Сад земных ненастий

Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины. Данте Алигьери, Божественная комедия, Ад: песнь 1.

Солнце пробуждалось слишком стремительно. Теодор обмакнул кисть в краску и брызнул ею на растянутый по мольберту холст. Уже растеклись по нему и зефирно розовые оттенки восхода, и металлический ребристый блеск отражающей утреннюю дымку реки, и даже мартовскую зелень – нелепую, хилую, но все равно очаровательную, однако чего-то на картине не хватало. Заказчица, весьма романтически настроенная вдовушка из салона фрау Штальбаум в Вене, просила «что-нибудь эдакое», и теперь Воланд задумчиво выписывал посреди вполне импрессионистичной композиции развесистый куст сирени. Разумеется, нигде перед ним на луговом пространстве между садиком и рекой не было никаких кустов, но на что художнику фантазия? – А теперь вот так, – задумчиво мурлыкал он себе под нос, вырисовывая тонкие веточки, гнущиеся под тяжестью белоснежных соцветий, – почему бы в конце концов не быть сирени в марте, я вас спрашиваю, а? Небрежно накладывая последние торопливые мазки и раскладывая блики, Тео шмыгнул носом – утро выдалось на редкость прохладное, ранняя весна уже вступала в свои права, но по ночам все равно на матовых листьях в саду Франциски скапливалась легкая наледь изморози. Луиза говорила, что на выходных она с учителем и другими девочками из школы собирается в горы – полюбоваться на эдельвейсы, и Воланд серьезно размышлял над тем, чтобы поехать вместе с дочерью и прихватить с собой мольберт. Кончик носа зачесался, и рукой, перемазанной в сиренево-розовых тонах с палитры, Теодор поскреб его кончик. Было зябко, опрометчивой идеей теперь казалось желание накинуть поверх рубашки и штанов один только передник, и незадачливый живописец потоптался перед треногой, повел плечами, чтобы разогнать кровь, а затем украдкой зевнул. Встать, чтобы поймать первые лучи солнца и ухватить картину так, как хотелось по замыслу, пришлось еще засветло, и Франциска сонно заворчала, ложась на другой бок в такой заманчиво теплой кровати. – Надо было в мастерской рисовать, – буркнул Теодор, снова вздрагивая – по коже будто бы скреб кончиками коготков мороз. Зима выдалась снежная, ветреная, и в своем загородном доме пережить ее было непросто. Дороги завалило, и, если б не кладовая с предусмотрительно запасенными припасами, маленькому семейству пришлось бы худо. Тео каждый день махал лопатой, как проклятый, расчищая дорогу к флигелю и беседке, куда гнала его привычка работать на свежем воздухе даже в самые лютые заморозки. Луиза перестала ходить в школу, Франциска за весь январь ни разу не выбралась в город, а когда от рекордных тридцати градусов со знаком минус лопнула труба в спальне, им пришлось топить углем старый камин, кашляя и задыхаясь с непривычки от сажи. Даже Рождество в этот раз они праздновали в узком семейном кругу – без друзей Воланда по академии, подружек Луизы, родни Франциски, только муж, жена, теща и дочь. Вышло неплохо, но каждый из них по-своему радовался наступившей наконец-то весне. Франциска с воодушевлением вооружилась саженцами, лопаткой и семенами мальв и лилий и отправилась в сад – пробуждать природу от сна под снежным покрывалом. Альма, кряхтя и сетуя на общественный транспорт, автобусом съездила в город, закупила провизии на целый полк солдат и принялась обновлять изрядно поеденные за зиму заготовки венских колбасок и квашеной капусты по рецепту веймарской бабушки Фриды – и Франциска, и ее мать были немками, и Тео часто шутил, что лучшие немецкие крови слились в их с Франци дочери: союз Германии и Австрии принес свои очаровательные плоды. Луиза на радостях изрисовала последнюю оставшуюся нетронутой стену в детской, за что схлопотала изрядный нагоняй от матери с бабушкой и громкие восторги отца. А сам Воланд при первой же возможности возобновил привычные