляда на Зверя. Вот же удивительная штука эта жизнь! Как же все закрутилось-завертелось, как же все спуталось-перепуталось! Один сплошной шерстяной клубок без начала и конца. Они вдвоем наедине, а говорить не о чем, их ничто не связывает, они чужаки друг другу, враги, ненавидят друг друга да презирают. Слава всем существом ощущает звериную ненависть, она мощными волнами бьется о борт корабля, пытаясь его опрокинуть, потопить, погубить, утащить на дно на корм рыбам. Зверь смотрит на Славу свысока, не понимает, зачем и почему этот никчемный и бесполезный мальчишка путается у него под ногами, но терпит как бездомного, больного и хромого щенка, которого притащил с улицы дорогой сердцу любовник. С каждым днем, с каждой минутой Слава все отчетливее понимает: он третий лишний, от него скоро избавятся, наиграются и вышвырнут обратно туда, откуда притащили. Он закрыл глаза. Вдох-выдох. От Зверя исходит знакомый мускусный запах, который уже въелся Славе под кожу, он и сам пахнет Зверем, его телесными выделениями, слюной, потом, спермой. В постели уже сложно отличить, кто и кому принадлежит, их тела переплелись да сплелись, будто змеиный клубок. В ночной постели они вытворяют то, о чем днем стыдно и помыслить, и Слава старается при солнечном свете не вспоминать того, что случилось ночью, гонит прочь воспоминания, но день короткий, и вновь спускается ночь. Он живет отныне только от заката до заката, чтобы после полуночи обнаружить себя тугой бечёвкой привязанным к кровати и с повязкой на глазах, с благоговением ожидая, когда же Зверь кончит ему на лицо, когда же горячая сперма коснется его пылающих губ. Они актеры, Слава не знает, хорошие или плохие, верит им зритель или нет, но режиссер-постановщик, кажется, доволен, в его дьявольских глазах Слава видит проблеск удовлетворения. После ночных игрищ ими овладевает стыд, они стремятся избегать даже мимолетных прикосновений, взглядов, они делают вид, что ничего не произошло, руками они стыдливо и озабоченно прикрывают опустошенные и измученные гениталии, словно только сейчас ощутили телесное стеснение, мешающее им находиться в одном комнате.       Зверь уже завел беседу, но Слава никак не в силах переключиться, отключиться от воспоминаний, отделаться от навязчиво-прилипчивых мыслей, пожирающих его точно тьма. Если долго глядеть во тьму, то она обязательно ответит. Он чувствует это, ее зловонное дыхание щекочет кожу шеи. Тошнота поднимается к горлу, комком распирает.       И просит Зверя остановить машину.       Под дождем ему становится легче, холодные капли охлаждают лихорадкой алеющую кожу. От него словно исходит влажный пар, вода остужает его, поднимаясь в воздух адским дыханием. Он в аду, в адском пекле, то ли в ушах шумит кровь, то ли он и в самом деле слышит шипение закипающей воды в котлах. Он шагает через пустой мост к ограждению, перевешивается через него головой вниз, совершенно не замечая присутствие Зверя, который вновь и вновь назойливой противной мухой талдычит о том, что Славе пора, что Славе нужно уйти, что Слава лишний, что Слава им только мешает. Там, внизу, шумит недовольная осенними заморозками река, бьется о камни.       Заткнись, сука, нахер! — кричит Слава, и крик его пронзительный поднимается высоко в черное осеннее небо. Впрочем, Зверя уже не остановить, он наступает на него всем своим большим, широким, мускулистым телом, прижимает к ограждению моста, вплотную приближает искалеченное шрамом и перекошенное тихой, но лютой злобой лицо. Ты, Слава, должен уйти! Иначе…       Что иначе? — шепчет Слава, догадываясь, почему они оказались здесь, на старом мосту, где из живого духа только ветер. Они могут кричать во все горло, никто не услышит. Наутро никто не хватится искать его, с ужасом отмечает Слава, никто. Филипп? Нет, конечно, Филиппу нет дела до него, он уже это осознал. Шелест ветра снова доносит до него материн шепот, ты не понимаешь, ты не понимаешь, нет, отныне он понимает, все понимает.       Перед глазами проносится будущее, вернее его отсутствие, потому что Зверь убьет его, уничтожит. Слава чувствует, как летит с моста, парит в свободном падении, чтобы рухнуть на зубастые камни, чтобы потом беспокойная река унесла его тело далеко-далеко, туда, где впадает в бескрайний океан. Вот так все и закончится бесславно, он уйдет, не оставив после себя и следа, ничем не наполнив этот мир, не став его частью. Пустота, одна сплошная пустота. Ни одна душа земная не вспомнит о его существовании. Филипп. Слава думает о нем неприлично много и много неприлично. Филипп. Его страсть, его безумие, его грех. Его любовь. Он погубил его.       И словно находясь под влиянием дурмана, Слава опережает Зверя, нависшего воинственной угрозой над ним. Хватает того за шею руками и тянет на себя. Зверь лишь успевает коротко и рвано схватить воздух ртом, будто рыбка, задыхающаяся на песчаном берегу. Слава силой толкает его, перебрасывая через парапет моста, и зверь беспомощной тушей летит вниз, только гулко ухает его полукрик, камнем уносясь на дно реки и разбиваясь вдребезги на тысячи звуков. Темнота скрывает преступление, прячет под покров, только звук убийства разлетается россыпью бусин по безлюдной и мрачной мостовой, тупой звук удара тела о водную гладь пульсирует гипнотическими кругами. Утробное мурлыканье воды, словно река — это большой прожорливый рот, проглотивший с потрохами добычу. Слава закрывает глаза, пальцы больно впиваются в ледяной метал мостовой. Несколько минут он стоит неподвижно, пытаясь не дышать, как будто само дыхание способно навредить ему, причинить немыслимую боль. Наконец он отрывает скрюченные пальцы от ограждения, сквозь темноту глядит на них, на свои собственные руки, и не верит глазам. Нет, обман, все ложь, сон. Ему привиделось, причудилось. Слава озирается по сторонам, за спиной черный автомобиль без номеров тихонько рычит в ночи да скалится, по глянцевой поверхности безжалостно барабанит дождь. Слава промок, продрог, его бьет озноб. Его лихорадит. Наверняка он заболел, да, тяжело заболел, смертельно. Это больной сон, омраченный видениями смерти, болезненный бред. Скоро он проснется, и все исчезнет. Голова кругом идет, он сжимает ее ладонями, словно в силах удержать рассудок руками. Он кричит, крик его вырывается из таких глубин, о которых Слава и не догадывался.       