ХХХ
Рома думал, что переехав в Петербург, поставил свою жизнь на паузу. Несколько недель спустя оказалось, что пауза длилась почти два года, а кнопку плей нажал кто-то только сейчас. Чувственное восприятие бытия было сужено до тёмного коридора, в котором единственной слабой лампочкой мерцало ощущение потери. Опасность этого коридора, однако, заключалась в другом: не было в нём ни окон, ни дверей, и со временем воздух в этом как будто бы бесконечном пространстве закончился бы. Сейчас Ильин всё ещё ощущал себя зажатым в замкнутом пространстве, но кто-то словно открыл окно. Прорубил, как Пётр, но не в Европу, а в Ромину душу. Хотелось привычно переложить ответственность за это на кого-то другого, Игоря, конечно, но Рома нехотя признавал — окно открыл он сам. Человек — удивительное существо. Механизмы работы памяти до сих пор не изучены до конца. Над этим вопросом бьются учёные и писатели с мировым именем, и куда уж простому пожарному Ильину до этой славы. Иногда ему казалось, что он ходит по кругу, иногда — что стоит на месте. В обоих положениях воспоминания вызывали недоверие, и полагаться можно было только на ощущения, от которых Роман Романович-то и открещивался все эти годы. Я не чувствую этого, потому что не должен. Я не чувствую этого, потому что так не бывает. Я не чувствую. Когда Рома читал, как к кому-то приходит прозрение, он удивлялся. Так не бывает. Нельзя много лет жить в одной парадигме, а потом в один момент приснить себе периодическую таблицу или другое великое открытие. И потому своё прозрение тоже привычно отринул — так не бывает. Но так было. Чужие люди, которых многоопытный Молодой успел окрестить безразличными, оторванные от контекста его жизни, задавали простые и очень правильные вопросы, ответы на которые давать было очень сложно. — Почему ты перевёлся в лесохрану? — было первым брошенным камнем, от которого кругами на воде разошлись все другие. Камни один за другим бросались в гладь Роминого сознания, доставали до самого дна и мутили воду. Мутили, смущали Рому, заставляли смотреть на всю грязь, спрятанную глубоко, подальше от других и самого себя. Рома на такие вопросы пожимал плечами и мягко улыбался, не понимая, что должен говорить и чувствовать. — Потому что захотелось быть полезным, — единственный ответ, который приходил на ум. Во взглядах всегда читалось сомнение. Как будто городской пожарный — недостаточно полезный. Как будто просто быть человеком — недостаточно. И Рома, неожиданно для самого себя, пришёл к выводу: нет, просто быть — мало. Жить надо жизнью, живой, животом жить, а не набором действий и фраз. Когда в группу опять вышел Карпенко, Ильин приготовился. Сергей Игоревич имел над ним магнетическую власть, как будто бы знал это и пользовался. Вот и на этот раз он снова вспорол всю группу простым вопросом: кто вы такие и чего хотите? Философия, демагогия, профанация — читалось на лицах мужчин в группе, но все молчали. — Справедливости, — неожиданно разорвала порочный круг сомнений Юля. — Не, не бумажной, — она засмеялась, — а общечеловеческой. Я знаю, что это недостижимо, человек падок на страсти, но ты спросил, что я хочу. Я хочу справедливости. Карпенко деликатно улыбнулся. — То есть землю крестьянам отдавать не предлагаешь? — Артём, который и до этого пытался политизировать их кружок по интересам, подколол девушку. — Даже за права женщин сражаться не буду. Ни с тобой, ни с вами, ни с кем вообще. Говорю ж, бумажная справедливость — чушь. Не может её быть, — Юля сидела в расслабленной позе, ничем не выражая какого-либо напряжения. — Так а как тогда? — не унимался Тёма. — Да никак. Хочу, чтобы люди жили по совести. — В рамках уголовного и административного кодексов? — поддался