Тучи, закрывшие небо,
От взгляда печального – вымысел твой.
Там, где равны быль и небыль,
Я часть от тебя, и я буду с тобой.
Большее тянется к малому,
К полному тянется пустота,
Ты – вся вселенная, ты неизменное,
Всё и ничто
Навсегда.
© Ясвена, «Я буду с тобой»
***
– А-цзе, больно. – Потерпи, мой хороший. Пей, вот так, ещё глоточек… – Горько… – Знаю, маленький мой, потерпи. Нужно выпить горькое, чтобы перестало болеть. Потом цзецзе принесёт тебе мёд, хочешь? – Не уходи! – Тише, цзецзе здесь, всё хорошо. Давай, поспи ещё немного. Диди нужно набираться сил. Открывать глаза было больно, словно заносчивые шисюны втёрли в них песок. В голове мутилось, высохшие губы трескались, и тогда на языке становилось не только горько, но и солоно от крови. Нежные руки смазывали губы мёдом, ласковой прохладой ложились на горячий, покрытый испариной лоб, и А-Чэн проваливался в вязкую дремоту, от которой всё тело ломило и ныло, будто лежало на голых камнях. Пусть, зато ему было тепло. Под боком пригрелся кто-то жаркий, тяжело и хрипло дышавший в шею, он иногда шептал что-то неразборчиво, но щекотно, или слабо безголосо стонал и ворочался, подминая под себя, горячий, как жаровня. А-Чэн, сколько он себя помнил, всегда спал один (матушка запрещала пускать на кровать щенков), но во сне точно чувствовал, что вот так, одним целым – правильно, хорошо, и от этого что-то маленькое и твёрдое, как речная жемчужина, ласково пульсировало внизу живота. – Мама, мамочка… Голова казалась тяжёлой, как отцовский меч, губы покрылись коркой. Он слышал встревоженный голос сестры, чувствовал, как влажное полотенце, пахнущее травами, бережно касается лба, и хотел провалиться в сон снова, но под рёбрами скребли когтями дикие злые кошки, а тот, кто рядом с ним, сгибался от душившего его – их – кашля, страшного, мучительного, не дававшего ни мяо покоя. Иногда он, охрипший и обессиленный, звал маму: так потерянно и жалобно, что у самого А-Чэна пекло глаза, – но приходила только сестра, и от печали на её нежном лице почему-то становилось не по себе. – Чшш, А-Ин, давай, хотя бы глоточек… Вместе с голосом А-Ли пришло имя – Вэй Ин – и обрывки воспоминаний: о каменном гроте, заполненном тьмой; о том, как пальцы слепо путались в липких нитях паутины; о тепле мальчишки рядом и о том, как тормошил его, пытаясь разбудить; о горячей крови на руках и щекотных прикосновениях к рёбрам. А-Чэн ждал матушку, и она приходила тоже – только тогда, когда А-Ин спал. А-Чэн хотел бы попросить её прийти, когда он проснётся (может быть, тогда А-Ин перестал бы столь отчаянно звать), но ещё хотел, чтобы матушка подольше посидела рядом вот так, невесомо касаясь его спутанных волос и тихонько напевая бессловесные колыбельные её родного Мэйшаня – грозные, печальные и холодные, как горные реки. Он зажмуривал горящие глаза, уткнувшись А-Ину в плечо, изо всех сил не ластился под прохладную, непривычно бережную ладонь, боясь выдать, что не спит, но рано или поздно в груди вновь просыпались мерзкие кошки, и А-Ин сгибался, кашляя и задыхаясь. Тогда матушка звала целителей и уходила, оставляя после себя тоску и запах грозы. Веки казались тяжёлыми, а свет больно резал глаза: окна скрывали полупрозрачные изумрудные шторы, но у кровати горела масляная лампа. А-Чэн сглотнул, прислушиваясь к себе. Это было уже не больно, и кошки в груди, похоже, унялись. Глубокое, без хрипов, дыхание А-Ина ерошило волосы на затылке, пальцы их сплелись в крепком пожатии у живота А-Чэна. В этом непривычно тесном объятии спать было тепло и сладко, хотелось снова смежить веки и провалиться в уютную темноту, но желудок предательски заурчал, и А-Ли тут же подняла голову от вышивки. Золотой карп среди нежных полупрозрачных лотосов. В последнее время сестра вечно вышивала этих гуевых рыб, как будто ничего красивее них в мире не было. – А-Чэн? Как ты себя чувствуешь? Когда сестра улыбалась вот так, обезоруживающе