Взлететь в одну высь дважды

В каждом месте, где я оказывался, я покупал по две открытки. На одной я писал то, что думал, вторую — отправлял. В Вайоминге, сидя в тихой безлюдной глуши, на богом забытой ферме с видом на покрытые снежными шапками горы, я написал: «Здесь пиздецки красиво и свободно. Наверное, я мог бы насладиться этим местом сполна, если бы… не оставил за тысячу с лишним миль позади свою способность радоваться. Помнишь утро под You Can't Always Get What You Want на полную громкость на кухне в моем старом доме? Ты танцевал голышом и делал мне кофе, когда я спустился со второго этажа. Мне снилось это вчера. Просто… снова представил, каково это: слышать твои шаги, подглядывать из-за поворота, как ты достаешь наши дурацкие парные чашки, вставая на цыпочки, потому что я по привычке запихнул их на верхнюю полку. Эти воспоминания реальные. Я где-то там, в прошлом. Настоящее — кошмар, от которого я не могу проснуться. На открытке кончается место. Тебе бы понравилось здесь. Столько простора для Пакса и Кэйи. Целую тебя бесчисленное количество раз. Так сильно люблю тебя. Постоянно хочу тебя. Твой, Габриэль». На открытке, которую я отправил, было написано: «Штат Вайоминг. Горы и свежий воздух. Отличные виды. Г. Лестер». Десятки мест. Стопка стянутых резинкой, так и не попавших к нему открыток — и улетевшие в Лос-Анджелес скупые отчеты о точках, которые я отмечал на карте. Интересно, что он с ними делал? Выбрасывал? Сжигал? Каждый новый день отдалял меня от Дугласа Бёрда. Неумолимо. И все, что я мог делать с тех пор — молча терпеть. Стиснув зубы и глотая кровавую пену, наблюдать, как моя жизнь тонет в проклятом раскаленном металле Веритаса, не оставляя ни единого шанса вернуться туда, где я когда-то был счастлив. После Долины Смерти я постоянно просыпался в холодном поту с дико колотящимся сердцем, выкрикивая их имена. Мне мерещились голос зовущего меня Дугласа, его силуэт в дверном проеме мотельного номера и слабый запах фиалок, оставшийся на подушке, будто он лежал рядом со мной всего мгновение назад. Прикосновение теплой морды Кэйи, щекотное движение ее дрожащего уха по щеке. Клекот сонного Пакса из-под крыла, под которым он прятал голову. Но стоило распахнуть глаза, и их тени таяли, дразня воображение, оставляя меня в горячем бреду. Доживать очередные бессонные часы перед рассветом. Я остался один. Кэйя громко, надрываясь, скулила мне вслед в ущелье, путь в которое ей, духу, был закрыт. Помню, как в последний раз посмотрел в ее преданные глаза, а после сделал шаг, еще один — и больше не останавливался, пока, содрогаясь от боли в груди, не рухнул на пыльную бесплодную землю на выходе из ущелья. Я бросил ее там, отвернувшись от части себя. Будто с корнем выдрали из сердца нечто жизненно важное, саму его суть. И раскромсали его остатки, когда спустя месяц после Долины я опустил открытку с двумя сухими строчками в почтовый ящик. Я бы хотел, чтобы Дуглас возненавидел меня. Чтобы выбросил прочь добрую память обо мне, считал ублюдком, буквально никем. Потому что страшнее всего на свете было представлять, как он страдает — и все еще ждет меня, не теряя надежды. Просыпается с этой болью и несет ее через свой день. Когда я разгадал секрет Веритаса, мысль о цене перевернула в корне мое представление о древнейших металлах. Долгое время я считал, что «загадки тысячелетия» — это утраченное искусство. Но в тот день я твердо решил, что это искусство, которое последующие поколения не утратили, а предпочли забыть и зарыть глубоко под землю… …чтобы однажды пытливый ублюдок вроде меня откопал проклятый секрет. Загадка Веритаса занимала меня долгие годы, но с ее решением она утратила для меня прежнюю привлекательность. Я дрочил свои и чужие формулы, менял переменные, копался в справочниках, горел злостью и страстью, закусывал удила уязвленной гордости гения. Но как только я достиг цели, я испытал… одновременно сладкое и терпкое разочарование. «Будто ты хочешь сорвать гребаное яблоко в райском саду, мечтаешь об этом, спать не можешь ночами, и первый укус волшебен, сок невероятно вкусен, тебя трясет от охуенности новых ощущений, — объяснял я Дугласу, с трудом подбирая