игре Саша. Рома Сашу немного побаивался то ли из-за разницы в возрасте, то ли ещё почему. Слышалась в нём какая-то надёжно спрятанная опасность. — Ты про закон говоришь. А я — про совесть. И очень часто они друг другу противоречат. — Уж не анархистка ли ты? — девушка на этот выпад только улыбнулась. Рома усиленно шевелил извилинами. Интересный диалог вышел, конечно. А что есть совесть? Он, вот, всю жизнь вроде бы всё честно делает, и где он теперь? Договаривается со своей совестью, лечит голову, чтобы пойти на покаяние к Игорю когда-нибудь в будущем. Но почему-то, блин, как будто бы в прошлом. — Ну, а ты? — так или иначе все высказались, чего хотят. В основном, конечно, денег — потребности у людей вполне приземлённые. — Я это я. А хочу… ну, жить хочу? — он пожал плечами. — Просто жить. — Так живи? — удивился Юра, для которого такие разговоры после суицида жены всё ещё были как серпом по самому нежному. — Чё ж вам всем не живётся-то? Сергей Игоревич поднял руку, призывая к покою. — Да как-то… не то всё оно, понимаешь? Я слышал, после ковида у людей обоняние и вкус пропадают. Вот у меня, наверное, так же. Пропал нюх на жизнь. — И давно? — Наверное, — Ильин потёр переносицу. — Я, наверное, за Макса зацепился, что он-то как раз жил, завидовал, может, бессознательно, а оно вон как всё вылилось. Собственное признание неприятно удивило. Роман Романыч даже сторговался, что в Шустова сам себя влюбил, а ведь нет же. Не было там ничего романтического. Просто завидовал, злился и жалел, что живой человек ушёл, а он, ненастоящий, полумёртвый, остался. Виноватым себя ощущал. Удивительная всё же память. Выворачивает факты так, как ей хочется. И кому верить тогда. — Есть такой метод, — подал голос молчавший до этого терапевт, — корзинка ощущений. Чувствуешь что-то — кладёшь в корзину, как продукты. Потом домой приносишь, разбираешь: вот это хорошо, мне подходит, а это — нет. Так со временем научишься вообще не брать лишнего. Рома за эту идею зацепился, и когда стали прощаться, подошёл к Сергею Игоревичу. Но на этом запал смелости закончился, потому что как спросить о том, что волновало, не знал. — Тебя что-то беспокоит? — помог психолог. — У вас же есть контакты всех членов группы? — куратор кивнул, но нахмурился. — Я не могу разглашать эту информацию. — Да, я понимаю, — запальчиво перебил его Рома, — но ты же можешь передать контакты одного человека другому по просьбе первого? Карпенко, продолжая хмуриться, приподнял одну бровь. — Кому ты хочешь передать свой номер? — Игорю— — Он к нам больше не ходит, — не дослушав до конца, отрезал куратор. — А. Ясно. Больше не ходит.ХХХ
— Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра? Гром устало опустился на диван в тренерской Бустера, молча принимая его издёвки. Ну да, завтра немного затянулось, но у всего есть объяснение. — Ой, да ладно тебе, щёки красить! — Игнат вывалился из-за своего стола и угнездился рядом с Игорем, от чего уставший от такого обращения диван жалко всхлипнул и ощутимо продавился. — Даж хорошо, шо не сразу прискакал, — друг детства завалил свою тяжёлую лапу майору на плечо. — Не сказал бы я те ничего. Игорь, не особенно рассчитывавший на помощь Игната, — всё ж в другой области товарищ был специалистом, — всё равно расстроенную рожу скорчил. В группу пересталось ходить как-то само собой — зачем, если уволился? Зачем, если там нет Ромы, — честно признавался своему хмурому отражению Игорь. Зачем, если за Ильиным и так можно бегать — буквально, два раза в неделю, рискуя поломаться на гололёде быстрее, чем на каком-нибудь захвате. Можно было бы бегать и чаще, но рискованно. Срисовать одну и ту же фигуру сообразил бы даже рассеянный Ромка. Сердце