нежно, у А-Чэна ничего не болело. Перед ней, такой ласковой и родной, он иногда замирал, напряжённо кусая губы: казалось, стоит открыть рот, и с языка привычно сорвётся что-то ядовитое и злое, жалящее, как искры матушкиного Цзыдяня. Обидеть А-Ли казалось страшнее всего на свете. Нет, она бы простила: она прощала и перепутанные, порванные нитки (он хотел сделать воздушного змея, но только испортил её шитьё), и разбитые чашки из тончайшего фарфора, и даже безнадёжно испорченное тиной нарядное ханьфу. Когда другие шицзе ругались и грозились оттаскать его за уши, она только извинялась и уводила его прочь, чтобы поговорить наедине, там, где не подсмотрят любопытные слуги. Но сильнее могуев и шугуев, сильнее гнева матушки и разочарования отца А-Чэн боялся, что сделает сестре больно. Такое он бы никому не простил. – А-цзе рядом, – неловко улыбнулся он, и А-Ли расцвела, ласково провела ладонью по щеке. А-Чэн приник к ней, стремясь продлить прикосновение, и тут же отстранился, смущённый. Он ведь уже не ребёнок и, к тому же, наследник Великого ордена, разве может он вот так выпрашивать нежность? В животе снова заурчало. – Мой А-Чэн проголодался. Я приготовила суп, пока вы спали. Только не спеши: вы несколько дней только пили укрепляющие отвары, нельзя сразу есть много. А-Ли, наполнив пиалу супом, протянула её младшему брату. Осторожно, боясь не удержать горячую посуду одной рукой, А-Чэн устроил её на коленях, принюхался, с удовольствием вдыхая густой пряный аромат. В пиале плавали нарезанные кусочками лотосы и розоватые свиные рёбрышки. Первый глоток обжёг язык; под боком завозился А-Ин, но А-Чэн откуда-то знал, что он не проснётся сейчас: слишком долго, мучительно кашлял ночью. Пряный бульон согревал горло, мягким теплом разливался в животе. – Вкусно, а-цзе! Яньли тихо, польщённо рассмеялась. Её глаза засияли, щёки разрумянились от похвалы, и ничем не примечательное, в общем-то, лицо вдруг озарилось свежей весенней красотой. А-Чэн поневоле залюбовался, не понимая, куда смотрели шисюны, трепавшиеся, будто Цзян-гунян – всего лишь бледная тень рядом с такими красавицами, как Цзян Чжаолу, Юй Сяхуа или Юй Биюэ. Быть может, на вид Чжаолу-танцзе и впрямь была изящной и нежной, только смеялась она ничуть не мягче обеих бяоцзе, чья роковая красота могла ослепить лишь того, кто не слышал их ядовитых речей. Обруганные ими, шисюны всё одно искали встречи с а-цзе, у которой всегда находилось для них доброе слово и ласковый взгляд. А-Чэн с радостью столкнул бы их в ледяные воды озера – за все те гадости, что они болтали за спиной. Или натравил бы на них собак. – А-цзе, а где Жасмин, Принцесса и Милашка? – Ох, А-Чэн, щенкам ведь нельзя в павильон целителей. Ты снова увидишь их, когда поправишься. Когда поправится… что-то здесь было не так. А-Чэн покосился на А-Ина, свернувшегося калачиком под боком, смущённо взглянул на сестру. Он почти с уверенностью мог сказать, что сам уже почти здоров – во всяком случае, достаточно, чтобы вернуться в свои покои. Поправиться требовалось А-Ину, которому матушка почему-то позволила лежать на одной с ним кровати. – А-цзе, почему он здесь? – тихо, чтобы не разбудить, проговорил он, обнимая опустевшую пиалу – она всё ещё была тёплой, а пальцы почему-то озябли и мелко дрожали. – Что… что с нами произошло? Яньли тяжело вздохнула, выпрямляясь, и от её резко посерьезневшего взгляда сердце забилось пойманной в силок птичкой. Сестра забрала пиалу и накрыла его пальцы своей ладонью, осторожно сжала, согревая. Её задумчивый взгляд замер на их сплетённых руках. Вторую ладонь А-Чэна всё ещё не выпускал из цепкой хватки Вэй Ин. – Вы оба едва не погибли в логове кумо, А-Чэн, – тихо проговорила А-Ли, едва ощутимо поглаживая его пальцы своим большим. – Эта паучиха была старой и очень сильной, простой человек не смог бы вынести действие её яда. Когда отец и матушка нашли вас, было уже слишком