слова, чтобы описать, что испытываю, когда ставлю очередную точку и отправляю задачу, недавно бывшую центром сосредоточения всех моих мыслей, в разряд решенных. — Но вот ты кусаешь его во второй и в третий раз, понимаешь, что это яблоко не венец творения. Есть и другие фрукты. И ты… отправляешься на поиски апельсина». Как и любая сложная загадка, пусть даже она — тысячелетия, Веритас перестал быть мне нужен, когда наконец поддался и лег стройной цепью формул и порядка действий на бумагу. Но моей главной ошибкой, червоточиной бед, стала дверь дома Яспера Масгольда, в которую я постучал, сжимая под мышкой внушительную папку с наработками, на следующее же утро. Я делился с ним всем, что создавал, открывал и над чем экспериментировал. Он видел мои падения и взлеты, направлял и растил борцом. Он сделал меня настоящим ученым. Он был моим кумиром. В моей семье никогда не водилось столько средств, чтобы удовлетворить мои амбиции, выходившие за рамки обычной алхимической программы. «Твой учебный кредит — это мои пот и кровь, — говорил отец, качая головой. — Я и так сделал больше, чем мог. Ты должен довольствоваться тем, что выделяет академия». «Я все верну, — и я никогда не был из тех, кто сомневается в собственных силах. Яспер научил меня верить в собственный талант. Уже к семнадцати я знал наверняка. Я — исключительный алхимик. Вопрос денег был лишь вопросом времени. — Академия выдает недостаточно материалов. Из того, что полагается одному ученику для практики, я могу отлить чертову десертную ложку! Этого мало, пап». «Я не могу дать тебе больше, Габриэль, — проговорил отец сумрачно. — Мы в долгах. Тебе ли не знать». Мы с Дугласом еще не были близки. Наша семья перебралась из Аризоны год как. Папа устроился патрульным в академию, мама, не от крови охотников, мыла посуду и полы в баре за углом. Мы только вставали на ноги на новом месте и еле сводили концы с концами после переезда, а я каждый день торчал в учебных классах и лабораториях, жадно хватаясь за книги и предвкушая знакомство с кузницей. Немыслимое наслаждение после тяжелого впахивания на ферме, которая кормила нас в Аризоне наравне с заработком застрявшего на должности патрульного нижнего звена отца. Я мечтал поднять свою семью с колен своим умом. Мне позарез нужны были добротные материалы. Взял бы я деньги Бёрдов, пересади Масгольд Дугласа ко мне за парту на два-три месяца раньше? Познакомься мы как следует уже тогда? Подружись мы с ним? Семнадцатилетний я, гордый, привыкший выгрызать место под солнцем зубами, сказал бы «Ни за что». Сейчас, двадцатидевятилетний, дай мне кто повернуть время вспять, я сказал бы: «Да. Я бы принял их. Я бы взял их в долг». Но какой смысл увлекаться возможными вариантами развития уже свершившегося прошлого? Тогда Дуглас стоял на пороге моей жизни, друг от друга нас отделял всего шаг. Были лишь я и юная Кэйя, с которой я с трудом управлялся. Уже после обряда инициации я знал, что не пойду по стопам отца и никогда не попаду в ночную охоту. Всем моим миром стала алхимия, которая обещала первоклассную карьеру, успех и удовлетворение для беспокойного ума, жаждущего решения феноменальных задач. Вот — единственное мое призвание. Яспер Масгольд быстро выделил меня среди других своих учеников и взял под крыло. Он выручил меня, когда увидел, насколько мне тесно в рамках стандартной практической программы. За долгую жизнь, без остатка посвященную алхимии, он собрал богатую коллекцию материалов. Однажды Яспер привел меня в свое хранилище и сказал, что я могу брать из него все, что захочу. В каких угодно количествах, если буду использовать с умом. Я считал, что заслуживаю этого. Ведь я — любимчик непревзойденного Яспера Масгольда. «Во сколько это обойдется мне?» — спросил я с придыханием, будто впечатлительный пацан, который всю жизнь раз в году на Рождество грыз кубик сахара, и тут вдруг перед ним распахнули дверь в магазин сладостей, позволив загребать душистые конфеты горстями. Мог ли я отказаться от искушения? Мог ли догадываться? Яспер Масгольд был моим богом. Он стоял на вершине лестницы, по которой я грезил забраться, чтобы встать на одну ступень со своим учителем или превзойти его. Я