Затем бросается бежать вниз к реке, одним махом он преодолевает метры, что разделяют его и тело зверя. Он надеется, что зверь еще жив, барахтается в воде беспомощно, ждет подмоги, ждет крепкую, по-дружески выставленную руку, за которую он легко ухватится. Слава кричит, зовет зверя, эхо его испуганного голоса летит над рекой, воды которой вскипают под ударами дождя. Он прыгает в реку, плывет, бьет руками по волнам, что хлещут ему в лицо. Зверь! — кричит он, где ты? Где же ты, зверь? Отзовись? Где ты? Слава устал, выбился из сил, ноги судорогой сводит ледяной холод, а зверя и след простыл, тишина, вокруг мертвая тишина, только дикое дыхание Славы да шум крови в его голове.       Он переворачивается на спину, раскинув руки и ноги, позволяет реке нести его по течению, пока он устремляет остекленевший взгляд в черный небосвод без единой путеводной звезды, которая могла бы указать Славе путь. Но оно и к лучшему, что звезд этой ночью нет, ибо звезды — немые свидетели, им оттуда все видно и слышно, они знают всю правду про людей. И про Славу. О том, что он сделал сегодня. Он закрывает глаза. Уснуть бы. Сил нет, тело его словно вата. Пусть вода унесет его, как когда-то унесла Офелию. И там он найдет покой. Он слышит, как вдалеке о воду тихо бьется весло, разделяет ее напополам, проникает в ее коварную глубину. Лодка. Она приближается, и Слава различает темную фигуру, сгорбленный и мрачный силуэт одинокого человека, вынужденного каждые ночь и день перевозить души с одного берега на берег другой. Нет, шепчет Слава пересохшими губами, нет, ты же не за мной? Ты пришел за ним, да? Вода вдруг стала липкой и вязкой, будто Слава своим сильным и упорным барахтаньем взбил ее в пышное масло. Его тянет на дно, да, он чувствует, как чья-то костлявая рука ухватила его за щиколотку и тянет за собой в пучину. Нет, нет, нет, шепчет он, но лодка все ближе и ближе, он уже слышит зачарованные напевы старого паромщика, его прощальную песню, которую тот напевает напоследок тем, кого отправит в последний путь. Нет, нет, нет. Слава не готов умирать, нет, его ждет Филипп, он обязан вернуться к нему, обязан, ибо теперь Филипп только его, потому что Слава устранил соперника, наивный и глупый зверь думал, что сумеет его обмануть, сумеет его переиграть, но он не ведал того, кто Слава такой на самом деле, Слава плохой, Слава ужасный, Слава — чудовище. Ведь это он заманил зверя на старый горбатый мост, он попросил остановиться, он попросил зверя подойти к нему поближе, а потом убил его, потому что зверь бы их с Филиппом не оставил в покое, он бы их везде нашел, из-под земли достал. Слава обязан был защитить Филиппа, освободить, выпустить из золотой клетки. Слава выполнил обещание, данное Филиппу накануне, потому что тем вечером Филипп пришел к нему и танцевал только для него. Утомленный сладким предвкушением пьянящей близости, Слава полулежал на кровати и любовался, как золотом переливается тело Филиппа, бриллиант, сокровище, святой Грааль. Gnossienne No. 3 Сати парит ярким желанием в воздухе, пропитанном ароматами фруктов и вина. Филипп с рук кормит Славу дольками бархатистых, розовощеких персиков, Слава слизывает липкий сок с его изящных пальцев, а потом вновь послушно открывает рот для черных, терпких виноградин, которые Филипп укладывает ему на язык. Филипп целует так, как никогда не целовал, у Славы губы горят от страсти, когда Филипп кусает их. Глоток за глотком они опустошают бутылку вина, Филипп делает глоток и вливает его в рот Славы. Его язык внутри Славы, а ладонь на члене мягко поглаживает, ласкает, только Филипп умеет приласкать его так, что мир лопается как мыльный пузырь, оставляя после себя радужные разводы. Захмелевшим взглядом Слава следит, как Филипп медленно наклоняется, чтобы прихватить языком сорвавшуюся с кончика члена шелковистую каплю-росинку смазки. Слава пьян, от вина и от Филиппа, они давно не были только вдвоем, между ними всегда кто-то третий лишний. Филипп седлает Славу, позволяя его ненасытным рукам разгуляться по его телу, но внезапно Филипп перехватывает руки Славы, заводит их у него над головой, прижимает к кровати. Вырвись, приказывает Филипп, вырвись! Могу, я могу, отвечает Слава, при этом не в силах даже пошевелиться под тяжестью тела любовника. Что же это такое, думает он, неужели и впрямь Филипп так силен? Нет, нет, здесь явно что-то иное. Магия, колдовство, чародейство. Он окутан чарами, он парализован темными силами. Филипп целует его страстно, жадно, глубинно, и у Славы сердце заходится. Я умру за тебя. А сможешь убить? Что? Сможешь убить за меня? Мгновенье Слава думает, переваривает услышанное, но Филипп уже направил его пылающий член в себя, медленно насаживаясь, широко разведя бедра, чтобы Слава мог созерцать момент слияния их тел в единое целое. Тесное, жаркое, такое восхитительное нутро. Ты хочешь, чтобы я был единственно твой? Да, стонет Слава, забывая обо всем на свете, потому что он внутри Филиппа, а это все, что ему нужно, он может жить без пищи и воды, без сна, но не без Филиппа. Мучительно медленно Филипп двигается, дразня Славу, заставляя его подвывать от нетерпения да выгибаться дугой навстречу. Возьми меня, шепчет Филипп спелыми искусанными губами, и кладет руку Славы себе на крепко возвышающийся член, подсказывает темп и ритм, в котором Славе предстоит ласкать его. Горячая живая плоть пульсирует в Славиной ладони. Эта прекрасной формы плоть скользит в его пальцах, оставляя на них мускусный аромат.       