***
На глазах Юнги Хосок изнурял себя репетициями изо дня в день, пока не настал момент, когда официально объявят роли для новой постановки «Спартак». Накануне, когда Юнги по обыкновению поднес бутылку воды Хосоку после репетиции, тот взял его за запястье мягко и сказал еле слышно: — Сегодня будут распределять роли. — Я буду рядом, — ответил Юнги. Вот так просто, будто они были кем-то друг другу. Он просто был счастлив быть нужным. Был счастлив, что Хосок о чем-то его просил. Только бы тот просил... Потом они шли жить свою обычную жизнь. Хосок — на вершине славы. А Юнги — жизнь концертмейстера, обитающего на окраине города в крохотной квартирке с котом, что обладал почти божественным именем.***
В тот день небо разразилось гневливым дождем, что затопил животы тротуаров, в порыве своей истерии. С тех пор как Хосок с другими двумя солистами удалились на разговор с балетмейстером прошла пара часов. Рабочий день театра подошел к концу. Музыка стихла, перестали шуршать в коридорах танцоры в теплых тренировочных штанах. Юнги все еще ждал его в фойе, на обитом бархатом диванчике. Как вдруг в глубине коридора показалась статная фигура Пак Чимина — одного из трех солистов труппы. — Прошу прощения! — воскликнул Юнги. Пак Чимин удивленно посмотрел на него в ответ. — Скажите, вы не видели Господина Хосока? — А… Хосок уже ушел полтора часа назад после распределения ролей. Тревога, пронырливой кошкой, подкралась уже совсем близко к нутру Юнги как к миске с хозяйской едой. Собиралась совершить свой решающий прыжок, вцепившись зубами в нежную плоть на шее. — Скажите, если не секрет… Кто же будет исполнять роль Спартака? — опасливо задал он свой вопрос. — Эта роль досталась мне. Хосок будет исполнять роль Красса. — Понятно… Спасибо. Юнги остался в забвенном одиночестве вечернего фойе. Над головой его подрагивал свет люстры, а дождь нещадно наносил удары по стеклам. Он не знал ни номера телефона Хосока, ни где его обычно можно найти. Он вообще не знал ничего о Хосоке-человеке. Даже того, сколько тому было лет. Знал только одно — как сильно тот желал исполнять роль гладиатора. Смертника, отдавшего всё за свободу для своего народа. Юнги не осталось ничего кроме как, повинуясь мирозданию, вернуться к себе домой. По обыкновению, насыпать корма коту и лечь спать.***
Посреди той ненастной ночи, его разбудил истошный вопль телефонного аппарата. Разлепив заспанные глаза, он снял трубку, перед этим щелчком выключателя пролив свет настольной лампы на пространство квартиры. — Прошу прощения, мсье! Вам знаком некий Чон Хосок? — раздался в трубке басистый и прерывистый голос. — Д… да! Что случилось? — все еще заторможенно пробубнил Юнги в трубку. — Мсье, этот господин находится в моем баре. Утверждает что вы единственный, кто может ему помочь. — Где… где вы находитесь? Я сейчас же приеду. Записав адрес, Юнги нацепил брюки и первую попавшуюся рубашку, накинул пальто и, схватив зонт, вызвал такси. Бар оказался крохотным заведением, находившемся недалеко от Елисейских полей. Внутри было уютно: круглые, крохотные столики окружали почти что настольные лампы. Это могло бы быть местом, где когда-то бы встретились двое студентов академии искусств — Юнги и Хосок. Где они бы делились последними новостями за чашкой кофе днем, и откровенничали бы за бокалом вина вечером. Хосок бы, перекинув тонкий шарф через плечо придвигался к Юнги близко-близко, чтобы получше услышать. А потом их глаза бы встречались и оба они понимали бы, что это уже не просто встреча двух однокурсников. В глубине зала, у стойки он увидел