поздно. Но, – она внимательно посмотрела на него. – Случилось чудо. Оказалось, что вам с А-Ином удалось сформировать золотое ядро. Ты чувствуешь его, диди? А-Чэн смотрел на неё широко распахнутыми глазами. Сестра была старше на четыре года, и А-Чэн точно знал, что у неё ещё не было даже зачатков золотого ядра: оттого она так часто и долго болела. А он… А-Чэн зажмурился, прислушиваясь к себе. Маленькая речная жемчужина пульсировала внизу живота, как раз там, где нижний даньтянь! Будто от крошечного солнца, от неё по всему телу разливалось тепло, превращалось в тонкие ручейки духовной энергии – и перетекало в того, кто лежал рядом, сжимая его руку. – Я чувствую его, – боясь в это поверить, прошептал А-Чэн. – И я чувствую А-Ина... Глаза Яньли внезапно наполнились слезами. Тоненько всхлипнув, она прижала ладонь ко рту, ссутулилась, разом став такой маленькой и хрупкой, что А-Чэн по-настоящему испугался. Но в сдавленном голосе её, когда она заговорила, звучало безграничное облегчение, счастье, которому не было края: – Я так горжусь вами, – шепнула она. Коротко прижалась губами к костяшкам его пальцев, утопив в смущающей нежности. – Вы спасли друг друга, А-Чэн, диди, понимаешь? Если бы не… это ядро, оно… вы сформировали его вместе, ты и А-Ин. Это означает, что оно у вас общее, одно на двоих. Цзян-лаоши сказал, что это могло получиться только у истинных родственных душ. А-Чэн честно попытался припомнить, что говорили ему наставники, но он только ступил на путь самосовершенствования и никогда даже не слышал о заклинателях, деливших между собой золотое ядро, будто спелую локву. Даже представить, что это значит, ему было трудно. – Вэй Ин – моя родственная душа? Поэтому он здесь? На лицо Яньли снова легла тень, её сияющие глаза потухли, омрачившись недетской печалью. – Верно, диди, но не совсем. Понимаешь… Матушка и отец А-Ина погибли. Ему некуда идти. Его отец был папиным шиди, но теперь у него не осталось никаких родственников. И вам ведь нужно учиться вместе, чтобы ваше золотое ядро было сильным. Ты… ты хотел бы, чтобы А-Ин остался с нами? Стал твоим братом? А-Ли знала, о чём спрашивала. Так уж вышло, что детей возраста А-Чэна в Пристани Лотоса ещё не было, и шисюны не хотели брать его с собой, не собираясь возиться со своим сяошиди. Возможно, если бы он был таким же уживчивым и добродушным, как А-Ли, он нашёл бы себе друзей, но характером, как и лицом, А-Чэн пошёл в матушку, Пурпурную Паучиху Юй. Одного этого уже было достаточно, чтобы прочие ученики избегали встречи с ним пуще Цзыдяня. А-Чэн гордо задирал подбородок и отворачивался от них сам, не желая показывать, как же ему одиноко, но ничего не мог поделать со жгучей обидой, от которой к глазам подступали злые слёзы. Он с удовольствием бы проводил время с сестрой, но рядом с ней постоянно вились насмешницы-шицзе, красивые, взрослые и такие сложные, вечно заставлявшие его робеть, краснеть и огрызаться. К тому же, ему хотелось плавать, бегать, озорничать, как другие ученики, а Цзян Яньли по натуре своей была тихой и кроткой, не склонной к проказам. Только с щенками, подаренными Цзинь-шигу, он мог играть, сколько влезет. Собаки-оборотни, умные, храбрые и беззаветно преданные хозяину, доверчиво ластились к его рукам, но угрожающе скалили зубы, стоило чужому прошмыгнуть мимо. А-Чэн сам дрессировал их и в глубине души ужасно гордился тем, как Жасмин, Принцесса и Милашка подчиняются его командам, не обращая ни капли внимания на крики других. Друзей вернее просто не могло существовать, и всё же, зарываясь пальцами в пушистую шерсть своих любимцев, А-Чэн остро чувствовал, что скучает по мальчишеским шуткам и разговорам. Как бы умны ни были щенки, ответить ему они не могли. О, как же счастлив он был, когда вместе с главами орденов на Совет Кланов, проходивший в Пристани Лотоса, прибыли их наследники! По природе ершистый, резкий и недоверчивый, А-Чэн, как