Белый Десница

Мириады звезд облекали его. Сквозь вечность плыл, недвижимый и одновременно стремительный. Подобен звезде он был, заходящей на небосводе. Подобен комете, хвоста синевой распаленный. Вначале гневом и злобой пылал он, целый созданием. Вечности белый пятнал чернотой несводимой. Но сквозь бесчисленность лет шло течение вселенной. И по тому то потоку целость его по чуть-чуть распадалась. Первой ушел мрак и ужас последний, в каковом пребывал он сознанием. Те столетья труда злонравного, что на смерть и обман наставимы. Вслед за ним та часть духа истлелась, что с рождения за ним воротилась. О творении его могучим Илуватаром. Силы, что присущи бессмертным, откололись немного. С каждой потерянной частью души враз увядали. О судьбе прежде целого, он не скажет уже. Нет ни целого, ни знания о целом. Сам собой он, когда-то всевластный хозяин колец и соцветий, слабо помнил, как отделился от бытия в единении. Знал он то лишь, что за черное дело наказали его всемогущи Валары. Помнил только те дни, посвященные тайне сферы смотрящей. Тьму, что скрывалась за палантира гладью блестящей. Око врага, что пылало тем ярче, чем его любопытство заводило все глубже. Помнил лик властителя своего он, Аулэ. Помнил чудеса Валинора. Царства смертных людей бороздил он, чтобы с вечным врагом сладить первым. И пусть поздняя память его безвозвратно пропала, чувствовал Курумо, что не туда завела его тропка, что тьма проложила. Любопытство, которым познавал он тайны Майрона, стало оружием в руках Саурона. Но мог ли так просто попасться в ловушку врага он? Зная теперь, чьею волей смотрел в палантир — Мордора хозяин мог влезть в его разум обманом. Но совсем уж не важно, как умер он прежде. Как не важны причины, почему сейчас не в Землях Валар он. Не узнать ему то, не найти никогда оправданья судьбины. Из тех знаний, подчерпнутых прежде, знал Курумо, что сквозь Пустоту он летит, прямо как великий предатель Мелькор. И летит он не тем Саруманом, которым умер когда-то. Летит лишь частичкой души его вечной, обреченной проклятьем изгнания. Обреченный скитаться бесплодно, истлевая силой и знаньем. Но с недавних пор, в Авакуме изменилося нечто. Путь его больше не был пустым — без цели и смысла. Нечто влекло его вдаль и, от момента к моменту, со все большею силой тянуло. Звездный поток вокруг все скуднел, сила бесконечного хода иссякла. Что-то прервало полет тот бесцельный. Не имея привычных глаз и ушей, Курумо все же чувствовал сутью, что границы безвременья позади оставались. И чем дальше Пустота за спиной рассыпалась, тем лучше истерзанный странствием дух слышал песню чужую. Песню иную, совсем не такую, что слышалась раньше ему среди тверди и ветра. Но души осколок не предавался праздным терзаниям. Не видны были будущего плавные срубы, а терзаться пустым любопытство совсем не хотелось — солью горели сожаления о прошлом. Давно передал сей осколок судьбу свою в руки иные, те руки, что из ничего создали нечто живое. Нет сил, что могли бы прервать его путь в безвременье, кроме тех, что отправили в сумрак тюремный. Не коснулись печати сомненья души даже в миг, как явился пред ним новый мир чудосветный. Совсем не такой, каковой была Арда. Больше ее и беднее был мир сей инаковой песни. Больше живущих, да меньше на ней было гласов, что разным октавам существование свое посвящали. Словно с земли были стерты сотни и сотни созданий, своей красотой мир украшавших. Но и видел он это место всего лишь мгновение. Обратившись черно-белой звездою, Курумо устремился на землю, следуя силе неведомой воли. Быть посему — как желает судьбы повеленье. С этой мыслью бессмертный дух майар, что даже сейчас оставался величиною великой, влился в хладное тело героя. Что словом и делом предпочитал разрешать свое место в истории. Вдох. Первый глоток воздуха выдался болезненным, резким. Тело не слушалось, на бок было никак не повернуться, а потому судорожный кашель исторг густую кровь прямо на застывшую в ночном холоде бороду. Легкие были чудесным образом целы, как и пробитое наконечником горло. Лишь рваный белый след оставался на память о посмертном надругательстве. — После стольких лет… Как странно вновь ощущать себя человеком… Слова давались Саруману трудно. Горло сводило холодом, тело же совершенно не слушалось. Окоченевшие члены не отзывались на зов вернувшейся жизни. Смертная оболочка, от которой он так давно отвык, болела во всех ведомых и неведомых местах. Подсохшей крови на одежде и земле очень уж сильно не хватало в венах и артериях. На груди же аккуратно громоздилась кучка древесных опилок. Все, что оставалось белому магу, так это лежать