Хосока, опрокинувшего голову на столешницу. Юнги приблизился и дотронулся до его плеча. Тот был одет в серую ветровку и широкие, потертые джинсы. — Хосок… ты в порядке? — Обращаться к нему вот так — на ты — до сих пор ощущалось как что-то нереальное. — Ю-н-ги, — поднял на него глаза-щелочки Хосок. — Пойдем... Я отвезу тебя домой. Скажи мне свой адрес, — пробубнил Юнги. Адрес тот,безусловно, не назвал, так как уснул сразу, как они приземлились в такси. И Юнги не нашел ничего лучше, кроме как отвезти его в свою квартиру. На хлопковых простынях, купленных в универмаге со скидкой, Хосок выглядел как бриллиант, упавший в лужу на станции метро где-то на окраине Парижа. Даже таким —растрепанным и разбитым, он был божеством для него. Юнги снял с него обувь, уложил на кровать. А сам устроился на диване чуть поодаль. Он все же смог заснуть, вслушиваясь в тяжелое дыхание, в безмятежное забвение Чон Хосока. Приоткрыв глаза, всего через пару часов, в ночи перед ним возникла фигура, сидевшая сложив ноги по-турецки у скошенного окна. Одна рука его гладила Геркулеса по рыжей спине. А взгляд, наверное, был обращен на задворки Парижа, сквозь мокрое от капель стекло. Он заговорил. — Они отдали Спартака Чимину. Хоть раз… Хоть раз я хотел бы не скакать бессмысленно и нелепо в роли недоразумения, — вздохнул и продолжил, — Принц Зигфрид хорош только тем, что он принц, Юнги. Красс плохой, только потому что он плохой. Он рабовладелец и на этом всё, Юнги. И он останется рабовладельцем навсегда. Это все, как его будут помнить. Ты понимаешь? — обернулся. — Почему ты не сказал им об этом? Ты имеешь право попросить их о любой роли, которую хочешь. — Если те, кто поставили этот спектакль, не видят меня в этой роли… Значит… она действительно не моя. Значит я всю жизнь буду играть роль глупую и бессмысленную. Значит это то, что я в своей сути и есть — стекляшка, Юнги, — на секунду комнату заполнила тишина. — Не говори так… — прошептал Юнги и встал на ноги. Подошел к Хосоку, почти на ципочках. Как ребенок, играя в саду, чтобы не спугнуть прекрасную бабочку. — Я вижу как ты смотришь на меня, Юнги. Я вижу это давно. Спасибо, Юнги, — он всё еще продолжал всматриваться в дождливую Парижскую меланхолию прямо перед собой. — Хосок… — прошептал Юнги и опустился перед ним на колени. Протянул кисть руки и мягко развернул его голову к себе, — Хосок… Он никогда не замечал, насколько у того была смуглая кожа, а еще, что справа на губе у него красовалась трогательная, щемящая сердце, родинка. Хосок приподнялся и лица их сблизились. Он смотрел в ответ прямо, откровенно, честно. Это был не благородный Зигфрид, не обольстительный Базиль, не жертвенный Спартак. Это был Чон Хосок. — Сколько тебе лет? — спросил Юнги тихо. — 24, — прошептал, Хосок. — Спасибо, Юнги... Время застыло в воздухе и показалось, будто капли дождя устремились прочь от земли — обратно в небо, вонзаясь в его черноту своими сияющими наконечниками. Губы их соприкоснулись.***
Через пару часов сознание Юнги металось в месте, где миллион поцелуев, стонов наслаждения, тяжелых вздохов перемешивались с пылью, что стояла столбом на Итальянской земле, с тысячами вращающихся мельниц, со стаями, устремляющихся ввысь, лебедей. Он слышал музыку, что гуляла где-то в отдалении. Звук доносился будто-бы из соседней комнаты. Адская боль в спине заставила его открыть глаза. Он нашел себя сидящим на пухлом, обитом бархатом стуле... На втором балконе зала Гранд-Опера... Мелодия... Лебединое озеро. Второе действие. Сцена пуста, мертва, погрязла во тьме. Юнги порывается встать со стула, чтобы