любой мальчишка, всё же тянулся к ровесникам и со жгучим нетерпением ждал их приезда. Он болтал без умолку и, верно, забил бедной А-Ли голову, рассказывая о том, как покажет гостям свой любимый причал, и лотосовый пруд, и дальнюю беседку в тени плакучих ив… а на деле смущённо спрятался за спиной сестры и отказался выходить, едва завидев издали мощную фигуру наследника ордена Цинхэ Не, Не Шуана. В оправдание А-Чэна, Не-дагунцзы уже исполнилось тринадцать лет, ростом и шириной плеч он превосходил старших учеников Цзян, носивших гуань, а великолепная сабля за его спиной лучше всего напоминала, что основатель клана Не был мясником. В добавок ко всему, рядом с ним бок о бок шествовал наследник ордена Гусу Лань, Лань Хуань, – во всей своей нефритовой безупречности. Когда Яньли отважно шагнула им навстречу, приветствуя по всем правилам, А-Чэн уверовал, что из них двоих отнюдь не он унаследовал несгибаемый матушкин характер. Стоило только раз увидеть первого маленького господина Лань, белоснежные одежды и налобная лента которого были вышиты летящими облаками, как А-Чэн осознал с уверенностью пророка: этот гуев визит будет стоить ему очень дорого. Дороже, намного дороже, чем если бы прибыл один Не Шуан, слишком взрослый, чтобы их сравнивать. Мягкой улыбкой, тёплым взглядом персиковых глаз, отточенными и притом искренними жестами – Лань Хуань решительно всем превосходил его. И это будучи всего лишь одних лет с А-Ли! А-Чэн готов был поспорить на что угодно: вздумай он швырнуть в этого Ланя пригоршню тины, на его траурных тряпках не осталось бы ни пятнышка грязи. Прочие мальчишки трепетали перед ним, как перед Небожителем, и даже Не Шуан предпочитал обществу взрослых ровесников его компанию. Глядя на то, как запросто они подшучивают друг над другом, ничуть не заботясь о том, чтобы выглядеть соответственно высокому статусу, А-Чэн готов был взвыть от зависти и обиды. Он тоже, тоже хотел вот так! И остро ощущал, какой он маленький и нелепый: ничем не примечательный мальчонка в пыльных сапожках и растрёпанном шэньи. Даже незаметная ссадина на локте загорелась огнём. От неминуемого позора его спас тогда Не Юн – младший единокровный брат Не Шуана. Он высунулся из-под локтя наследника, как любопытный птенец дрозда: маленький и изящный, с миловидным, словно у девчонки, лицом. Тонкокостный и хрупкий, на своего дагэ он был похож не больше, чем сам А-Чэн походил на А-Ли, и вместо огромной сабли носил с собой расписной веер, за которым прятался от сурового взгляда главы Не. Если бы А-Чэн не знал, что этот ребёнок старше его на полгода, ни за что бы не поверил: макушка Не Юна едва доставала ему до плеча. И он ничуть не смущался, когда заявил, что не умеет плавать! Да А-Чэн со стыда бы сгорел – в Юньмэне дети учились этому едва ли не раньше, чем ходить. А Не Юн безо всякого стеснения попросил тренировать его, признав мастерство Цзян Чэна, и с этого мига привязался к нему лукавым хвостом. Они плескались в озере Лотоса, хохоча и визжа, возвращались домой к обеду с охапкой цветов наперевес и прокрадывались на кухню, где польщённая скромными дарами Яньли кормила их супом. Тогда он ещё скверно у неё получался, но А-Чэн в жизни бы в этом не признался, и Не Юн помалкивал тоже. Он умел хранить секреты. А-Чэн убедился в этом, когда шисюны, раздраконенные насмешками высокомерных братьев Вэнь, подсыпали им в угощение жгучий перец. Ох, с каким бесхитростным видом Не Юн нагло лгал прямо в лицо Цзинь Иню, пожелавшему вызнать, что произошло! Будто не он самолично стащил с кухни приправу. Цзинь Инь, напыщенный петушок в золоте и пионах, повёлся, приняв невинный трепет пушистых ресниц за чистую монету. Да А-Чэн купился бы и сам, если бы не застал приятеля на месте преступления. А вот своего дагэ Не Юн обмануть не смог. Больше всего А-Чэн тосковал даже не по нему, не по их безвредным проказам и ощущению собственного авторитета. Иногда, сидя