на стылой земле, устремив взгляд в ночную тьму. Потемневшая радужка едва двигалась от звезды к звезде. Откуда-то оттуда прибыл и он сам. Пересек Пустоту и, притянутый чем-то, занял смертную оболочку. Почти также, как когда-то Курумо стал Саруманом. Но в тот раз, безвременно далекий от нынешнего, он был могущественным, одним из самых могущественных майар Валинора, а сейчас лишь жалкий осколок. Не случись этого тела, словно нарочно тянущегося к запредельному вечному, и он мог бы веками скитаться по миру. Или вообще пройти дальше по пустотам Авакумы, продолжая бесцельный путь изгнанника. К сожалению, кроме маяка и якоря, это тело никак более не могло ему послужить. Оно не только было подчинено летаргии смерти, но и лишено какой-либо личности, памяти. Пустой оболочкой. Но не то, чтобы это волновало Сарумана. Один факт жизни, пусть и убогой, не мог не порадовать проклятого майа. Пустота была ему не только бесконечной рекой вселенской красоты, но и тюрьмой. Сейчас же он жадно вдыхал влажный, лесной воздух и с наслаждением разделял сотни и сотни запахов жизни, пресытившийся мертвой красотой создвездий. Из них один радовал Сарумана больше всего. Запах свободы. Пальцы на руках едва ощутимо дернулись. Следом и пальцы ног. Он был мертв, но теперь жив. И будет жить, потому что такова воля его бессмертной души. В Пустоте не мог он владеть собой, скованный и несвободный. И потому отдался на волю вселенной. Но сейчас все иначе. Саруман чувствовал, что с самого вселения в тело новая жизнь держится лишь на его способности влиять на реальность. Все смертельные раны были исправлены в первое мгновение, став константами существования, но вот с отсутствием нужного количества крови для реальной жизни так просто было не справиться. Ее нужно было восстановить естественным образом, а до той поры постоянно концентрироваться на поддержании собственного существования. Но думая о новой жизни, он из раза в раз возвращался к мысли о полной и абсолютной свободе. Песнь этого мира была совсем не похожа на песнь Всеотца. Она была несовершенна, куда более несовершенна, чем песнь Арды, в которую вмешался Мелькор-Всепредатель. И отзвуки этого несовершенства, куда сильнее повлияли на сущность и судьбы местного творения. Однако Курумо не помнил сотворения Музыки Айнур, лишь ее отголоски, что неслись ветрами над Средиземьем, а потому не стал слишком уж углубляться в тонкости новой мелодики. Ему было куда важнее другое — он не был частью песни! Это значило лишь одно. Его судьба была целиком и полностью в его собственных руках. Нет больше Создателя, чтобы следить за миром и его миссией в нем. Нет больше великих Валар и собратьев Майар, чтобы следовать воле и обществу их. Нет Олорина, что бельмом на глазу ему в смертных землях служил, давая поводы исходить на зависть. Нет и великого зла, что вечно взывает мир к разрушениям и с которым обязательно нужно бороться. Пока Саруман вплетался в этот мир материально, но не духовно, он приметил лишь несколько божественных сущностей. Холодный гнев далеко на севере, безликая масса духа чуть южнее, семиликий колосс, что расставил семь своих ног по всему континенту. На востоке их было больше, но никто не сравнивался с семью головами восковой фигуры, даже не попытавшейся помешать прибытию нового духа из Пустоты. Лишь огненная страсть равнялась пылкостью с ледяной злобой на севере. Но они все не заботили Курумо, Сарумана Белого, а ныне безымянного человека. Их борьба не его борьба — он не был им ничего должен. Никто из них ему ни Создатель, ни господин. Впервые в эпохи существования он сам был себе властелином! Сам, как когда-то Аулэ, мог творить независимо от воли высшего блага. Он мог бы пойти по любому пути из виденных в Арде. Даже стать новым Майроном — никто из местных духов не казался ему и близким Валарам, а сохранившиеся силы позволят защитить себя от их прямого влияния. Смертные же все также бесконечно далеки от него, как были когда-то. Пусть и тело теперь его не сонм сил души, а слабая плоть — разум и дух все еще превосходят любой человечий. Но зачем? Очередная бесконечная война за мнимую власть не позволит ему заниматься самым интересным делом в жизни — наукой, поиском знаний и их применений, творением нового. Что в своей жизни построил Майрон, такой же подмастерье Аулэ, как сам белый маг Изенгарда? Военные механизмы, твердыни и крепости. Жалкое подобие порядка в проклятых землях. Пиком искусства его стала наука Колец Власти. Что построил он сам в Средиземье? Изенгард был прекрасен, реставрирован им лично. Но и это было нужно для войны. И было что-то еще… Но, к сожалению, он не