О проявлениях покорности

      Пробираясь сквозь череду воспоминаний о былом, Аластор чувствовал себя странно легко и осознанно, будто он — эфемерный бестелесный дух, решивший заглянуть в грешную человеческую голову и прошерстить находящееся в ней сознание, чтобы найти нечто нужное себе. Он брёл по собственным воспоминаниям, уже утратившим какую-либо яркость и потерявшим отчётливость.       От трудноватого детства с неизменно грубым, топорным отцом и любимой, ласковой и чуткой мамой. Аластор никогда не понимал, что эта прекрасная женщина, мягкосердечная к миру и добрая к нему, нашла в этом чёрством, невоспитанном ублюдке, который не ценил ни её, ни сына.       Размытые картинки частых избиений, в которые маленький хрупкий мальчик боялся влезть, но всё равно безнадёжно пытался отговорить отца поднимать руку на маму. Даже сейчас он помнит, как мама после каждого такого надругательства, зажмуривая глаза и зажимая рот рукой, чтобы не спровоцировать супруга на новую порцию ругательств и, не дай Боже, тумаков. Аластор всегда старался утешить маму и не заплакать сам, чтобы она не огорчалась ещё больше.       Однако одна картинка прошлого, что выделялась своей чёткостью на фоне остальных, по-особенному привлекала внимание: отец ненавидел пристрастие своего ребёнка помогать маме на кухне, ведь: — «Ты не баба, сядь и сиди, пока она, — небрежно говорил он и презрительно мотал головой в сторону жены, — приготовит!»       Ближе к подростковому возрасту показались воспоминания об охоте сначала с отцом, что Аластору никогда не нравились, до эпизодов охоты с далеко троюродным, почти не родным дедом, с коим проводить время было гораздо приятнее.       Отец был жесток, бессердечен. Однажды его сыну, которому только стукнуло двенадцать лет, довелось дрожащими руками держать охотничий нож. А потом по чужой указке этими же руками робко, закрыв глаза, перерезать глотку несчастному, ещё живому и дышащему животному. Отец удовлетворительно кивнул, но всё равно выражено недовольно поглядел на дрожащего, напуганного и жалостливого ребёнка, равнодушно мимоходом бросив, что ужин сегодня будет сытный. А потом, издеваясь над сыном, голыми руками срезал немного плоти с тушки и беззастенчиво протянул тому: «Вот, дичь убил, а теперь, пока баба ещё не увидела, можно и попробовать! Как настоящий мужик!». Тот самый незаконно убитый олень (ведь будет ли настолько мерзкий человек с жалкой душонкой самого настоящего изверга заботиться о какой-то там законности?) и впрямь появился на ужине в качестве главного блюда.       Дед же был не таким. Дедушка, может, и отличался свойственной каждому старому человеку ворчливость, сварливостью, но он никогда не давил на внука. Он с пристрастием рассказывал о прелестях рыбалки, о том, где в их краях водится славная рыба; о том, как выглядят съедобные грибы и какие ягоды лучше не трогать; о том, как проще всего и из каких подручных средств можно собрать хорошие силки; о том, какие животные и птицы водятся в местном лесу, удобно расположенном в десяти минутах от его дома; о том, что больше всего в этом лесу водится оленей на севере, а на юге можно встретить диких вепрей; о том, что эти олени — главная любовь всех местных браконьеров, к числу которых дедушка всегда недовольно причислял и его отца.       Аластор видит, как дед брал его с собой по грибы, вместе с т…м объясняя, как не… заблудиться среди одинаков…х деревьев и ку…тов. Аластор вид…т, как де… частенько прихв… ружь… Ала…тор в…дит, ка… дед оста…ляе… разл… поме…ки на… Аластор… — Ес… ог… ем… на… не… по…       И вдруг воспоминания беспощадно обрываются. Разливающееся по несуществующим конечностям эфемерное ощущение приятной лёгкости, невесомости сменяется неимоверной тяжестью в теле и новой отягощающей болью. Аластор резко открывает глаза и порывисто вдыхает самый что ни на есть реальный воздух. Улыбка печально дрожит, окрашиваясь растерянностью, непониманием временной линией происходящего. Он видел слишком реалистичный сон, состоящий из видеоряда его смертной жизни, а сейчас он застыл между безобразной смесью ненавистного настоящего и менее ненавистного, но местами тоже гаденького прошлого.       