был согласен на любые условия, но он назвал совершенно ничтожное. «О, — рассмеялся Яспер, с улыбкой наблюдая, как я касаюсь слитков дрожащими пальцами, как мои губы шепчут номера серийников. Как я не смею приблизиться к витрине с камнями. — Я бы сказал, что это абсолютно бесплатно… — Я кинул на него хмурый взгляд через плечо, и Яспер заулыбался шире. Тогда эта улыбка казалась теплой, понимающей и отеческой. Забавно, как сквозь призму горького опыта, принятых нами решений и неотвратимых последствий вещи, жесты и слова из глубокого прошлого приобретают совершенно иной оттенок. Сейчас я бы сказал, что в той улыбке сияло торжество зверя, заманившего свою добычу в западню. Яспер поддался тяжести моего взгляда и покорно откликнулся: — Но ты не согласишься. И это правильно, Габриэль. Вещи имеют свою цену. Так что почему бы нам… не заключить с тобой контракт на перспективу?» «Кровная клятва? — Я усмехнулся беспечно. Вернуться бы в тот день и уйти из хранилища, навсегда забыв туда дорогу. Но правда в том, что после я бывал в хранилище все чаще по мере роста моих аппетитов. Брал и брал из него, оглушенный подаренной мне возможностью творить. — И что же я буду вам должен?» «Любое из созданных тобой изделий или орудий, — ответил Яспер, — которое я захочу себе. На память». «Но я еще ничего не сделал», — и в тот момент я подумал, воодушевленный, что обязательно сделаю. Не одно и не два. И мне не жаль будет расстаться ни с чем ради науки. Яблоко, сорванное с ветки, не привлекало меня так, как тернистый путь до райского дерева. «Но сделаешь, — произнес Яспер уверенно. — Я оставлю пустую графу в контракте. И впишу изделие, которое захочу получить от тебя, когда для него настанет свой час». Охотники постоянно заключают контракты. «Золотая тысяча» — договор выкупа собственной жизни количеством низвергнутых в ад демонов. Кровные клятвы, предлагающие заплатить по долгам или сдохнуть. Людям может показаться дикостью и варварством то, с какой легкостью мы ставим собственное существование на кон. Но в мире, который охотники видят под мороком и делят с тварями ада, рвущимися из разломов, наша жизнь — такая же валюта, как небесные металлы или пачка зеленых. Контракт не пугал меня. Все просто. Любое изделие в обмен на возможность нормально учиться. Я забыл об этой бумажке, на долгие девять лет легшей в нижний ящик стола в кабинете Яспера. Ни у кого не возникало вопросов, почему я пользуюсь хранилищем Масгольда. Ни у прочих учителей, ни у руководства академии. «Яспер совсем свихнулся от одиночества. Габриэль ему как сын, которого у него никогда не было», — такие шепотки я слышал иногда в коридорах от старших охотников и городских алхимиков. Все считали, что мы с Яспером на одной волне жадности до открытий, что все это достается мне просто потому, что я его любимчик, его преемник. Так считал даже Дуглас. И так, что и греха таить, считал и я. Чем для меня с годами стал некогда подписанный кровью контракт, забывшийся в пыли среди других бумажек? Всего лишь попытка старика сыграть со мной по-честному и не ущемить мою гордость. Мне представлялось, что он притворяется, будто в действительности планирует потребовать однажды свое — но на деле ждет, когда мы оба об этом забудем. Только вот Яспер ни черта не забыл. Даже оставив мысли о контракте, я был готов отдать ему все. Что угодно. Кроме этого. Я бы отлил ему мост Золотые Ворота в натуральную величину, соединил лестницей ад и рай, выковал само бессмертие из небесного металла, если бы он потребовал. Но он пожелал другое. В день, когда загадка Веритаса поддалась мне, я влетел к нему в дом, едва он открыл мне, сонно моргая, входную дверь. Полыхая от нетерпения разделить с ним свою злость, я прошел на кухню и бросил папку на единственный участок на столе, свободный от грязных пробирок, тиглей и замызганных реторт. «Это нечестно, — сказал я, когда Яспер сделал плавный и крайне медленный шаг к столу, будто глазам своим не верил и опасался, что его подвело зрение. Вместе со мной он уставился на косую, от руки, надпись “Полная пошаговая инструкция. Загадка тысячелетия №4. Веритас, м., открывающий истину» на обложке. — Это просто… гребаный