походы в горы с целью накопления набросков, работы на пленэре и банального любования сходящими с острых вершин ледников, снеговых пластов на фоне ослепительной голубизны весеннего неба. По утрам он дорабатывал картины для обывателей-любителей искусства из многочисленных салонов или трудился над большим циклом для городской галереи, которая еще в начале осени выдала ему большой заказ на очередную авторскую выставку. День обычно пролетал незаметно – или в долгих пеших прогулках, хлопотах по дому или общении с заказчиками. В виллу их семьи под Вёрденом часто заглядывали коллеги Воланда, с парочкой из них – Паулем и Фридрихом – он даже трудился над общим большим полотном с изображением детского парада на городской площади Вены по заказу мэрии к дню города, оно как раз подсыхало на веранде, работы осталось всего ничего, только фоновые мелочи и общая шлифовка. Нет предела совершенству, так говорил перфекционист Пауль, и Тео готов был перетерпеть это и даже поумерить до разумных пределов свою любовь к неброским и будто бы слегка незавершенным картинам, оставляющим пространство для воображения. Он старался поддерживать связь со всеми своими однокашниками по веймарской школе искусств, особенно, с теми, кто переехал из Германии в начале тридцатых. Особенно было жаль перебравшегося в Лондон Гропиуса, с ним Воланд близко дружил и во время учебы, и после, и даже работал некоторое время в его школе, хотя авангардное искусство бешеных функционалистов и попахивающих безумием архитекторов под предводительством эмоционального взбалмошного Вальтера было совершенно не в его стиле. А потом среди студенток он встретил Франциску, которая была младшего его всего на каких-то пару лет и уже грезила о семье и домике загородом, и преподавание пришлось оставить. Что не делается, то делается к лучшему. В двадцать шестом Вальтер из школы в Веймаре переехал в Дессау, перетащив с собой основной костяк учителей и по меньшей мере половину студентов, а Теодор, распрощавшись с авангардом и поцеловав на прощание лучшего друга, вернулся в родную Австрию. В маленькой квартирке на Таубштумменгассе с видом на Бельведерский Воланд и Франциска предавались любви в таких количествах, что даже красоты летней Вены не могли выманить их из постели. Тогда Теодор рисовал только свою музу – голой и в халате, в легких платьях, сидящей на подоконнике и варящей кофе у плиты, тогда же они решили пожениться и повенчал их не кто-нибудь, а епископ в соборе святого Стефана под звуки огромного уходящего под своды потолка органа, все-таки уже тогда имя Тео было на слуху, и на их празднике было уж точно не меньше сотни едва знакомых людей, знавших его исключительно по славно продающимся картинам – и это не считая малочисленной родни и многочисленных друзей. Франциска вплела в волосы лилии, болотный густой аромат источали сладкие звездчатые цветы в ее свадебном букете, и губы ее тоже на вкус были как лилии, и во время клятвы перед алтарем под пение хора супруги поклялись переехать в горы и там нарожать уж точно не меньше десятка австрийско-германских детишек. Вальтер прислал поздравление, а после приехал и сам с целой горой подарков от студентов Баухауса, и гуляли они тогда целую ночь напролет, болтая о всякой ерунде – кажется, снова спорили до хрипоты об авангарде и импрессионизме, да так яростно, что молодая жена обиделась на фанатичных дураков-художников. С десятком детишек пока никак не получалось, через несколько лет после свадьбы родилась обожаемая Луиза, и тогда в качестве подарка измученной тяжелыми родами жене Теодор присмотрел особняк возле крошечного городка со смешным длинным названием, которое и выговоришь-то не сразу – Санкт-Андре-Вёрдерн. Они перебрались туда, разбили сад, перевезли к себе Альму – Франциска ужасно тосковала по матери, обустроили две мастерские и зажили припеваючи. С Гропиусом