направиться к источнику звука, который, судя по всему, рождается где-то вверху, на крыше... Привстает и его спину будто поражает тысяча копий. Он замечает под ногами кровь. А затем понимает, что «тащит» на спине что-то тяжелое. Нечто, что тянет его вниз своим немалым весом. Хочет сбросить, но ему никак это не удается. Лицо его искажает гримаса боли. С шипением он все таки привстает со стула. Как в тумане, заводит руки за спину и нащупывает... перья? Тяжелые хрящи обиты миллиардом белоснежных перьев. Он тащит на своей спине крылья. Те кровят, цепляются за сидения стульев, рвутся от каждого удара, каждого столкновения. Но Юнги это не волнует — он должен попасть на крышу. Он начинает тащить по земле неподъемные, кровавые отростки. Он отрастил их уже очень давно — когда решил посвятить жизнь иллюзиям. А иллюзия — это бремя. И чем она больше, тем больнее. Люди издавна мечтают обмануть гравитацию, оторваться от земли и устремится ввысь. Но их тела не предназначены для полета. Грудная клетка не развита, кости слишком тяжелы, а туловище совсем не обтекаемо потоками воздуха. Юнги тащится по служебной лестнице вверх и вдруг замирает, все еще морщась от непомерной физической нагрузки и режущей боли в спине. Наверху, перед выходом на крышу стоит Хосок в черном колете и трико. Улыбается игриво, дерзко, дьявольски. Нет... то не Хосок. Хосок так не улыбается. Это улыбка Базиля. Тот будто бросает вызов музыканту, исчезая в дверном проеме. Будто растворяется в воздухе. Всего лишь сон. Мираж. Превозмогая страдания, Юнги продолжает идти вверх. Музыка становится громче и громче. И как только он отворяет перед собой дверь, лавиной перед ним проносится толпа балерин в белых перистых пачках, а прямо за ними возвышается войско, сверкающих доспехами легионеров, с поднятыми ввысь знаменами. Он не может разобрать их лиц. Ни одного. Они всего лишь тени, массовка. Где-то между поднятых копий и изящных, тонких рук балерин, мелькает фигурка Базиля и Юнги устремляется прямо за ним. В глаза ему врезается фантасмагория красок и движения. Трепещущие плащи тореадоров и яркие юбки девиц с площади Барселоны. Они окружили Юнги, но тот продираясь сквозь мираж, намерен идти за Базилем. — Юнги! Замирает. Толпа расступается. В поклонах юноши снимают свои треуголки, а девушки делают книксен. У края крыши стоит Зигфрид. В глазах его крик о помощи, последняя надежда… Базиль толкает Зигфрида в грудь и Юнги срывается с места. Бежит так быстро как только может, как только позволяет его «ноша». — Хосок! — вопит, — Помоги! — смотрит на Базиля. Но тот лишь отворачивается и делает взмах рукой, обращаясь к артистам. Выступление должно продолжаться. — Хо-сок, — он успевает схватить Зигфрида за руку. Та начинает чернеть, покрываться шипами. Из кончиков пальцев пробиваются длинные и острые, как бритва, когти. Они вонзаются в нежную кожу Юнги, но тот продолжает из последних сил цепляться за свисающего с края здания Хосока. Музыкант поднимает голову и смотрит тому в глаза. Руки Зигфрида все покрываются смоляными шипами-перьями и те продолжают разносится, как никому неизвестная хворь и дальше по телу. Белоснежный колет попросту лопнул прямо на теле и осколки стекляруса посыпались вниз с огромной высоты. Просто стекло. Лицо Хосока оставалось безмятежным. Он смотрел на Юнги со смирением и нежностью, когда сказал: — Спасибо, Юнги. Рука его, которую можно было назвать лишь когтистой лапой сейчас, отпустила кисть музыканта. Сорвалась. Черная птица без крыльев устремилась вниз — навстречу царству теней. — Хо-сок! — возопил Юнги