Верить или нет?

В целом, Себастьян Сэллоу не был плохим человеком, да только вот заносчивым был. Самоуверенным, импульсивным, бесшабашным — тоже был. Пожалуй, все от родительской вседозволенности, что тут скажешь… Несмотря на то, что родители его умерли довольно рано, Себастьяну не было еще и шести, он успел почувствовать пьянящий вкус отсутствия каких-либо границ в воспитании — то ли так проявлялась любовь, то ли это было абсолютное безразличие к судьбе собственных детей, так я этого пока и не понял. Забавно, как сильно это отличалось от моей семьи с их идиотскими традициями и правилами… Не удивительно, что выросли мы настолько разные. Хотя может не такие уж и разные? Соломон пытался обуздать Себастьяна, пытался по-разному: и уговорами, и угрозами, и манипуляциями. Но чем старше племянник становился, тем меньше и меньше все это работало. Сейчас же все вообще переросло в стойкое ощущение у Себастьяна, что дядя ему настоящий враг. Пожалуй, надо отдать должное другу, что он стойко стоял за свои идеи и желания, никогда не прогибаясь и не потакая дядиным условиям. В отличие… в отличие от меня. Друг сидел прямо напротив в Слизеринской гостиной поздним вечером, продолжая без умолку перетирать две темы, которые последний день висели в воздухе: новенькая и, конечно же, гипотетический поход в чертов Скрипториум. — А она ничего, да? Такая миниатюрная, кажется, что ее можно одной рукой обхватить… или ненароком раздавить в каких-то более экзотических позах, — Себастьян хохотнул своей абсолютно несмешной шутке и продолжил, — как ты думаешь, ей понравилось бы мое фирменное приветствие в следующий раз? Невыносимо захотелось закатить глаза, пожалуй, в миллионный раз за все годы общения с этим самоуверенным засранцем. То, о чем он говорил, представляло собой наглый поцелуй без спроса, рассчитанный на то, чтобы застать понравившуюся Себастьяну девушку врасплох, а потом все перевести в какую-то шутку или придумать еще какое-то оправдание, почему это было просто необходимо сделать. Вседозволенность, что тут скажешь… Надо признать, что в половине случаев переводить тему не приходилось, так как многим студенткам приходилась по вкусу такая горячая напористость и наглость, только вот интерес Себастьяна никогда не длился долго — чаще всего пропадал после этого самого поцелуя. Молчу в ответ. — Как думаешь, в магловском мире у нее были парни? Она уже целовалась с кем-то или я буду первый? — Себастьян будто бы вообще не нуждался в собеседнике, просто рассуждал вслух и витал в своих фантазиях. Почему-то захотелось скривиться, а в голову резко пришла мысль: — Нет, первым ты не будешь, — говорю тихо, но четко и Себастьян улавливает оброненные слова краем уха. — Почему не буду? — слышно недоумение и искреннее удивление. Его Высочество Себастьян встретил очередную преграду, которую конечно же необходимо преодолеть, завоевать, пойти наперекор сказанному. — Просто не думаю, что ты будешь первым, вот и все. Мне почему-то кажется, что она уже целовалась, а может быть и не только целовалась. На самом же деле было две причины, почему я это выпалил: странное желание присвоить первенство себе (за счет того касания в Большом Зале), а второе — по какой-то причине совсем не хотелось, чтобы после этого… контакта к ней прикасался Себастьян. Нет, не так. После этого не хочется, чтобы вообще кто-либо к ней прикасался. — Ну и ладно, быть вторым или десятым меня тоже устроит. Очень уж интересно, какая она на вкус, — слышно, как он откинулся на спинку дивана и снова хохотнул, почти пахабно, — ничего серьезного, это просто бизнес. На запах она как ваниль, сладковато-горькая, на вкус, скорее всего, тоже. — Бизнес? — поднимаю брови, намекая другу на то, что стоило бы