фарс, а не решение того, на что я потратил годы». «Не выражайся, Габриэль, — пробормотал Яспер на автомате и поднял на меня взгляд цепких черных глаз. — Это ведь то… — он указал на обложку, — о чем я думаю?» «Да, мастер. Это оно. Я полностью описал Веритас», — признался я, оперевшись руками о стол. Накатила жуткая усталость, усиленная неделей бессонных ночей на пределе физических и умственных способностей. Как мы частенько шутили с Яспером, алхимия — это восемьдесят процентов задумчивой медитации, пятнадцать процентов расчетов, проб, ошибок и предварительных испытаний, и пять — безостановочной работы с горящей жопой уже на финишной прямой, когда сложатся в целостную картину все детали пазла. Но мне было не до шуток в то утро. Хотелось поскорее облегчить душу, освободиться от загадки, дверца клетки которой открылась, разложить ее на понятные формулы — и оставить в прошлом. Хотелось просто вернуться к Дугласу в постель и проспать с ним до раннего вечера. Отсосать ему хорошенько, как проснется, и выслушать сбивчивую из-за сорвавшегося дыхания тираду о том, что он опаздывает на планерку. Я все разгадал. И честно… я бы отдохнул от великих загадок древности год-другой, прежде чем меня снова накроет. «Как? — спросил Яспер подчеркнуто спокойным тоном. — Чего же нам не хватало, Габриэль?» «В наработках предшественников были ошибки, — сказал я, махнув рукой, — но лишь потому, что они не принимали во внимание главный компонент Веритаса. — Вот, о чем я сожалел. О том, сколько времени потратил зря. — Это не моя работа… всего лишь сраный компонент, вмешательство магии… И долгая работа всех тех, кто ломал голову над Веритасом до меня». «Ну же, — в голосе Яспера послышалось натяжение нетерпения. — Говори». «Древнейшие небесные металлы сочетают в себе алхимию и чистую, такую же древнюю, предельно простую магию. Это не фигура речи из скрижалей, в которых содержится их упоминание, не красивая легенда. Это прямое руководство к действию. Если не знать этого, мы создадим что угодно, но не небесные металлы древности… Они приходят в мир через личность своего создателя. Как дар, — объяснил я, — в ответ на его жертву». «И какова же жертва Веритаса?» — спросил Яспер, не спуская с меня глаз. И я сказал ему. Ведь я доверял ему. Видел в нем ученого, которому важен путь, которому нужны едкий пот, градом сходящий с него в кузнице, руки по локоть в копоти и грязи, вдохновение и сотни бесплодных попыток на пути к доказательству. Который не толкнет того, кто был ему, возможно, дорог, прямиком в бездну. Я искренне считал, что все ограничится для нас с ним очередной решенной в теории задачей. И мы еще горько посочувствуем мастерам прошлых эпох за банкой пива тихим вечером на веранде Яспера. «Это — отречение, — сказал я ему. — Чистое, не терпящее лжи и попыток нагнуть и обвести вокруг пальца эти гребаные высшие силы. Только отрекшись от того, что горячо любимо, от своей сути, ты… становишься неподвластным эмоциям, непредвзятым… и рациональным. Только через жертву отречения ты обретаешь способность видеть истину». На кухне воцарилась тишина, и долгие минуты, что мы оба погрузились в мысли, было слышно лишь, как капает конденсат снотворного зелья с носика старомодной медной реторты. «Отречение от сердца, — наконец произнес Яспер, странно, нервно улыбнувшись. — Страшная жертва, не так ли?» Я не хотел представлять. Даже мимолетное, крохотное допущение причиняло мне нестерпимую боль в башке и груди. Тянуло разнести нахуй все, смести со стола алхимические приборы и самим столом как следует долбануть об пол, чтобы задушить внутри себя мерзкие языки ледяного пламени страха. «Да, — выдавил я сквозь зубы, стиснув пальцами край стола. — Я хочу отмыться от этого дерьма. Забирайте… мою выпускную работу. После присуждения мне степени… заприте ее, пожалуйста, где-нибудь в фонде. Чтобы никто не видел ее». «Чтобы никто не видел? — переспросил Яспер, метнув на меня острый взгляд. — Габриэль, ты бился над этими формулами, над этим решением… годы. — Он забормотал растерянно: — Твое имя под достижением… мемориальный сад…» «Вы хотите сказать, — разозлился я, — вы позволите кому-то… пройти путем Веритаса? Разрушить