Некоторое время назад Филипп участвовал в международном фестивале, посвященного музыке Дебюсси. Выступал последним. Но зато как. Весь зал переполошил, такой устроил он перформанс. Славу до сих пор начинает трясти от злости от одного только воспоминания того вечера. Вот переливающийся золотым перламутром занавес двинулся в стороны, словно озолоченные солнцем морские волны обнажили берег, и на сцене появился он во всей своей красе, как когда-то явилась миру из розовой пены царственная Афродита, богиня любви и красоты. Филипп лежал на возвышении обнаженный, лишь широкими мазками расползлись пятна по его телу. Пятна фавна, его меха, его шкуры. В золотые волосы вплетены цветы, да пробиваются маленькие острые рожки. Разнеженный, разбалованный, утомленный негой он лениво поедает виноград, кладет тяжелые бусины себе на язык, а, вдоволь насытившись, берется за дудочку, играет, развлекая себя и привлекая глупых и любопытных нимф. Славе нехорошо, он чувствует, как жар плотно окутывает его тело с ног до головы, как злость подкатывает комом к горлу. Взглядом он ищет в зале Зверя и находит его темную фигуру, Зверь сидит неподвижно, спина прямая, но в прямоте — застывшая ярость, Зверь боится пошевелиться, иначе всю ярость расплещет. Зал затих, ни единого звука, ни смущения, ни удивления, ни возмущения, люди как заколдованные наблюдают за отдыхом обнаженного фавна. Музыка Дебюсси добавляет волшебства, ноты льются словно зелье, что опоило их всех, опьянило, вскружило голову. Дудочка фавна, подобна волшебной палочке, флейте заклинателя. Вот из-за кулис появились нимфы, которых привлекла загадочная музыка фавна, и теперь они танцуют, движения их угловатые, фигуры вывернуты наизнанку, выпуклые и объемные, будто ожившие барельефы скинули с себя каменный плен, восстали из вечного покоя. Фавн пугает нимф, забавляется с ними, брызгает водой, смущает своей животной страстью и напором, силой и огнем своего молодого пленительного тела. И испуганные нимфы, стыдливо пряча разлившиеся румянцем щечки, покидают сцену, оставляя фавна одного, ненасытного, возбужденного, в чьих жилах кипит горячая кровь. Слава с ужасом отмечает, что Филипп и впрямь неприлично откровенно возбужден, танец его всегда возбуждал, а музыка была любовницей. Слава закрыл глаза, пытаясь успокоиться, пытаясь удержать гнев и ревность в руках. Они все смотрят на Филиппа, все глазеют на его тело, его член, его ягодицы. Фавн возвращается в свое укромное логово, расстилает утраченный нимфой платок, ложится сверху… Нет, Слава не в силах больше на это смотреть. Он встает с места и двигается по ряду, забыв про извинения. Пошло все в жопу, пошло все нахер. Он бьет кулаком об стену, еще раз, еще, еще, еще. До тех пор, пока ему не делают замечание работники театра, грозятся вызвать полицию. Да вы знаете, кто я такой? — хочется в сердцах ему крикнуть, но тут же пресекает себя, а кто он? Кто он такой? Жалкий любовник Премьера. Ебарь с хорошим членом, способный вытрахать из звезды балета душу. Слава ненавидит себя, презирает. Но еще больше он ненавидит Филиппа, ненависть его так сильна, что он желает Филиппу смерти, самой мучительной смерти.       Он прислушивается к звукам зала, что остался за закрытыми дверями. Он ждет. Чего он ждет? Разумеется, полного провала, поражения. Он ждет, что разъяренный зал взбунтуется гадкой выходкой премьера, зал будет оскорблен этой пошлостью, этой по-блядски выставленной на всеобщее обозрение наготой. Зал поднимется на ноги, затопает, гневно заулюлюкает, как когда-то в Париже в 1913 году. Разве не этого Филипп добивается? Стать признанным гением, живой легендой, Богом танца… Слава давно его раскусил, его блядскую, продажную натуру… За спиной раздается всплеск аплодисментов, восторг, триумф, эйфория… Они купают Филиппа в своей любви, они готовы нести его на руках, чтобы потом разорвать его плоть на куски… Невыносимо слышать, отвратительно.       После финального поклона артистов он ждет некоторое время, выжидает. Он уже знает, что Филиппу необходимо разделить с кем-то сладость собственного триумфа, распить эту пьяную чашу с жарким поклонником. Слава намеренно выжидает, чтобы поймать их на самом интересном моменте, нет, Филипп не таится, не кувыркается у него за спиной, напротив, Филипп наверняка изнемогает в ожидании, когда же Слава, его самый преданный зритель и поклонник, постучит три раза в гримерку, отбарабанит условный сигнал, чтобы исполнить па-де-труа. Но не в этот раз, в этот раз Слава удивит Филиппа, превзойдет самого себя, он убьет того другого, задушит, размозжит голову, перегрызет горло, после чего всякому будет ясно, что Филипп его собственность, только его, да, именно ему, жалкому необразованному оборванцу из трущоб, принадлежит Премьер.       Слава стоит напротив гримерки, из-под двери которой пробивается тусклый свет. Он прислушивается, доносятся ли сладкие и томные стоны удовольствия, исходящие из глубин распаленного дикой лаской Филиппа? Нет, тишина. Тишина вдруг его не радует, наоборот, внутри зашевелилась тревога. Может, Зверь опередил его? Может, Зверь уже выполнил за него всю грязную работу? Славе страшно, вниз по позвоночнику спускается мерзкий гнилой холодок. Он открывает рывком дверь и замирает…       Тогда Слава совсем с катушек слетел. Разгромил гримерку, ударил Филиппа, который забился в уголок, поджав ноги к подбородку, избил ухажера, с которым застал Филиппа. По привычке, увидев Славу в дверях, Филипп протянул ему руку, приглашая, призывая стать третьим, пока новый ухажер присосался губами к его шее и шарил рукой между его ног, медленно мастурбируя, заставляя Филиппа закатывать глаза от удовольствия и кусать припухшие, пылающие губы.       Слава, выдохнул Филипп, мой Слава…       И Слава шагнул к ним. Схватил этого грязного ублюдка за плечи, рывком развернул к себе лицом и ударил головой того прямо в нос. А потом он уже не помнил себя от ярости, которая тисками сжала его тело и разум. Он был сама злость, сама ненависть. Филипп бросился на него со спины, хотел остановить, но поздно, тьма уже поглотила Славу.       А ну пошел нахер, заорал он, отбрасывая Филиппа в сторону, убью, сука, сейчас тебя, убью всех вас.       Этот инцидент, разумеется, Филипп замял. Разве впервые обезумевшие поклонники устраивают драку? Нет, конечно, абсолютно рядовая ситуация, никого не удивишь тем, что кто-то там набил морду кому-то, кто захотел трахнуть красивое тело. В дирекции театра и организаторы фестиваля так и сказали: трахнуть красивое тело.       Ты просто тело, красивое тело, твердил Слава, когда они наконец-то остались вдвоем у Славы дома. Ты просто тело, мясо, кусок мяса, который мечтают выебать.       