развернуть мысль. — Мне через месяц семнадцать, я полон сил и главное — гормонов, до конца школы еще пара лет, проблемы взрослой жизни до меня еще не добрались, так почему бы не получать удовольствие там, где можно его получать? В жизни не так много подобных возможностей, разве нет? — звучит в целом логично, я соглашаюсь про себя, но вслух говорю: — А как же любовь? — растягиваю через саркастичную усмешку. Не то, чтобы я сам верил в это или знал что-либо реальное, фактическое о любви, просто очень уж хотелось поддеть Себастьяна. Так-то он абсолютно прав, люди — не более чем биомашины, движимые выгодой и гормонами. Даже это странное чувство собственничества по отношению к новенькой — ничуть не более, чем инстинкт присвоения самки по праву первенства. Она молода, здорова, хорошо пахнет и ее тело приятно на ощупь, а значит она — хороший потенциальный кандидат для продолжения рода. Логично, что отсюда все эти мысли, влечение, собственничество, ревность и… вчерашний стояк. Пришлось провести энное количество времени в душе, сдерживая тяжелое дыхание и стоны, чтобы сбросить накопившиеся эмоции после той встречи в Большом Зале. — Любовь! Что такое «любовь»? Я никогда не понимал ни этого слова, ни того, что люди рассказывают, описывают в книгах… Мне кажется, любовь не существует, вот и все, — Себастьян не сомневается ни на мгновение и я понимаю, что в этот момент он говорит абсолютно искренне. Из некоторой вредности, с примесью честной озабоченности ситуацией, спрашиваю: — А что насчет Анны? — Я практически могу услышать, как он напрягся и нахмурил брови. — Конечно же я люблю ее, но это совсем другое, о чем ты вообще? — Другое ли? — отчасти не могу сдержаться и не поддеть Себастьяна, но с другой стороны его поведение с момента, как сестру прокляли, стало навязчиво-помогаторским, неукротимым — в одном из действительно плохих смыслов. — Ой, Оминис, ты сам ни черта не знаешь о любви, ты никогда ее даже не видел и не ощущал в свой адрес, так что не смей комментировать это! Задело, да. Но не настолько, как могло бы. За школьные годы это был далеко не первый инцидент со вспышкой агрессии в исполнении Себастьяна, он всегда был такой, вспыльчивый и не фильтровал слова. Но, видно, ситуация с Анной оставила его настолько беспомощным и будто бы отобрала всякое ощущение контроля над жизнью, эти эпизоды повторялись все чаще и становились все более жестокими. — Хорошо подметил про «никогда любви даже не видел», запишу себе в дневник, чтобы потом использовать в своих последующих самоироничных заявлениях, — даже голос не повышаю, потому что ощущаю, что сказано было это Себастьяном не из позиции силы, но из позиции абсолютной слабости. Он вскакивает, делает несколько торопливых кругов вокруг дивана, глубоко дышит и как пулемет выпаливает: — Прости, я не должен был… Я не это имел в виду… — Ты имел в виду именно то, что ты сказал. Как и я, Себастьян, как и я, — беру секундную паузу и раздумываю: стоит или нет? — Я спрошу это первый и последний раз, прямо, без намеков и приукрашиваний. Ответа не жду, да и не хочу, оставь его себе. Так вот… Ты зубришь тома в запретной секции, переписывая себе темные формулы и неоднозначные рецепты зелий, учишь заклинания, которые лучше вообще никому не знать — для кого: для Анны или для самого себя? Ты действительно хочешь помочь сестре, или она просто очень хорошее оправдание для всего этого… увлечения? И не злись, я спрашиваю искренне, я просто хочу тебя понять. Подаюсь вперед, опираясь локтями на колени и, сплетая длинные пальцы в замок, кладу на них подбородок. Слышу, как недовольно сопит Себастьян, едва сдерживаясь от того, чтобы не провалиться в гнев и не начать очередную ссору. Жду. Каким-то неуловимым