Воланд переписывался чуть ли не еженедельно, и поэтому новость о переезде Вальтера в Британию, а потом и в Америку Тео узнал чуть ли одним из первых. Он до сих помнил ту горечь, что ощутил, сжимая в руках пахнущее вездесущей краской письмо. Однако от ухода в воспоминания становилось все холоднее. Теодор подул на трясущиеся ладони, тщетно пытаясь их отогреть, еще несколько раз мазнул тонкой кисточкой и принялся собираться. Где-то в доме – особняк располагался позади беседки почти на самом берегу Дуная – хлопнула дверь, и Воланд улыбнулся себе под нос. – Доброе утро, милый, – Франциска вошла в беседку и обняла его со спины, пристраивая голову на плече, – ох, да ты совсем окоченел. Попей-ка кофе, я свежий сварила. От большой кружки с молочной пенкой поднимался пар, и Тео с удовольствием отхлебнул согревающую внутренности жидкость, стискивая кружку ладонями. – Какая прелесть, сирень! – Франци оглядела картину, – ты тоже соскучился по цветам? Только дураки будут говорить, что импрессионизм умирает, исчерпав свои глубины. О нет, пока стоят неприступной твердыней родные вплоть до мелких ущелий и гладких скатов австрийские горы, пейзажи из яркой мешанины фактурных мазков будут жить и радовать взоры посетителей музеев своей хаотичной прелестью цветов. – Да, жду с нетерпением твоих лилий, – отставив кружку на столик, Теодор принялся собирать баночки и тюбики с краской в маленькую корзину, – как спалось моей любимой лилии? – Если бы безумный художник не разбудил свою лилию в пять утра, была бы безупречная ночь. Подними пожалуйста Луизу и поругай ее за испорченные стены. Она обещала рисовать только в альбомах! – Ну-ну, не губи юное дарование. У нее очевидно есть талант, пусть еще и слишком по-детски наивный, но с гениев не следует спрашивать слишком строго в семь-то лет. Кружка пустела слишком быстро, Тео почувствовал, как же со своим раним подъёмом успел проголодаться. Словно угадав его мысли, Франциска улыбнулась и щелкнула его по кончику перемазанного масляной краской носа: – Завтрак уже ждет на столе, ешь быстрее, а то мама тебе ничего не оставит. – Ох уж эти прожорливые немецкие старушки, – хмыкнул Теодор, снимая подрамник с мольберта. – Не рисуй, пожалуйста, больше голышом, – попросила его Франци, беря кружку и корзинку. Вместе они потихоньку двинулись к дому, оставляя пространство солнцу, заливающему горизонт своим золотым сиянием. – Голышом?! На мне есть штаны! И, прошу заметить для протокола, не самые худшие. – Да что есть, что нет, ночи еще слишком холодные для такой одежды. Я знаю, что ты почти не мерзнешь, это женушка у тебя мерзлячка, но простудишься ведь, я не буду варить тебе бульоны, курица весьма подорожала. – То-то мы нищенствуем, как же я забыл, дорогая, – поддел жену Воланд, беря ее за локоть и обнимая прямо на ходу, – последний пуд соли доедаем. Все слопала твоя матушка, я понял! Смеясь и обмениваясь привычными беззлобными колкостями, они добрались до своего обиталища, Теодор оставил в мастерской краски и уложил картину на стол для упаковки, сбросил передник, добавляя беспорядка в творческий хаос святая святых. С кухни пахло омлетом, булочками и плавленным сыром, но, памятуя о просьбе женушки, Воланд отправился в многострадальную детскую со стенами а-ля Сикстинская капелла. Луиза дрыхла поверх одеяла – устойчивость к холоду вкупе с любовью к рисованию она унаследовала от отца – и ее смешная пижама со зверюшками вполне отвечала бардаку, царящему в детской. – Обезьянка, подъем! – Воланд подхватил дочку на руки, подкинул – не без кряхтения, год от года его принцесса становилась все тяжелее, а спина все-таки после тридцати всегда оставляет желать лучшего, будь ты хоть художник, хоть атлет – ее под потолок и принялся щекотать. Детские теплые ладошки обвили его шею, Луиза засмеялась и поцеловала отца в щеку. – Ты отведешь меня в школу сегодня? – сонно