Плохо осознавая реальность, он попытался подвигать конечностями, поднять голову с покрывала, которое он вроде бы никогда не видел раньше, осмотреть углы и найти свою Тень, но тело отозвалось колющей болезненностью где-то в районе спины, а потом дискомфортно заныло. Аластор остался неподвижен, сжав пальцы в кулаки и царапая внутреннюю кожу ладоней когтями. Он лихорадочно отсеивал всё ещё стоявшие перед глазами картинки былой человеческой жизни, разбирая те мутные эпизоды его нынешней жизни, которые почему-то угасли, сделавшись непроницаемыми. Они смешались в одно длинное неразборчивое воспоминание, никак не поддающееся его разуму.       Что, собственно, происходит-то?       И вдруг неоновые когти, которые Аластор запомнил уже на всё посмертие, мелькнули где-то сбоку. Радиодемон поёжился. Голова неистово гудела, воспоминания то собирались в нечто неясное и бредовое, а затем распадались, оставляя больше вопросов, чем ответов. Спина болела сильнее, чем голова. Колющая, режущая, пульсирующая боль невероятно жгла.       Обладатель ярко-голубых неоновых когтей, неприятно выделяющихся на фоне кромешной тьмы, появился перед ним. Аластор, раздражённый собственной растерянностью и беспомощностью, прикрыл веки, абсолютно не понимая, что он должен сказать или сделать, кроме того, чтобы послать этого ушлёпка куда подальше. Однако Тень, кажется, откуда-то из-за угла прошелестела ему нужные слова. Он так и попытался сказать, однако изо рта вырвалось лишь слабое подобие слов — режущих слух звуков.       Вдруг Вокс, ворчливо что-то произнеся в ответ, исчез: зазвучали его неторопливые шаги, а затем стихли где-то вне этой комнаты. Радиодемон ослаблено вглядывался в тени, надеясь на её подсказку, но Тень неизвестно почему не выходила. Аластор испытывал сильнейшие раздражение и усталость, ощущая себя брошенной на умертвление тряпичной куклой. Совсем как исколотый чьей-то жестокой рукой вольт.       Однако и позже, когда теледемон опять замаячил где-то на фоне, ещё что-то непонятливо, странно мягко заговорил, картинка не прояснилась. Наоборот, всё стало запутаннее: его разгорячённой кожи коснулось нечто тёплое и пушистое, прошлось по низу спины, по лопаткам, по плечам, вызывая волну ужаснейшего дискомфорта — такого, что он не сдержал нервического вздоха, чуть не потеряв улыбку с лица; Аластор безвольно драл покрывало когтями, когда Вокс, не отрываясь от этой странной процедуры, продолжал водить этим предметом по спине; радиодемон не сдерживал ругательств, которые хоть и проглатывало постельное бельё, но некоторые из них всё равно вырывались наружу, когда теледемон мало-мальски усиливал давление на особенно поражённые участки.       А позже Вокс обратно исчез, а потом снова появился, а затем опять начал что-то делать... сознание стало резиновым: разобрать ничего не удавалось. Однако теперь что-то необыкновенно охлаждающее, уменьшающее гадкое жжение вместо того тёплого предмета, дотрагивалось до его кожи. Радиодемон с небывалым, с таким приятным облегчением выдохнул, когда руки Вокса испарились, а всю спину, несмотря на это, продолжало обдавать спасительной, благодатной прохладой.       Аластор, чья полуулыбка на лице была как никогда неопределённо-отрешённой, грозясь спасть с лица, наконец расслабился, вернув ту дежурную, но всё равно картонную улыбку. Руки, ноги постепенно начали терять то неимоверное напряжение. Тень, чувствовал он, находится совсем рядом, сидит, не показываясь из иных теней. Он чувствует, что она вторит ему расслабиться и не напрягаться более. Радиодемон, пусть и озабоченный нахождением возле себя теледемона, послушался её.       Сумбурности в сознании, которую он бестолково пытался разгадать, распутать, дал наконец свободу воли. Вожделенные объятия сна, словно объятия его Тени, погрузили измученное тело в сон.