Как ты смеешь? — зло выплюнул фразу Филипп и губы его растянулись в мстительной усмешке. Как ты смеешь? Кто ты? Забыл, кто ты? Так я напомню! Из грязи в князи, вот кто ты такой. Тебе за великое счастье, как ты выразился, ебать меня, потому закрой свой поганый рот!       У Славы ноги подкосились от того, каким стал Филипп, от того насколько сильно изменился тот прекрасный юноша, тот прекрасный Принц, которого он полюбил, которому он подарил свое сердце и которому подарит собственную жизнь, если тот попросит.       Стальной блеск в раскосых миндалевидных глазах Филиппа заставил Славу попятиться, он вдруг допустил мысль, что Филипп и был таким всегда. Это туман любви ослепил его. Нет, хуже. Колдовство. Филипп слепил из него раба, послушного, покорного, молчаливого. Он слепил из него орудие мести. Сколько раз ночами он нашептывал Славе имена своих обидчиков, тихий говор его шелестел, как шелестит шипенье коварного змея. Иди, приказывал он, отомсти за меня, и Слава шел. Господи… Слава не помнил, сколько раз он уходил в ночь на поиски очередной жертвы…       Последней жертвой стал молодой человек по имени Михаил. Филипп поведал Славе о том, как этот Михаил издевался над ним в пору их детства. Но больше Славу тронуло то, что Михаил растлил Филиппа, насиловал его, брал силой без согласия. Это не так, заверял Филипп, качая головой, я сам этого хотел. Но Славу было не остановить. Той ночью он просил Филиппа заняться не грубым, животным сексом, а любовью, нежно, чувственно, трогательно. Он доводил Филиппа до оргазма ртом, заглатывал на всю длину, пока его пальцы были внутри, ласкали, дразнили, растягивали. Филипп наполнил рот Славы, отдаваясь ему, раскрываясь, и Слава не знал лучшего вкуса на свете. С этим воспоминанием он на следующий день двигался за Михаилом, тихо, словно кошка за мышкой, падающий снег скрывал его шаги. Он долго следовал за добычей, пока добыча не свернула в глухой и безлюдный проулок, укрытый от ветров бесхозными ржавыми гаражами-ракушками. Только их следы на дорожке из снега, а впереди мертвая тишина. И также тихо Слава обрушил обломок кирпича на затылок Михаила, этого здоровенного мордатого бычка. В момент удара перед глазами у Славы плыли образы, созданные рассказами Филиппа, как этот жирный и потный боров елозил на Филиппе, как его вонючая туша кряхтела, кончая в Филиппа… Михаил рухнул к его ногам, не проронив ни звука, только шуршащий звук падения. Лишь на снегу, на белоснежном полотне, остались багряные капли, что после станут неопровержимым доказательством насильственной смерти.       А теперь Филипп приказывал ему закрыть рот. Грозился уйти, пугал, шантажировал. Ну уж нет, дорогой мой, у тебя ничего не выйдет, а ну вырвись, давай вырвись! Не можешь? Не можешь вырваться?       И Филипп извивался под тяжестью его тела, хрипел, пока Слава насильничал, зажав ладонью его рот. Кончил он так сильно, что, казалось, потерял на мгновенье сознание, до того ему было хорошо, до того восхитительно Филипп сжался на его члене.       Я тебя ненавижу, прошептал Филипп, по щекам которого катились слезы. Клянусь, я убью тебя.       У тебя сил не хватит, возразил ему Слава, пытаясь отдышаться после бешеной скачки.       Я убью тебя ночью, во сне, на что Слава лишь улыбнулся.       Тот ублюдок, которому Слава разбил нос, оказался важной шишкой. Полянский Станислав, театральный критик, который уже давно пишет длинные пафосные статьи про Филиппа, восхваляет молодую звезду, возносит выше Олимпа, а Филипп перечитывает их десятки раз, заучивая самые восторженные фрагменты, как будто молитву перед сном. Слава тоже читал эти заметки, нет, Полянский не пишет про Филиппа, он на него дрочит в своих сраных писульках. А теперь вот добрался, как было сказано, до красивого тела.       Ты понимаешь, какую беду ты навлек на меня? — шипел Филипп. Понимаешь? Ты испортил мою карьеру!       Какую? Быть дыркой, в которую сливают все, кому хочется?       Ты же сливаешь? И, кажется, тебе это нравится больше всего!       Они ругались безбожно.       Пусть Зверь все уладит, ему под силу, он сумеет разобраться с этим, мать его, Полянским.       Филипп посмотрел на Славу, взгляд его стал острожным, так смотрят на подозрительных людей в толпе:       Зверь? Ты о ком?       Ты издеваешься?       Ты вечно твердишь про какого-то зверя, будто с ума сошел. От ревности ты совсем спятил, мне страшно быть рядом с тобой, я боюсь тебя.       Ты что задумал? — закричал Слава, когда Филипп вознамерился укладывать свои вещи по чемоданам. Не смей, понял, меня?!       Их скандал, с рукоприкладством и угрозами, закончился тем, что Филипп остался, а Слава слезно просил прощения, умолял на коленях, в ногах валялся.       Я умру, слышишь? Умру без тебя. Я с собой что-нибудь сделаю, слышишь, Филипп? Повешусь на дверной ручке, как моя мать, ты этого хочешь? Ты хочешь от меня избавиться?       После жаркой ссоры следовал жаркий секс, и вот Филипп уже задыхался от наивысшего удовольствия в руках Славы. Слава сжимал его так крепко, чтобы удержать навсегда, чтобы если погибнуть, то только вместе.       Ты же не уйдешь от меня? — шептал Слава. Не бросишь меня? Ты простишь меня?       Теперь он лежал в объятиях Филиппа, словно в пуховой колыбели, Филипп гладил его по волосам и баюкал, целовал в лоб, как целуют перепуганных ночным кошмаром детей.       Нет, ты уйдешь, уйдешь, знаю, бросишь меня, оставишь снова одного. Мне не выдержать, Филипп, слышишь? Мне не выдержать этого бремени, этой ноши. Твоя красота мне не по силам, она сводит меня с ума, лишает сил и рассудка.       Слава плакал, соленые слезы стекали по подбородку и шее.       Ты простишь меня? Простишь, Филипп? Клянусь, больше никогда, никогда…       Прощу, но при одном условии…       Слава уже знал эти условия. Условия Филиппа подобны мучительным пыткам. Унижения, которые готовил Филипп Славе на этот раз, должны были превзойти все предыдущие. Филипп — мстительное существо, натура его ядовитая, в долгу не останется. Беда в том, что Слава пристрастился к его яду, и дня не вынести, ломка такая, что кости выворачивает.       