спросила она, усаживаясь поудобнее на сложенных руках, – или я снова сама поеду? – Отвезу, моя обезьянка, – Теодор понес ее в ванную, – чисти зубы, одевайся и марш завтракать. Возьмем велосипеды и прокатимся до города вместе, мне все равно нужно отдать картину заказчице и зайти в галерею по поводу… – Твоей большой коллекции, да-да, – старательно выговорила Луиза, умываясь из-под крана и морща носик от слишком прохладной воды, – иди, не мешай! Принцесса желает причесаться сама! Теодор успел упаковать картину и вывести во дворик перед дверью два велосипеда, когда Луиза спустилась из детской на первый этаж и с царственным видом уселась под причитания бабушки поглощать омлет. – Альма, ну хватит ее ругать, – Тео налил себе еще кофе, – что вы заладили, стена да стена. Стену всегда можно закрасить и отштукатурить, а рисунки Лу мне нравятся даже больше собственных. – Для такого самовлюбленного художника это неудивительно, – погрозила ему узловатым пальцем матушка Франциски, выставляя на стол тарелку с вяленными томатами собственного приготовления, – не болтайте, молодой человек, а ешьте, смотреть на вас больно, кожа да кости. На некоторое время воцарилась тишина, два поколения живописцев дисциплинированно уминали омлет с утренними булками за обе щеки, запивая его кружкой кофе и чашечкой какао соответственно, а затем на кухню вбежала Франциска, и от покоя осталось одно воспоминание. – Мамочка, собирайся, – прощебетала она своей матери, хватая со стола помидор и ломтик домашнего свежеиспеченного хлеба, чтобы сделать тост, – автобус через полчаса, доктор Йем ждать не будет. – Вы тоже собираетесь в Вену? – сквозь набитый омлетом рот спросил Воланд, двигая кофейник подальше от себя – соблазн наполнить кружку в третий раз был велик, – снова сердце беспокоит? – Немного, – сдержанно кивнула Альма, – надеюсь, герр Йем выпишет мне еще тех чудесных капель. – Ты отвезешь Луи… – Мы проедемся на велосипедах, – перебил вопрос жены на середине Теодор, – и не спорь, это меньше часа пути, дороги уже очищены, а ей и мне полезно кататься. – Будем любоваться видами и искать позицию для пейзажа! – вздернула назидательно пальчик Луиза, – подумаешь, на первый урок немножко опоздаю. – Верно, – Теодор подмигнул хмурящейся жене, – Франци, не кривись, моя маленькая бука, я привезу тебе пирожных из твоей любимой кофейни, – он встал из-за стола и с энтузиазмом заявил, – так! Обезьянка, марш за ранцем и на улицу, наши железные кони ждут! Он бережно загрузил упакованный и перевязанный бечевой холст в корзину под рулем своего горного «Вельта», Луиза прошествовала по ступенькам небольшого крыльца с ранцем за спиной, и художественная делегация отбыла в школу, оставив женщин обсуждать на кухне свои горячо любимые болячки. – Па-ап, а ты возьмешь меня в большую мастерскую? – засыпала отца вопросами по дороге Луиза, – ну ту, где еще дядя Пауль задымил потолок. – Возьму, – усмехнулся, крутя педали Теодор. В словах дочки слышались совершенно материнские интонации, и то, как маленькая принцесса с каждым днем все больше и больше становилась похожа на его горячо любимую Франциску, грело сердце. – Па-ап, а на ледник возьмешь? Ты обещал лошадок показать! – И лошадок покажу, – мысли Воланда занимала предстоящая выставка, и он не особо задумывался над тем, что обещает дочке – а ведь за прошлую наполовину альпинистскую вылазку в компании с Луизой жена чуть было не открутила ему голову. Девочка простудилась, да и сам Тео начал кашлять и чихать чаще и громче обычного, поэтому на добрую неделю их заперли под домашним арестом с чаем, грелками и нравоучениями. Он и сам не заметил, залюбовавшись весенними красотами, как вдвоем они въехали сперва в предместье Вены, а затем и в город. Замелькали знакомые улицы, кто-то махнул Воланду рукой, миновали парк и сплетение бульваров, до школы оставался один квартал