мог вспомнить, что делал после первых использований палантира. Хватит с него войны. Раз Создателя нет, нет Саурона и Валинора — будет лишь Саруман. И для начала необходимо узнать, что это за мир такой, в котором он оказался. И кем именно он оказался. А для этого нужно подняться, благо ноги и руки уже позволяют. Очень плохо, что тело не оставило никакой памяти. Разминая конечности, он с интересом смотрел на развернувшуюся картину. Промерзлые трупы больше чем десятка человек в разных позах являли миру гиблую картину. Все они были в одном исподнем, а вот новое тело мага отличалась наличием одежды, причем весьма дорогой и качественной. Жаль, пребывание на грязной, влажной земле, в луже собственной крови не способствовало сохранению чистоты и качества плаща и дублета. Судя по всему почивший хозяин тела стал жертвой засады. Целью или случайным свидетелем — не важно. Но вот смерть во всех остальных телах поселилась позже, чем в его нынешнем пристанище. Как-то узнать свою собственную принадлежность было необходимо. Будет плохо, если только вернувшись к жизни, он самим своим существованием перейдет кому-то дорогу. А ведь у мужчин в таком возрасте, которым отдает тело, наверняка есть семья и дети. Еще комплекс неучтенных факторов. Может быть местные звери подскажут ему, что произошло? Если задуматься, он бы мог обратиться к мертвым… Но, пусть ему было ведомо это темное искусство, принесенное им с Востока, Саруман не хотел рисковать. Подобные практики опасны сами по себе, а в нынешнем состоянии ему еще долго предстояло испытывать доступные навыки и сохранившиеся знания, чтобы определить свои пределы. Рот с потрескавшимися бледными губами раскрылся. Чарующие слова неведомого наречия зазвучали в ночи. Им не мешало иссохшее горло и хрипы. Руки в приветственном жесте раскрылись, призывая к себе каждого, кто имел уши, чтобы услышать. Некоторое время ничего не происходило. Лишь слабость растекалась по телу. Для обращения к животным, ему было необходимо нарушить концентрацию воли. Но так было нужно. Первыми на зов проклятого майа отозвалось воронье. Спутники смерти, они давно кружили над погостом. Видимо, что-то раньше мешало им полакомиться человеческой плотью. Но с пробуждения Сарумана, самые далекие от него трупы уже стали трапезой для жадных пернатых. На предплечья, спрятанные под кожей дублета и перчаток, мягко опустились два ворона. Две пары умных глаз пристально смотрели на странного человека. Бледного, словно смерть, но совершенно точно живого. Его странные человеческие глаза притягивали их. Они были блестящим сокровищем в ночной тьме, полные потусторонней силы. Некогда серые глаза потемнели. Светлая гладь их углубилась, наполнилась памятью нового существования. И стоило взглядам любопытных птиц и странного человека пересечься, как поток нового смысла вышел из простых птичьих голов. Образами искаженного восприятия он проник в разум Сарумана. Майа не прерывал своих чар, надеясь, что иные свидетели придут на зов, но и полученная от воронов информация была полезна. Если первый ворон, севший на правую руку, которого маг решил назвать Кили, мало что знал — прилетел уже когда все кончилось. То вот второй, получивший имя Фили, был на месте с самого начала. Птица чистила перья и с любопытством следила за тем, как две группы людей убивают друг друга. К сожалению, Саруман не мог разобрать языка, но с неудовольствием подтвердил свою догадку. Это тело было целью убийц, что могло привести к проблемам, ведь менять облик он разучился еще в Средиземье, здесь же он был буквально заперт в смертной оболочке. Вряд ли заказчики поверят в то, что их цель на самом деле мертва, видя его, ходящим по земле. Побеспокоила мага и та легкость, с которой местные люди убивали друг друга. Очень редко подобное можно было встретить в Средиземье. Разбоем и злодействами в Арде занимались подлые народы — орки, гоблины и прочие. Люди же Запада ограничено попали под влияние Саурона и численностью черные нуменорцы или ангмарцы сильно уступали своим врагам. И то, как просто смертоубийство выходило у совершенно не отличающихся друг от друга людей Саруману совсем не нравилось. Он не чувствовал зла, подобного Майрону, в этом мире. Так почему отсутствие великого врага не привело местных жителей к мирному сосуществованию? Мысленно поблагодарив Кили и Фили, он отпустил воронов. Больше они ничего дать не могли, но вот направить их выклевать глаза самым подлым из убийц — почему бы и нет. Теперь между ними установилась связь. Пусть маг сейчас и ослаб, но сделать пару птиц своими новыми кребайн, разведчиками и помощниками, было