Полянский требовал компенсации денежной. И моральной. Денежную возместил Слава, с утра до ночи торча на всяких грязных работах, не жалея себя. Ему не привыкать работать до седьмого пота на нескольких работах одновременно, ведь после школы он не пошел учиться дальше, зачем, для чего? Он не знал, кто он, кем ему быть, в чем его призвание, какие у него способности. Он думал, в армии большие чины решат за него, сделают настоящего мужика, вложат в его пустую голову ум-разум, но оказался он не годен отдавать долг родине. Бракованный, сломанный, состоящий на всех видах учета, получивший направление на месяц полежать в одной, богом забытой, больнице закрытого типа. Уж больно его фантазии мешали жить, донимали его, путали сознание, подсовывая иллюзии за реальность, не разобрать совсем, где реальность, а где навязчивый агрессивный сон? Впрочем, в жизни Славы в это время появился Костик, который помог и с работами, да, тяжелый труд, грязный, неблагодарный, зато при деньгах. А там Костик и приучил его к всякой разной дури, которая стала волшебным лекарством для Славы, она унимала боль в груди, утешала ноющее существо, что когтями день за днем рвала ему грудную клетку, дурь проясняла голову, очищала разум, с ней Слава перестал бояться погружаться в сон, перестал бояться голосов и теней, что преследовали его на каждом шагу особенно по ночам. Ты ничего не понимаешь, не понимаешь, тебе никогда не понять, ты виноват, виноват, виноват, твоя вина…       Филипп заставил Славу смотреть на то, как Полянский трахал его. Полянскому пришлась месть по душе, еще бы, аж похрюкивал от удовольствия, видя, как Славу выворачивает наизнанку, трясет от злости и ревности, как кулаки его сжимаются и разжимаются обессиленно. Полянский появился в шелковом халате, из-под которого выглядывали бледные волосатые противные ноги. Пока Филипп ласкал себя на кровати для Полянского, услаждая его взор и распаляя похоть, тот медленно раздевался. Медленно распустил узел шелкового пояса, раскрываясь перед публикой и являя такой же противный и такой же бледный живот, мерзкое свиное брюхо, свисающее точно ломоть сала, покрытое путаной и жесткой щетиной. Под брюхом торчал маленький кривой член, блядская пипетка, которой впору играться как детским пистолетиком. Когда Полянский двинулся к Филиппу, Слава закрыл глаза…              Слава искал зверя, бегал туда-сюда вдоль берега, заглядывая в темную воду. Напрасно. Тишина. Пугающая мертвая тишина. Он убил его. Убийца. На его руках кровь, не смыть теперь, не отмыться от налипшей к его душе грязи. До конца жизни нести ему крест. Он рухнул на колени в воду, вглядываясь в собственное отражение. Нет, не отражается, нет его, не существует, потерял себя, утратил навсегда. Душа его выпита до дна. Или он достиг дна? Можно все решить, лишь бы хватило сил, лишь бы хватило мужества, нужно только глубже зайти в реку, найти ту самую глубину, которая утянет его за собой, унесет туда, куда унесла тело зверя.       Истерзанный, он вернулся домой. Еще с порога услышал, как разливается музыка Дебюсси, проклятый послеполуденный отдых фавна, музыка эта подобна паутине, липкой, опасной, убийственной, а в центре нее паук, что плетет свои сети, смертоносные ловушки, в которые попадают глупые наивные мотыльки. Кто на этот раз?       В комнате полумрак, горят свечи, плавится воск, пламя пляшет, отбрасывая причудливые тени. Комната вся в зеркалах, Филипп заставил зеркалами и его дом тоже. Я тренируюсь, говорил Филипп, репетирую, мне необходимо видеть себя, свое тело в движении, видеть, какие ошибки я совершаю и как их исправить. Ложь, все ложь. Может быть, и есть доля правды в этих словах, но Слава знает, что зеркала для Филиппа подобны наркотику, он зависим от них, нет, не от зеркал, а от собственного отражения. Слава давно заметил, как Филипп заглядывается на самого себя, любуется, словно занимается с самим собой любовью. Они и со Славой-то трахаются перед зеркалами, он видит, как в эти моменты Филипп смотрит на самого себя, аж задыхается от возбуждения, готовый обкончаться от одного взгляда. Слава ревнует его к отражению, я разобью их к чертям, постоянно твердил он, пока Филипп собой прикрывал эти бездушные стекляшки, будто дороже они ему всего на свете. Сколько раз Слава, глядя на молчаливо-задумчивого Филиппа, изгибающегося перед зеркалом, думал-гадал, что же в твоей голове, что же в твоем сердце, кого ты любишь? Он боялся узнать ответ, подозревая, что Филипп любит только себя.       В сумрачных зеркалах плясал огонь свечей, вызывая мрачные таинственные тени, от которых мурашки по коже бежали. И портреты, которыми Филипп уставил Славин дом, портреты, на которых изображен Филипп в различных образах. Самый его любимый, где он обнаженный, вылитый падший ангел, змей-искуситель, так и манит к себе, провоцирует связать его, терзать его, оставляя на матовой коже следы изуверств, как доказательство всевысшей страсти и дьявольской метки собственника.       Филипп расположился на кровати, лениво и томно лаская двух ублюдков, что ютились у его ног. Он скармливал им кусочки фруктов, ножом отрезал сочные дольки и укладывал на их розовые подвижные языки, которыми они слизывали то сок с его пальцев, то сок с его влажного, глянцевого члена. Их руки тянулись к Филиппу, его телу. Ты мясо, ты просто мясо, просто красивое тело. Славе не вынести бремя его красоты, она разъедает его изнутри, он разлагается, гниет, его красота убивает медленно, мучительно, с наслаждением. Ублюдки отражаются в зеркалах, множатся, плодятся, то ли обман зрения, то ли ему чудится, что их становится больше, многоликое многорукое чудовище из бесконечного числа любовников. Ты моя собственность, вдалбливал Слава в идиотскую голову Филиппа ночами, ты мой, только мой, никто не имеет на тебя права. Я не собственность, сопротивлялся тот, красота не может принадлежать кому-то одному, красота для всех и для каждого. Ублюдки тоже хотят урвать себе кусочек красоты, прикоснуться к ее величию, испить ее силу, молодость, будто в силах она даровать им бессмертие, но красота не вечна, она мимолетна, мгновенна, она уже разлагается на его глазах, разве он не замечает мелкие морщинки вокруг глаз Филиппа? Разве он не замечает, что золотистая шелковая его кожа грубеет? Разве он не замечает, как тускнеют его глаза? Филипп смертен, его плоть смертна, он не бог, он человек, уже наполовину мертвец, и в комнате тлеет мерзкий душок, сладковатый запах разложения и гниения, отталкивающий, леденящий душу, запах скорой смерти.       