Ему я тебя не отдам...

— Больно... — нехотя признаётся Игла. Прячет взгляд. Прячет невольно ладони. Спохватывается... Смотрит так виновато и смущённо. И руки тянет... робко, совсем неуверенно. Изуродованными запястьями вверх... Подрагивают. Даже в тут же подхватывающих их широких ладонях. Болят, Крот знает. Давно болят судя по лицу монолитовца, только молчит тот. Молчал. Теперь вот сдался. Снова. Тянет, сам тянется навстречу. Губы тоже подрагивают. Смущается. Крот знает, его монолитчик не любит признавать эту свою слабость. Не справляется с увечьем, но и признаваться не хочет. Слишком это... мелко с одной стороны. Вот только с другой... Когда кисти сводит мелкими болезненными судорогами, Игла не в состоянии даже сигарету удержать трясущимися скрюченными пальцами. Бесполезный — так он называет себя в подобные моменты. И стыдится того. Кроту ли не знать... — Потерпи, сейчас помогу. — Не могу больше так... — устало выдыхает монолитчик, — Ты говорил, со временем пройдёт, а оно... — Шшш, мой хороший. Тихо, я знаю... — Крот... а если я... Если это... — Игла беспомощно смотрит в глаза. Боится договорить. Боится того, что может грозить ему. — Это не навсегда. Герман мне мазь обещал передать на днях для твоих рук. Она поможет... Тихо, расслабь ладони. Вот так, молодец. Сейчас... Потерпи, сейчас легче станет, мой хороший. Монолитовец послушно пытается расслабиться хоть немного, расслабить трясущиеся руки. Напряжены... Крот растирает. Неторопливо, осторожно, тщательно. Словно стирает подушечками пальцев дрожь, выглаживает из рук эту боль, разминает и массирует от запястий до кончиков пальцев. От грубых кольцевидных шрамов до рытвин вместо ногтей. Бережно, заботливо, ласково... Монолитовец переводит дыхание, едва заметно расслабляется. Выдыхает постепенно... Отпускает. Наконец отпускает. Перестают дрожжать пальцы, не дёргает так мелкими судорогами от запястий и боль действительно уходит. А губы — поджившие, больше не бугрящиеся рытвинами и шрамами от ударов прикладом — плавно изгибаются в мягкой благодарной улыбке. Улыбается... И эта открытая улыбка греет сердце Крота. Открытая. Настоящая. Игла столь изменился... Больше нет того запуганного то и дело сжимающегося бывшего пленника «Долга», что немо и безъязыко всхлипывал пряча взгляд и прячась за плечом свободовца... Монолитчик наконец-то отъелся, пришёл в себя и больше не напоминает собой то забитое и по страшному исхудалое существо, каким его вспоминает порой анархист. Спокойный серый — словно извечно хмурое небо над Зоной Отчуждения.... — взгляд, уверенные движения, некая даже грациозность в движениях и вкрадчивость в тихом мягком голосе. Такой... живой и словно бы сосредоточенный на том, чтобы жить и дальше. Жить по настоящему, не чужой гнетущей волей и не покорным существованием. Настоящий, счастливый даже, открытый миру вокруг... Живой. Крот невольно тянется ткнуться губами, поймать в поцелуй эти чужие улыбающиеся. Ловит. И в руки тоже ловит. И мысленно тает от кайфа, потому что Игла — его спокойный, уверенный Игла... — тут же послушно поддаётся, выдыхает в поцелуй, едва вздрагивая от касаний и чуть запрокидывая голову назад. Серо-стальной взгляд привычно темнеет... Неизменно послушный и невозможно отзывчивый Игла, его и только его монолитовец... Теплеет в груди. Всегда стоит только увидеть этот верный преданный взгляд. Хочется... Хочется, хочется, хочется... Обнимать, приглаживать мягко от плеч вдоль по спине, целовать неторопливо и вдумчиво. Ласковой россыпью лёгких касаний губ скользить по лицу, шее, плечам... Нежить, баловать, ласкать. Любить, любить, любить... Так податливо и трепетно выгибающийся в руках Игла жмурится, улыбается затаённо. «Нравится...» — вышептывают безмолвно столь уязвимо открывающиеся навстречу губы. «Нравится...» — бесконечной нежностью отзывается в мыслях Крота. Обоим нравится и это так правильно осознавать, понимать и принимать... — Крот... — в коротком стоне выдыхает вдруг монолитовец, — Я не... — Не хочешь? — Хочу... Не отпускай. Обещай... — Игла снова мелко вздрагивает, жмётся весь и жмурится с мягкой улыбкой, — Обещай держать. Всегда, Крот... Что бы ни было, но держать. — Что бы ни было... — эхом отзывается анархист, — Всегда буду. Что-то случилось? — Нет, просто... Важно. Не могу объяснить... — Мой монолитчик, моё ты счастье, а... Иди ко мне. В мои руки. Обещаю. — Крот тянет сам ближе и плотней, оглаживает ладонями по чуть заострённым лопаткам, — Всегда держать... Люблю тебя, хороший мой. — Ты... жизнь. — доверчиво и совсем-совсем тихо шепчет вдруг монолитовец, — Спасибо... И сдаётся — так привычно, так желанно... — и губам этим, и рукам, что держат как и обещали. Как обещали ещё там — в сырой долговской клетке, укрывая от боли и страха. Помнит... Как эти руки дарили покой и тепло. Как эти губы учили принимать ласку и нежность. Помнит и принимает. И отдаёт себя всего... Уже отдал. Ещё там — где медленно почти уходил уже в молчаливой агонии не истерзанного тела даже, но искалеченного пытками, насилием и Монолитом разума. И отдавать будет всегда — снова и снова. Льнёт навстречу сам, прижимается всем телом, хочет... Хочет рук Крота, губ Крота. Хочет даже после... Вздрагивает вспоминая невольно весь тот ад, всю обречённую безнадежность, чужие безжалостные руки. Смотрит... В карюю ржавь чужого — нет, не чужого, Кротовьего! — теплого взгляда. Смотрит так, как даже на Монолит никогда не смотрел в прошлой — прежней, полузабытой уже... — жизни. Теряется в этой ржави и счастлив тому... «Ты — жизнь...»