себя ради куска охрененно древнего металла? Мы знаем решение, мастер. Для этого мы все затеяли?» «Для этого, — пробормотал Яспер, посмотрев в окно и нахмурив седые брови. — Для этого, мой мальчик». «Мне надо… надо проспаться», — опустошенный, я отшатнулся от стола и побрел к выходу. «Разумеется, — Яспер прошаркал следом, чтобы закрыть за мной дверь. — Ты заслужил. Ты заслужил больше, чем думаешь… эту славу. Эти безграничные возможности. Спи, Габриэль. Спи спокойным сном». Вернувшись и бесшумно проскользнув под одеяло Дугласа, я так и не смог уснуть. Долго перебирал в задумчивости его светлые волосы, уставившись на свежий холст на мольберте в углу спальни. Эту картину Дуглас, как и многие свои творения, назвал как попало. «Просто полдень» — гласила витиеватая крохотная подпись в правом нижнем углу. Казалось, что Дуг, как и я, горел лишь процессом. И так же быстро охладевал к результату. Я так и не смог задремать, хотя тот сон стал бы, пожалуй, последним по-настоящему спокойным перед чередой бесконечных кошмаров, ставших моей расплатой за все. За амбиции юности, за жадность и глупость. За слепое доверие. Когда пришло время Дугласу просыпаться, я запустил руку под одеяло и мягко сжал его маленький теплый зад. «М-м-м…» — протянул Дуглас, улыбнувшись во сне, и я наклонился за поцелуем, прошептав ему в губы: «Доброе утро, детка». Я поцеловал его после всего один раз, пока он, застегивая рубашку, ворчал, что точно опоздает именно сегодня. Почему я не сказал, что люблю его? Почему мы так долго прикидывались, что это — все это между нами — лишь удобная двум вечно занятым взрослым друзьям возможность не тратить время на поиски, свидания и узнавание кого-то нового? Что мы слишком глубоко друг в друга проникли, так много касались душ друг друга, чтобы этим не пользоваться? Почему мы не говорили друг с другом о том, что нам… просто не нужно больше никого искать? Я не знаю. И три года я молился, чтобы Дуглас… любил меня в сотни раз меньше, чем я его. Потому что Яспер Масгольд вызвал меня к себе в кабинет той же ночью. И на немой вопрос в моих глазах он открыл нижний ящик стола. «Мне недолго осталось, ты знаешь, — начал Яспер издалека, и я хмуро кивнул. Лучшие лекари западного побережья бились над последствиями испарений Ортоса, которыми Яспер, в молодости бившийся над разгадкой второй «загадки тысячелетия», надышался, экспериментируя над доступными фонду академий слитками этого небесного металла. Токсин накопился в его теле и делал свою работу. Яспер был немолод, и он не стал скрывать, когда получил прогноз лекарей, что протянет еще года четыре, если повезет. — Эта дрянь добьет меня, но я… — Яспер достал из нижнего ящика старый, потускневший от времени лист и разгладил дрожащими пальцами по столу, — …хочу уйти, зная, что поступил правильно. Что мое существование оставит потомкам наследие». «У вас прекрасное наследие, мастер», — сказал я, не испытывая по отношению к старому учителю в тот момент ничего, кроме… горячего сочувствия. Что я мог сказать в лицо умирающему человеку? Что мне очень жаль? Яспер знал это. И как оказалось, он искал не поддержки. «Этого недостаточно, мой мальчик, — покачал головой Яспер. — Четыре года… И твоя работа займет много времени даже с тем знанием, которым ты обладаешь теперь. Так что тебе придется начать немедленно. И я надеюсь… — глаза Яспера в свете тусклой лампы мерцали, будто матовые камни в глазницах статуй великих алхимиков в мемориальном саду, — что однажды ты поймешь, что это лучшее, что ты сделал. Что это была великая цель твоей жизни». «Что вы имеете в виду?» — спросил я с содроганием, несмотря на то, что сердце, пропустившее удар, вдруг подсказало мне. Подсказал лист, в котором я с трудом, но узнал наш старый контракт. «Помни, — сказал Яспер, проведя пальцем по заполненной графе, которую девять лет назад оставил пустой, — про чистоту отречения, Габриэль. Верь знанию, которое добыл». Пол ушел у меня из-под ног. Я схватился за спинку кресла, стоявшего напротив его стола. Смотрел до рези в глазах, потеряв из вида все остальное, на заполненную графу нашего контракта. Любое изделие, которое я создам — и он захочет себе. Нож из Веритаса.