Слава хватает за загривки ублюдков, лишь краешком сознания узнавая в них танцовщиков кордебалета. Они визжат, извиваясь, прикрывая свои маленькие выбритые причиндалы ладошками. Их тела скользкие, липкие, словно чешуйчатые кольца змей, на их коже пот от совокуплений, сперма и слюна. На миг Славе снова чудится странное: сперва на его постели Филипп с любовниками, их тела плавно двигаются, переливаются в мягком свете свечей, переплетаются, отчего невозможно понять, кто кому принадлежит, кто начало, а кто конец, но вот видение меняется, и вместо сплетенных человеческих тел склизкий клубок шипящих змей, что разинули свои клыкастые ядовитые пасти, готовясь наброситься на Славу.       В ярости он опрокидывает столик с фруктами на пол, звенит разбитое стекло, фрукты катятся во все стороны, по которым округлыми пятками топчутся голые любовники, мечутся в страхе и ужасе, застигнутые врасплох, пытаясь найти одежду и наконец-то убраться отсюда от греха подальше.       Я вас всех сейчас убью! Всех!       Слава хватает нож, которым Филипп делил ароматные персики, проклятый липкий сок облюбовал рукоятку, не удержать никак, выскальзывает из пальцев, так и норовит выскочить. Но Слава держит крепко, его уже не остановить. Он режет портреты, вонзает в них острие раз за разом, рвет, полотна трещат да скрипят, стонут под ударами ножа, но Славе их нисколько не жаль, они заслужили. Эта похабщина, эта проклятая развратность, даже сейчас он видит, как Филипп ухмыляется с портретов, в уголках его губ скрыта насмешка, глупый Слава, какой же ты глупый, за спиной бесится настоящий Филипп, бросается на портреты, защищая эту похабную мерзость. Они кричат друг на друга, оскорбляют, нож оказывается то в руках Филиппа, чтобы спасти гадские рисунки, то снова в руках Славы, который принимается кромсать полотна в клочья, с ликованием пронзая острием тело Филиппа пусть и нарисованное.       Остановись! — кричит Филипп, остановись!       Но вместо этого Слава бьет Филиппа по красивому лицу в надежде, что оно всего лишь фарфоровая кукольная маска, которая от удара пойдет трещинами и рассыпется, а под маской ничего — сплошная пустота. В ужасе Филипп пятится назад, его золотые волосы спутались, упали на горящие жадной и мстительной злобой глаза, пухлая губа разбита, по подбородку струится кровь.       У Славы ноги подкашиваются, все это неправильно, все это безумно, все это чудовищно, но вид алой крови на лице Филиппа завораживает, возбуждает его, как возбуждает вид его семени на том же лице.       Уничтожу, уничтожу все до одного портреты, отныне никаких танцев, никаких любовников, я запрещаю тебе, иначе убью тебя, клянусь, богом, Филипп, клянусь.       Богом? Разве не я твой Бог? Ты желаешь отвернуться от меня?       Изворотливое же ты существо, Филипп, изворотливое и ненасытное. Все-то тебе мало, все-то тебе не хватает, когда же ты остановишься?       Речь Славы тяжелая, прерывистая, словно во рту у него неповоротливые камни, слова даются нелегко, он запинается на фразах, дышит рывками, руки дрожат, а сердце уже будто и вовсе остановилось, ибо давно он перестал слышать биение его. Нет его, сердца, отныне он бессердечный.       Неужели ты не понимаешь?       Он делает шаг на Филиппа, прижимая того к стене, отрезая все пути к бегству.       Откуда в тебе столько циничности? Откуда в тебе столько желания издеваться над теми, кто тебя любит?       В пальцах он сжимает нож, холодная сталь давно стала горячей, ему кажется, как будто и нет ее, стали этой, один жидкий металл, текущий меж пальцев.       Любите? Филипп ощетинился. Любите? Да ни одному из вас неведома любовь! Вы кучка жалких тупых мужланов, которым неведома красота! Вы же ничего не видите дальше собственного члена! Вы уничтожаете все прекрасное, топчите своими ногами, крушите своими руками, от вас один вред, это вас необходимо уничтожить!       У Славы дыхание перехватило, да как ты смеешь? Я для тебя, я же ради тебя, я…       Я, я, я, я, я, я! Только и слышу от каждого из вас я, я, я! Все вы думаете только о себе, ни один обо мне. Что вы сделали для меня? Защитили, уберегли, спасли? Нет, Славочка, каждый из вас желал присвоить меня, как вещь, пользоваться мной до тех пор, пока я юн и красив, пока тело мое возбуждает вас, а дальше? Что дальше? Когда я утрачу молодость и красоту? Что станется с бедным стареющим фавном?       Филипп осмелел и двинулся на Славу, толкнув того в грудь обеими руками.       Все вы любите меня, все вы клянетесь мир положить к моим ногам, но взамен мира что я получаю? Насилие, одно сплошное насилие, Славочка, вы трахаете меня со всей животной грубостью, принуждаете силой, не испрашивая моего согласия, а потом валяетесь в моих ногах и вновь даете клятвы, что больше и пальцем не тронете. Клятвы ваши и гроша ломаного не стоят, своими клятвами можете подтереть себе задницу!       И Филипп зло плюнул в лицо Славы.       Внезапно мощная ярость преобразила Филиппа, заострила все его черты, из гибкого обольстительного змея он вдруг стал похож на демона, демона, что так давно сидел в нем, коварно выжидая подходящего момента. Филипп откормил внутреннего демона, и тот, налившись силой, явил себя миру. Уж сколько их упало в эту бездну… Филипп двинулся на Славу во всем своем очаровании, истончая легкие вибрации, так сильно волнующие израненную душу. Он двигался плавно, грациозно, тихо, будто быстрый и смертоносный хищник переступает в ночи с одной мягкой лапы на другую, крадется, приближается, заставляя жертву трепетать от ночного ужаса. Филипп опустился перед Славой на колени, положил руки тому на бедра и повел медленно вверх, ощущая, как под его прикосновениями Слава каменеет. Да, каменеет, теряет силу воли, под немигающим взглядом Филиппа Слава лишался воли, словно одна из жертв Медузы Горгоны, обреченная всего за один вожделенный взгляд стать безжизненным и бесчувственным камнем. Да, он готов стать его жертвой, вновь и вновь, он безвольный Актеон, бредущий на верную погибель, но погибель сладкая, пусть стрелы божьи пронзят его тело, ибо боль — божий дар, а он не имеет права отворачиваться от своего бога, отступничество — вот его грех.       