в одиночестве в своих покоях, он вспоминал, как замер в тени ивы, глядя на братьев Не. Не Юн заливался смехом, крича: «Я лечу, дагэ, я лечу!» Смешно расставив руки в стороны, он балансировал на широком лезвии сабли. Из-за ствола дерева А-Чэн поначалу увидел только его и поразился до жути: полёт на духовном оружии для пятилетки был невиданным, невозможным достижением, нельзя было даже представить, что беззаботный Не Юн овладел таким уровнем мастерства. Лишь выглянув из-за ивы, А-Чэн понял, в чём дело. Саблю удерживал на весу Не Шуан. Грубые черты его сурового, будто вырубленного из камня лица словно светились изнутри, сухие губы дрожали в сдерживаемой улыбке. Что-то в этой сцене было такое, что у А-Чэна защипало глаза. Он смотрел, не отрываясь, на двух братьев от разных матерей (даже он знал, что Не Юна родила всего лишь наложница главы Не), и завидовал отчаянно, страшно, до жгучих слёз вечером в подушку. Лишь раз после отбытия глав кланов он осмелился попросить матушку о старшем брате. Этого хватило, чтобы понять: иногда просто нельзя достичь невозможного. И теперь а-цзе спрашивала… в самом деле спрашивала его об этом. – Он правда может стать моим братом? Только моим? – А-Чэн, до боли прикусив нижнюю губу, хмуро посмотрел на А-Ли, силясь спрятать совершенно детскую надежду за сурово, как у Не-дагунцзы, сведёнными бровями. В смехе сестры послышалось облегчение: – Диди даже не поделится с этой цзецзе? – Только с цзецзе, – безропотно согласился он, про себя подумав, что уж точно не уступит их нового брата задирам-шисюнам. А если те вдруг к нему полезут, всё же спустит на них собак! Будто в ответ на эти недобрые мысли, Яньли вновь мягко поцеловала костяшки его пальцев. Осторожно поправила одеяло на А-Ине, укрывая его острые плечи, и подняла взгляд на А-Чэна, с тёплой нежностью заглянула в глаза: – Ты, я и А-Ин – мы всегда будем вместе. Будем оберегать друг друга. Когда Ин-ди проснётся, ему будет очень, очень больно и страшно, но он не останется один на один со своим горем. Мы с тобой будем рядом. Сестра требовала обещание, и Цзян Чэн серьёзно кивнул, впитывая каждое её слово, выводя иероглифами в своей памяти – так же, как А-Ин писал своей кровью на его рёбрах. От кольнувшего холодом воспоминания невольно передёрнуло плечи, и оказалось так хорошо соскользнуть ниже, под одеяло, обратно в объятия названного брата. А-Ли легонько провела ладонью по его волосам, погладила тёплый лоб. А-Чэн умиротворённо прикрыл уставшие от света глаза, ластясь к её нежной руке, и устроился поудобнее, приготовившись слушать. В отличие от матушки, а-цзе наизусть знала чарующие, переливчатые колыбельные Юньмэна. На следующий день А-Чэн проснулся от того, что боль горячими щипцами выдирала из его живота кусок плоти. Солёные слёзы жгли пылающие щёки; не помня себя, цепляясь за влажные простыни, он не то сполз, не то свалился с кровати. Вбежавшей в комнату на шум его возни Лю-аи показалось, должно быть, что он искал её. Пахнущие травами пальцы целительницы требовательно сжали его запястье, тонкий ручеёк прохладной ци побежал по меридианам, и на коже от отторжения вдруг выступили мурашки. Если бы только мог, А-Чэн отпихнул бы женщину в сторону, такой чужеродной показалась ему её энергия. Ему нужна была другая – яркая, огненная, алая, как сама жизнь. Едва цепкие пальцы разжались, он шарахнулся в сторону, тяжело дыша. Напряжённо согнулся, будто зверёныш, замерший перед прыжком. Выпрямиться сейчас он бы просто не смог – золотое ядро пылало агонией в нижнем даньтяне. Что-то тянуло его из тела с такой силой, что бросало то в холод, то в жар. Надоевшая за эти дни постель была пуста; подушка Вэй Ина уже успела остыть. И всё существо А-Чэна требовало его обратно, требовало вернуть ядру его потерянную половину, вновь сделать его целым. Сестра не сказала об этом – о том, каково будет, если он вдруг уйдёт. Как каждый шаг будет