при виде, как посерел и опустился пожарный, натурально сжималось в кулак. Игорь, всё тому же отражению, внушал, что это ненормально и как минимум жалко, но из отражения на него смотрел майор Терпила. Ну, влюбился он в пацана, что теперь? Без связей и возможностей сотрудника МВД узнать что-то личное о Роме оказалось не сложно: тот, как и полагается современной молодёжи, активно вёл соцсети, светил лицом и в целом был жителем виртуальной реальности больше, чем реальной. Игорь не особенно копался: выяснил, сколько лет, где жил, чем увлекался. Ощутил ширину пропасти между ними. Цепанулся за пост во Вместе, где Ромка цитировал бессмертных классиков, а потом по комментам понял, что если Рома и читал Толстого и Достоевского, то только в кратком пересказе одноклассницы-ботанички в школе. Пропасть, казалось, стала ещё шире. А сердце всё равно болело. Не книжки же он ему тогда читал, в конце-то концов, и не Булгакова цитировал, прижимаясь дрожащими губами к уху. Память, на которую Гром никогда не жаловался, впервые подвела хозяина: вместо того чтобы услужливо притихнуть, когда её об этом вежливо попросили, снова и снова подкидывала отпечатки той ночи на сомкнутых веках. Игорь жмурился сильнее, картинки становились ярче, а потом оживали и были круче любых порнографических гифок с бесплатных сайтов. Только, блядь, не радовали ни хуя. Буквально. Рому хотелось на каком-то безжалостном уровне. Безжалостным по отношению к самому себе. Мелодрама, в которой Гром себя находил, скатилась до уровня канала «Домашний», но единственный зритель, он же — главный актёр и режиссёр, набирал попкорна побольше и с увлечением наблюдал, как взрослый мужик натягивает спортивную балаклаву, шнурует кроссовки и бегает за пацаном почти на десять лет младше него. Интересный факт: слова круг, цирк и церковь однокоренные. В Бога майор давно не верит, бегать по кругу не любит. Оставалось только в цирке выступать в образе грустного клоуна. — Ну, пойдём хоть лапы подержишь, — зря, что ли, пришёл в спортивный зал. — Да погоди ты, — осадил его Бустер. — Я, тащ майор, проявил инициативу в надежде на похвалу и премию… И понеслась. Бустер, получив от Игоря информацию о подозрительных смертях, деятельности центра и опасениях за жизнь подопечных групп, развернул свои сети так масштабно, что майор присвистнул. Однако даже это делу не помогло — тут Гром снова скорчил кислую рожу, пока случайно Валерка Ржавый не зашёл на сайт этого центра. — Я, вот те крест, подозревал, что он читать-то не умеет, но! — мхатовская пауза от Игната, терпи, Игорь, терпи. — Мир, Игорёк, очень тесен. Ржавый в школу ходил, где работала твоя Журавская. Узнал, говорит, эту тётку сразу. — Ну, и? — тоже мне новость, хотелось фыркнуть Игорю. Он всё время дифирамбов самому себе в исполнении Шпунько то и дело косился на часы: ещё успел бы перехватить Ромку перед домом. Так, проверить просто, что живой. — Ну, и! — мягкий только на вид, но тяжёлый как кувалда кулак вписался в плечо майора. — У них девчонка в окно вышла, был жуткий скандал. Игорь тут же принял стойку гончей, поймавшей след. — Когда? — В две тысячи девятом, Ржавый уже выпустился, но к классной таскался на все праздники… Гром отмахнулся. Сейчас волновало, как их группа не заметила такого слона в посудной лавке. Руки чесались позвонить Саше. Бычье упрямство говорило искать всё самому. Самодурство — настаивали остатки адекватности. Игнат, заметив настроение друга, силой удержал того на диване. — Стопэ, товарищ майор. Ты шо, реально думаешь, что эта мадам кокошит людей? И правда. Запал потихоньку затух. Это ж было почти пятнадцать лет назад, какие шансы. И причём тут вообще Журавская. — А в какой школе твой Ржавый учился?