пронзительно, гортанно. На земле, у подножия театра, валялся труп из которого прорастали грандиозных размеров крылья цвета самой черной ночи. Но было поздно. Обескровленный горем Юнги обернулся, увидев Базиля. Он помнит как изящно тот ткнул его в грудь. Помнит, какого это было —устремиться к самому низу. Лететь. Он не помнит боли, но помнит как увидел безмятежное лицо Ротбарта, лежащего на асфальте, накрытого крыльями, как тень, простирающимися на многие метры. «Крылья — непомерная ноша»,— последняя мысль пронеслась в пучине сознания Юнги. И, будто сотня белоснежных херувимов, в небо устремилась стая лебедей. А утро снова разносилось в щепки звуками сирен скорой помощи.***
Юнги проснулся в своей кровати, взмокший и остолбеневший. В тревоге он провел рукой по пространству рядом с собой. Прошлая ночь до сих пор казалась ему чем-то нереальным, сказочным, недостижимым. Натренированные сотней поддержек руки Хосока на его белоснежных, худых бедрах, кроткие поцелуи сменявшиеся напористыми и стремительными.Тяжелое дыхание, которое он раньше слышал слишком часто, но никогда — так близко. Хосока не оказалось рядом. Он появился в его ночи как сон и расстроился так же быстро. На тумбе у выхода, он заметил крохотную записку, сделанную на листке вырванном из блокнота. «Спасибо, Юнги.» — гласила она. Юнги на секунду вспомнил свой сон. Поморщился и тряхнул головой. Это всего лишь сон. Так сказал он себе. После душа и скудного завтрака он решил вызвать такси и отправится прямиком в театр. Он должен увидеть его. Водитель то и дело переключал радиостанции одну за другой, пока не остановился. Голос из динамика вещал: «Чон Хосок, 24-летний ведущий солист балетной труппы «Гранд-Опера» сегодня около 7 часов утра был найден мертвым у подножия здания театра. Предполагаемо, юноша ушел из жизни по собственному желанию. Эта потеря стала настоящей трагедией для института культуры и искусства Франции. Приносим соболезнования родственникам и друзьям трагически ушедшего из жизни артиста. К другим новостям.» Сначала эти слова отдавались в голове Юнги набатом, а потом резко стали глухими, будто ему на уши натянули звукоизоляцию. Он почувствовал, как водитель такси треплет его плечо. Они приехали. Его руки сами протянули несколько смятых купюр. Ноги сами дошли до театра. Губы сами спросили, куда увезли тело. Жизнь и Смерть живут не так далеко друг от друга. Они соседки. Иногда переглядываются, обмениваются любезностями — парой фраз по утру или вечером. И у жизни иногда потухает свет в окне. Тогда смерть стучит в её дверь, будит ту и напоминает, что она Жизнь. Ему разрешили увидеть Хосока в последний раз, возлежащим на холодном, скрипящем столе в морге. Обнаженное тело, что еще вчера дышало, жило, горело — теперь накрыто тяжелым брезентовым мешком. Он должен был умереть иначе. На сцене, будучи Спартаком, что отдал себя за жизни и свободу сотни рабов. Он мог умереть как Ротбарт — в агонии своего тщеславия и жадности. Такого живого и искрящегося. Как угодно. Только не так... Юнги опустился на ледяной пол и схватившись за окоченевшие пальцы Хосока, взвыл задушенным воем. Таким, какой издают животные умирающие медленно и мучительно, когда туши их разлагаются еще при жизни, когда внутренности предают организм преждевременно... — Ты… всегда был лучшим для меня, — шепча, всхлипнул он. — Ты Спартак для меня… — задушено просипел он сквозь слезы. В голову его будто вонзилась тысяча игл. А ушные каналы болезненно заныли от телефонного вопля. Юнги открыл заплаканные и сонные глаза. — Прошу прощения, мсье! Вам знаком некий Чон Хосок?