отдаваться в ступнях режущей болью, будто он ступает не по натёртому до блеска прохладному полу, а по острым камням. … были ли у Вэй Ина сапожки? Или он ушёл прямо так, в чём был? – Что здесь происходит? Резкий голос матушки хлестнул плетью. Если бы только он мог, А-Чэн бы непременно выпрямился, чтобы поприветствовать её, как подобает, но внутренности разрывало такой болью, что казалось – стоит отнять ладони от живота, и раскалённое золотое ядро прожжёт в нём дыру и вырвется вон. Перед глазами вспыхивали чёрные пятна, его тошнило. А-Чэн попытался дышать ртом, осторожно и медленно, неглубоко. Сил на то, чтобы стыдиться текущих по щекам слёз, уже не осталось. – Матушка! – отвратительно жалко пролепетал он, сгибаясь от сокрушительной волны боли. – Матушка, пожалуйста, помоги мне! Кто-нибудь… кто-нибудь, помогите… Он и сам не знал уже, о чём молили его губы. Они дрожали, как и руки, как и всё его тщедушное тело, такое маленькое и ужасающе слабое после болезни. Ему нужен был Вэй Ин, нужен, как утопающему воздух, и от этой острой нужды скручивало и гнуло, ломало, будто его заживо очень медленно рвали на части. – Где этот паршивец? – страшным голосом прошипела матушка, прижав его к себе, её пальцы когтями хищной птицы впились в плечи через шёлковую ткань чжунъи. – Куда он мог запропаститься? – Эта недостойная молит о милости! – Лю-аи, без всякого стеснения задававшая трёпку ученикам, шумевшим у окон павильона целителей, и строившая взрослых адептов, отвечала так испуганно, словно матушка приставила к её горлу лезвие Ваньгэ. – Вэй Ин наконец пришёл в себя около сяоши назад. Он звал своих родителей, и эта недостойная не знала, что ему сказать. Но он был очень слаб, он просто не смог бы никуда уйти в таком состоянии! – Что вы ему сказали? – холодный голос отца заставил А-Чэна сильнее вжаться лицом в подол матушки, спрятаться в её нежданных объятиях. Показалось, отец был так холоден, потому что застал его в настолько жалком, недостойном наследника виде – глотающим слёзы и не способным даже стоять прямо. А-Чэн старался, действительно старался! Но с каждой мяо ему становилось всё хуже, приходилось уже зажимать руками рот, чтобы не зарыдать в голос. – Эта недостойная сказала Вэй Ину, что Вэй Чанцзэ и Цансэ-саньжэнь здесь нет и что глава Цзян позаботится о нём. Простите, глава Цзян! Ума не приложу, куда он мог пойти в таком состоянии, ему ведь тоже должно быть ужасно больно… А-Чэн со всей силы закусил губу. Неужели Вэй Ин готов был терпеть такое, лишь бы не оставаться с ним рядом? От обиды захотелось кричать, топать ногами и швырять вещи – что угодно, только бы выплеснуть разрывавшую его боль, вытолкнуть её прочь. Он не нужен? Пускай! Вэй Ин ему тоже не нужен – кому нужен брат, сбегающий, стоит ненадолго прикрыть глаза? Пусть убирается, пусть бежит так далеко, что в жизни не найдёт путь обратно, пусть утонет в болоте, замёрзнет насмерть, если ему так хочется! Только пусть больше не тянет за собой, вырывая ядро из даньтяня. Пусть больше не болит. В следующую мяо он вдруг понял, что готов простить названному брату все прегрешения на сто перерождений вперёд. Просто потому, что… Отец никогда не обнимал его: выражая своё одобрение, проводил тяжёлой ладонью по волосам, касался щеки, и этого А-Чэну хватало, чтобы из кожи вон лезть, стараясь стать лучше, сильнее, знать больше – и заслужить этим сдержанную отцовскую гордость. Сестре ласка доставалась чаще, но ведь А-Ли девочка, их принято любить и нежить. А-Чэн никогда не обижался и не завидовал… если только совсем немного. И теперь, когда отец опустился на колени и притянул его к себе, изумлённо замер от нежданного счастья. Большая тёплая ладонь легла ему на спину, придерживая осторожно и очень бережно, будто отец боялся причинить боль. Но А-Чэн мог бы переплыть море огня и взойти на гору лезвий, лишь бы это мгновение длилось ещё и ещё. – Держись, А-Чэн. Мы его найдём.