Руки Филиппа подобны тонким, но сильным лозам, что оплетают каменные изгороди, он оплетает Славу, обездвиживает, парализует, проворные и умелые пальцы расстегивают ремень, пробираются под ширинку и находят отвердевшую плоть, высвобождая ее из плена.       Ты же этого хочешь? — мурлычет Филипп, хочешь, чтобы я вот так всегда стоял на коленях и только перед тобой, мой господин?       Слава знал, что ждет его дальше. Дальше Филиппу достаточно приоткрыть губы, коснуться кончиком языка головки, как Слава бы рухнул перед ним ни жив ни мертв, делай с ним что хочешь. Он закрыл ладонями горящее лицо, тихо прошептал:       Я убил его. Убил.       Что?       Зверя. Его больше нет. Я убил его.       Филипп отстранился от него, нет, не в страхе и не в ужасе. Лицо его исказило изумление. Он продолжал сидеть на коленях, покорно и смиренно уложив руки перед собой, словно успокоившийся змей решил свернуться обратно в свой клубок.       О чем ты говоришь, Слава? Я не понимаю.       Что же тут непонятного? Зверь мертв. На дне реки кормит рыб.       Слава…       Что Слава? Ну что Слава? Ты доволен? Душенька твоя успокоилась?       Что ты такое говоришь? Я не понимаю, о чем ты! Какой Зверь? Кто это? Что ты имеешь в виду?       Слава взревел от бешенства, распирающее его изнутри, схватился руками за голову. Голова горит, пульсирует, молоточки в ней стучат и стучат, стучат и стучат, стучат и стучат.       Слав, ответь мне! Что ты наделал?! Что ты натворил?! Кто такой Зверь? Кто это? Ты совсем сошел с ума от ревности, спятил, обезумел! Я боюсь тебя, боюсь тех вещей, которые ты говоришь… Я не знаю никакого Зверя, я не понимаю, о ком ты говоришь…       Не притворяйся, дьявольское отродье! Я тебя насквозь вижу, лживое, фальшивое, лицемерное созданье!       Слава накинулся на Филиппа, повалил на пол, сомкнув сильные руки на тонкой шее.       Вырвись, сука! Вырвись! Давай! Не можешь, тварь?       Могу! Могу! Могу! — хохотал под ним Филипп, издевался, извивался, сопротивлялся. Ты ничтожество, Славочка, полное дерьмо, пустое место, никто, меня тошнит от тебя, отправляйся следом за Зверем в ад!       Будь проклята твоя колдовская душа!!! — закричал Слава, отталкивая от себя Филиппа и вскакивая на ноги.       Зеркала, повсюду зеркала, в которых множится его отражение, то двоится, то троится, он не видит себя, он потерял себя, он утратил себя.       Вдруг все закружилось перед глазами. И наступит ночь. Тьма окутала его. Сквозь ее пелену пробивается смех Филиппа, он смеется над ним, насмехается, и после того, что Слава сделал для него? Ты не понимаешь, ты не понимаешь, ты не понимаешь… Мать стоит перед ним как живая, отражается в проклятых зеркалах. А за ней пришли и другие, выглядывают из-за ее спины, пока мать пистолетом наставила на него указательный палец. Виновен, виновен, твоя вина!       Пошли все нахер, кричит Слава, но крик его больше похож на мольбу, жалкую и убогую мольбу, слезы катятся по щекам, а ведь раньше он никогда не плакал, держал все в себе, и даже тогда, когда умерла мать.       Разве это моя вина? — шепчет над ухом Филипп, разве я толкнул тебя на скользкую дорожку? Разве я сбил тебя с пути? Разве моя вина?       Слава молчит, мотает головой, опустившись на колени, он жалкое насекомое, жалкое чудовище, утратившее безобразность своего устрашающего облика.       Ну же, Славочка, признайся, скажи правду, пусть они все услышат, пусть узнают это от тебя! Отчего же ты молчишь, ведь они пришли услышать правду! Они пришли за тобой, по твою душу…       Слава и сам не знает правды, не знает, когда все это началось, кто стал первым. Мать? Мать, которую он застал еще живой? Мать, которую он мог спасти, но не сделал ничего, оставив ее задыхаться, хрипеть и закатывать глаза. Он стоял тогда там неподвижно, пока она тянула к нему дрожащую посиневшую руку. Она передумала умирать. Ей было страшно, ей внезапно показалось, что умирать за любовника глупая и напрасная затея, но было поздно, слишком поздно. И Слава уже прочитал ее предсмертную записку, в которой грозилась испортить жизнь любовнику, но испортила жизнь только себе. И Славе. А потом все закончилось, она затихла, обмякла, будто уснула крепким сном после длительной изнурительной борьбы.       Или, может быть, первым стал один из материных безликих любовников, которые трахали ее во все щели. Сколько раз он, затаившись в своей комнате, зажимая ладонями уши, чтобы не слышать звуков совокуплений, представлял, как выходит из комнаты, вторгается в материну спальню, нависает над их потными липкими телами, минуту-другую любуется зрелищем, нет, не зрелищем того, как очередной кобель дерет его суку-мать, а другой постановкой: в их телах еще пульсирует жизнь, кровь по венам гонит жаркие волны, они уже вышли на финишную прямую, еще миг, и оргазм накроет их с головой. И тогда, в эту самую минуту, Слава лишит их жизни, вонзив в разгоряченную податливую плоть острый клинок, потому что их ничтожные жалкие жизни навозных жуков в его власти, рукой он сжимает их сердца как фигурки маленьких глиняных человечков, в которых Прометей вдохнул живой дух. Но Слава не Прометей, его огонь не создающий, не животворящий, его огонь уничтожающий, разрушающий, и горе тому, кто встанет на его пути.       Горе тому, кто встал на его пути к Филиппу.       Я убил его, повторяет он, я убил его.       В глазах Филиппа ужас, а лицо вытянулось в страхе. Он пятился назад, полз под ногами Славы, чтобы упереться беспомощно в стену, попасть в западню, ловушку, хитрый паук, что попался в собственные сети, вырвись! Я приказываю тебе, вырвись!       Слава медленно надвигался на бледного, измученного Филиппа, в эту минуту он все решил за них обоих. Так будет лучше для всех, ибо продолжать нельзя.       Так будет лучше, решил он, когда выследил критика Полянского. Когда шел за ним по пятам, Славу никто и никогда не замечал, потому что он всегда был невидимкой, тем, чье лицо — повседневный пейзаж за окном утреннего автобуса, тем, чья жизнь не дороже жизни мотылька. Они не замечали его, не придавали значения тому, кто тихой тенью двигался следом. Полянский открыл дверь и безучастно по-рыбьи таращился на него, как будто уже забыл, как будто не помнил, что их связывало, только изуродованный нос будет напоминать о встрече.       