способом нам удалось построить нашу дружбу, довольно странную, но крепкую — возможно на том, что мы всегда старались говорить то, что действительно думали? Ценили эту правду? Осталось лишь надеяться, что эта тенденция все еще не изменилась. Слышу, как Себастьян несколько раз открывает рот, чтобы что-то сказать, но потом передумывает и закрывает. На третий раз: — Я не знаю. Раньше все было так просто и… понятно. До того, как Анну… — Ага. Оба молчим, Себастьян снова садится на диван, теперь уже рядом со мной. Голос его такой тихий, что даже мое чуткое ухо едва улавливает: — Я не знаю, что мне делать. Я просто не знаю… Кем я буду, если сдамся? Если не буду бороться? Она же моя сестра-близнец, я знаю ее всю свою жизнь, Оминис! Она была со мной рядом всегда, понимаешь? Всегда! Кем я буду без нее? Она — словно часть меня… Себастьян на мгновение умолкает, а я, замерев, внимательно слушаю чуть ли не первые глубокие и искренние размышления своего старого друга. Уставив незрячие глаза вперед себя, я просто нахожусь рядом, просто не даю ему быть одному, просто помогаю найти ответ на свои внутренние вопросы, будучи участливым слушателем. Снова эгоистичные мотивы — пытаться спасти сестру не для сестры, а для того чтобы боль утраты и изменения в нашем маленьком мирке не были так невыносимы. Однако кто я, чтобы винить его? Мы все такие, мы все хотим выживать и выживать в как можно в более счастливых условиях. — Но, Оминис, похоже, что там, где простирается территория разрешенной магии, ответа на ее проблему попросту нет, — вздыхает так тяжело, будто бы ему через месяц не семнадцать, а семьдесят один. Продолжает: — И еще… я больше ее не узнаю. Она вроде бы все та же Анна, но теперь с ней… тяжело. Чувствую, как Себастьян оседает на диване. Не вальяжно и самоуверенно, как пятнадцать минут назад, но будто пытается стать невидимым, спрятаться, вжаться в диван, исчезнуть. — Такое чувство, будто бы она — это обуза… Черт! Это так дерьмово звучит! — слышу, как его и так поверхностное дыхание учащается, он нервно сглатывает и скорее всего жалеет о сказанных словах. — Ничего, Себастьян, я понимаю. Моя мать… Не уверен, что рассказывал тебе раньше, но еще после рождения моего старшего брата, она стала быстро слабеть, будто бы беременность высосала из нее все соки. С каждой последующей беременностью ее состояние становилось все хуже, она угасала на глазах. Поначалу отец пытался помочь ей, тратил сумасшедшие деньги на лучших целителей, но даже после множественных попыток все ее беременности начали обрываться выкидышем. И тогда я стал слышать эту интонацию — это недовольство вперемешку с брезгливостью — все чаще и чаще. Сначала только от отца, потому что, как я думаю, она перестала рожать ему наследников, потенциальных новых темных волшебников. Потом этот тон переняли мои братья и сестры, то ли потакая отцу, то ли просто забыв о том, кто эта женщина, а остался только вопрос — почему из-за нее мы стали реже проводить светские приемы… Винить их сложно, от нее осталась только оболочка, просто тело. Она была обузой для всех, только не меня. Для меня она была… отсутствием, пустым местом, которое должно было быть заполнено. Я нуждался в том, чтобы оно было заполнено. И да, ты был прав, Себастьян, я не видел и не чувствовал любви ни в семье, ни вообще где бы то ни было. Меня не любили и мне некого было любить в ответ. — Мне жаль, Оминис. — Мне тоже жаль, Себастьян. — Но вот только в одном ты не прав, мой проницательный друг, — чувствую, как ладонь Себастьяна ложится на плечо, — ты был и есть любим, только похоже вовсе не знал об этом. Анна безнадежно влюблена в тебя еще с третьего курса. А я знал. Но это была тема уже для другого вечера и для другой беседы.