полезно. Особенно, учитывая существующую угрозу этому телу. Пусть это пока и была тонкая нить, он был способен развить ее в нечто большее. Некоторые вопросы были разрешены, но еще многие оставались без ответа. Кем же он возродился, если при такой крепкой охране его враги решились напасть невдалеке от крупного города, виденного Фили с высоты небес. И что значила одинокая башня с огнем поверх на доспехах? Герб, так напоминающий ему высоты Минас-Тирита и острый шпиль Изенгарда… Уже прервав чары, не привлекшие никого полезного, лишь полевок и змей, тут же сошедшихся в танце смерти, Саруман отвернулся от трупов. И тут же наткнулся на лошадиную морду, боязливо выглядывающую из кустов. Белоснежная шерсть ярким снежным пятном подражала луне в черной глубине леса. Это был тот самый конь, не бросивший своего мертвого хозяина на глазах Фили. Нетвердой походкой Саруман двинулся к самому ценному свидетелю из доступных. Кто лучше может знать убитого в засаде вельможу, чем его собственный благородный скакун. Шел он медленно, с каждым шагом все отчетливее замечая в глазах коня страх. Звери, особенно лошади — мудрые создания. И этот жеребец не был исключением. Он, очевидно, чувствовал, что что-то с его хозяином не так. Совсем не так. Белый маг вытянул вперед руку и произнес несколько слов на квенья, желая успокоить скакуна. Взгляд Сарумана помутился от нового использования магии после призыва зверей и контроля над умирающим телом. Но успех был достигнут. Конь перестал топтаться на месте, нервно повиливая ушами и фыркая, а сам майа узнал свои новые пределы. И, как он очень надеялся — временные пределы. Не скованный в новом мире запретом Эру, Саруман очень хотел пользоваться всеми своими силами. По иронии провидения, теперь он был скован раздробленностью своей бессмертной души. И даже если он знал чары сильнее и был способен на большее — при попытке перейти порог, он вполне мог разрушить это тело. — Не беспокойся, ветра и снега дитя. Услышав голос наездника, конь встрепенулся и подался из оправы листвы. Были ли это знакомые нотки или сила голоса Сарумана, но вот человек и жеребец стояли друг напротив друга. Белоснежное животное подрагивало от голода и усталости, проведя много времени в пути до засады, а затем прячась по лесу от врагов. На его могучем крупе кровоточила небольшая рана, оставленная лесом. Чудо уберегло его стройные ноги от ветвистых корней чащи. Майа осторожно коснулся склоненного лба зверя. В тот же миг разумы их соединились. Спустя почти пять минут пораженный увиденным Саруман открыл глаза. Теперь в его взгляде читались очень сложные чувства, весьма далекие от простой усталости и предвкушения свободы. Глядя на белоснежного буревестника, маг пробормотал в бороду: — У Создателя весьма своеобразное чувство юмора, мой добрый Сполох. С трудом забравшись в седло, он доверительно потрепал гриву, выбирая из волос закравшиеся листочки. В отличие от Гэндальфа, он сам был не большим любителем конных путешествий. Хорошо, что владелец тела был не только царедворцем, но и всадником весьма умелым. Ноги привычно обхватили бока белоснежного скакуна, в ответ тот доверительно помотал головой. Тонкая нить связи обернулась вокруг шеи Сполоха. Такая же потянула за собой Фили и Кили, безуспешно деливших последнее глазное яблоко гнилозубого трупа. В последний раз Саруман обернулся на побоище, к тем людям, что пожертвовали жизнями, защищая своего господина: — Ваша верность не будет забыта. Станьте же частью бессмертной природы, — очередное потемнение, боль в висках. Сполох потоптался на месте, выравнивая покачнувшегося наездника. Но это того стоило. Стража его нынешнего тела заслужила какой-никакой посмертный покой. Кожаные сапоги дали привычного шенкеля жеребцу. Измотанный четвероногий спутник одобрительно фыркнул, скромно радуясь возвращению всадника. Теперь все будет хорошо. Покачиваясь в такт топоту копыт, Саруман направился дальше по дороге. К тому, что в памяти коня запомнилось как «теплое место и корм». Ему будет нужно время, чтобы осмыслить полученные знания. Осмыслить и выработать наиболее благоприятное решение проблемы. Список заказчиков убийства резко сократился и теперь содержал в себе лишь двор местного царя. Беловолосый властитель часто прогуливался со своим советником конно. Тонкости положения убитого Саруман пока не знал, но не сомневался, что вскоре молва сама донесет до него нужные сведения. Как и предполагаемого убийцу. Если он раньше не выяснит это. За спиной рысящего всадника, повинуясь воле майа, из земли начали медленно вылезать корни. Спустя два часа на дороге Роз осталось вполовину меньше трупов.