Тебе чего? Ты кто такой?       На Полянском был тот же шелковый халат, что и в прошлый раз. На мгновенье воспоминания вернулись, ожили перед глазами. Вот Полянский распускает пояс, обнажается, приближается к Филиппу, лежавшему на кровати и вяло ласкавшего себя. Нежеланные звуки заполнили голову Славы, нет, нельзя, уходите, прочь. Ты не понимаешь, ты не понимаешь, ты не понимаешь. Ты не понимаешь, что творишь, ты не понимаешь, на что идешь ради него, ты не понимаешь, что тебя ждет, опомнись, остановись, тараторил Полянский, заламывая руки, пока его поросячьи глазки бегали туда-сюда в поисках путей спасения. Расхристанный и взъерошенный он выглядел ничтожеством, полы халата разлетались при быстрых движениях, голые дряблые ляжки и голые противные пятки, которыми он с отвратительным шлепаньем барабанил по полу. Слава ждал, что Полянский завизжит как свинья, в сердце которой ударил адреналин, оттого что ведут ее на убой, на колбасу, тухлой колбасой висел член Полянского, болтался мерзким отростком между ног, тот член, которым он нагло и надменно ткнулся в губы Филиппа, волосатыми вонючими яйцами. Опомнись, опомнись, из-за кого, ради кого? — шептал Полянский, пока Слава медленно наматывал его шелковый пояс себе на руки. Опомнись, остановись, он же шлюха, блядь, дырка, он не стоит этого, поиграйся с ним, выеби хорошенько от души и брось, ну, зачем тебе эта шалава? Полянский метнулся в сторону, с грохотом опрокидывая маленький кофейный столик и роняя на пол вазу с цветами. Слава оказался быстрее. Когда он затягивал пояс на этой старой хрипящей шее, то вспоминал, с какими яростью и наслаждением руки Полянского сжимали шею Филиппа, пока тот самозабвенно трахал его. С рыком Полянский кончил, пот катил градом по его спине, каплями свисал с морщинистого лба, капли срывались вниз на гибкое молодое тело, на гладкий и упругий живот Филиппа. Полянский кончил ему на грудь и живот, выплеснул старое пожелтевшее семя с глубинным стоном, будто осознавая, что этот секс — единственное счастливое мгновенье в его бренной жизни. И, закатив от удовольствия глаза, рухнул на Филиппа всей тушей. Слава расслабил хватку, отпустил удавку, и Полянский безжизненной тушей повалился ниц. Вдруг стало тихо, тихо в незнакомой квартире, прекратилась предсмертная агония, стихла жажда жизни, и в голове у Славы тоже прояснилось, как синеет высокое небо после мощного урагана. Он переступил через тело и, не оглядываясь, покинул квартиру.       Нет, он не убивал их, нет, ни одного, никогда. Все они были жертвами, о которых просил бог. Ты любишь меня? Ты убьешь за меня?       Да, всегда отвечал Слава, да.       Он двигался словно во сне, тумане, шаг и дыхание замедлились, только кровь толчками пульсирует в висках, в зеркалах мелькает его темное и опустошенное отражение, он подобен измученной, обессиленной тени, что воспротивилась хозяину, устав безропотно следовать след в след, он устал жить во тьме, устал быть темной частью мира, он устал довольствоваться крошками, он желает большего.       Это ты виноват, Филипп, это ты таким меня сделал, твоя вина, до тебя я не знал боли и страданий, до тебя я был…       Никем. А со мной познал жизнь, познал любовь, страсть, красоту, их бессмертную жажду…       Лучше бы не знал, лучше бы не знал, предвкушение любви оказалось слаще, чем сама любовь, ибо любовь погубила меня, ты погубил меня, Филипп… Я убил их, Филипп, убил.       Нет, ты убил только меня, Слава, неужели забыл? Ты хотел убить их, но расправился только со мной.       Филипп насмехался с портрета, его язвительная усмешка ранила больнее, чем любая иная боль на свете. Портрет был целым, будто минутами ранее Слава не изрешетил его лезвием, не помнил, он ничего не помнил, игры разума, лютая ревность затмила рассудок, смыла воспоминания словно прибой смывает безумства ночной любви. Он схватился за голову, что же он наделал? Слава осел на пятки и разразился рыданиями. Руки его были по локоть в крови, бездыханное тело Филиппа распростерлось рядом на полу, глаза открыты, волосы по-прежнему горят золотом, словно хранят силу жизни, что кровью покидала исколотую плоть. Слава не смел остановиться, его не останавливали ни последние издаваемые Филиппом звуки, ни брызги крови, окропившие внезапно его лицо. Он решил, что так будет лучше для всех, только так Филипп будет принадлежать всецело ему, пусть они владели его телом, его красотой, но он владеет его жизнью, она в его руках, он его повелитель, отныне он его бог, и бог распорядился забрать его себе.       Когда Филипп догадался, что задумал Слава, то бросился вон из комнаты, но Слава вновь оказался быстрее. И сильнее. Он схватил его за волосы на затылке, дернул на себя, отчего Филипп повалился. Прежде чем Слава замахнулся ножом, Филипп ударил его со всей силы. Жгучая внезапная боль пронзила правую сторону лица, ибо Филипп зажимал в пальцах осколок зеркала. Он ранил его, впрочем, разве это боль? Разве это страдание, разве это мучение?       Нет, Слава, не надо. Прошу тебя.       Так будет лучше, Филипп, поверь мне, поверь мне.       Слезы заливали ему лицо, но впервые приносили облегчение. Он притянул тело Филиппа к себе, прижал к груди. Теперь он мой, навсегда. Теперь никто не отберет тебя у меня, он не отпустит его. Слава поцеловал холодные губы Филиппа. Ничего страшного, ему не привыкать, Филипп всегда был холоден, подобно каменному изваянию, подобно статуе Аполлона, подобно Великому Давиду. Боги равнодушны и холодны к тем, кто от зари до зари молит их на коленях, боги высокомерны и надменны, богам неведома истинная любовь кроме той, что они испытывают к самим себе.       Слава поднял глаза. Напротив зеркало, его остатки, острые осколки. Когда-то Филипп здесь танцевал, а Слава наблюдал за ним. Когда-то Слава здесь любил Филиппа. По щеке расползалась кривая глубокая рана, оставленная на память рукой Филиппа. После себя он оставил шрам не только на сердце, но и на лице. Прямо как Зверь, подумал Слава, как Зверь. Ведь он никогда не убивал Зверя, ибо им он и был все это время.