через центральную площадь, но там дорогу им перегородила толпа. Теодор спешился, подпирая велосипед ногой, подпрыгнул – даже его высокого роста не хватило, чтобы увидеть поверх людских макушек, что происходит в сердце столицы на площадной брусчатке. Тогда, оставив транспорт на попечение Луизы, он протолкался между людьми к границе, бурлящей громкими резкими голосами массы. Протолкался – и обомлел. В какофонии сплетен, слухов, тостов и оглушительных ораторских речей из воронки радио над головой Воланд различил ритмичный стук сотен шагов. В ногу, блистая безупречной выправкой, через площадь маршировали солдаты в черной форме. На повязке каждого крайнего мужчины в бесчисленных рядах краснела свастика, а на фуражках красовались орлы. – Немцы! Мужчины и женщины! – изрыгал, транслируя чужие мысли, приемник над дверями мэрии. Из-за гомона и гула сограждан, машущих с улыбками солдатам, Тео различал дай бог каждую третью фразу и подспудно радовался этому, потому что рассудок подрагивал, грозя сдаться и уступить место панике, – теперь я провозглашаю для этой страны новую миссию! Через его родную Вену маршировала смерть. Она была тысячеликой, но лица эти казались Теодору одинаковыми – арийские точеные профили, изящные головы, светлые волосы и бесконечное многообразие голубых глаз. Все эти люди в форме выглядели уродливым измышлением какого-то больного воображения, а их угрожающее оружие за плечами и в кобурах подтолкнуло к горлу Тео неумолимую тошноту. Воланд был слишком юным во времена прошлой великой войны, чтобы принять в ней участие – откровенно говоря, он тогда был зеленым ребятенком, бегающим под стол пешком и переводящим тетрадки на рожицы вдоль полей – но он хорошо помнил и мерный стук шагов, и лозунги, и хриплые выкрики любителей патриотичной риторики. Страх объял тело Теодора, сердце гулко забилось в груди, рев крови в ушах оглушил его, и мужчина, неловко задев соседа плечом, обернулся и побрел обратно к дочери, пританцовывающей на месте от нетерпения. Площадь бесновалась в экзальтированной лихорадке массовой радости, а Воланд сам не помнил, как взяв руль велосипеда из рук Луизы, пошел с ней на ватных ногах в сторону школы по соседней улице, чтобы обойти строй немецких солдат, несущих с собой неизбежное разрушение мирового хрупкого словно хрусталь порядка. – Пап! Папа! – тщетно пыталась дозваться до него Лу, дергая за одежду, но Теодор не слышал, – папа, что это было? Что это за люди? Они замерли перед школой, и только тогда Воланд встряхнул головой, растрепал причесанные было еще утром волосы и заставил себя отвлечься от беснующихся внутри демонов. – Лу, милая, иди, школа ждет, – едва слыша самого себя проговорил белеющими губами он, подталкивая дочку в сторону ручейка детей, вливающегося в ворота перед невысоким белым зданием, – давай, а то фройляйн Хорнст будет ругаться за опоздание, как в прошлый раз. Луиза снова требовательно дернула его за рукав пиджака, заставила наклониться и поцеловала в щеку, а затем, весело подпрыгивая, ускакала к подружкам, оставив велосипед у ограды. Воланд сделал машинальный шаг за ней, но затем усилием воли заставил себя очнуться и медленно пошел обратно на городскую площадь перед мэрией, чтобы послушать новости и с надеждой встретить кого-нибудь знакомого, чтобы разделить хоть с кем-то свои смятенные чувства. В открытом кафе поднимали тосты, звенели стремительно опустошаемые бокалы с пивом, радиоприемник на столбе транслировал из большого рупора бравурный веселый марш, а люди в черной форме с красными повязками на рукавах все шли и шли, и их темной реке не было конца. Теодор почувствовал, как ноги подгибаются, и невольно опустился на один из свободных стульев под тентом. С негромким шумом рядом свалился не поставленный на подпорку велосипед, из корзины выпал завернутый в бумагу холст, посыпалось какое-то барахло. Воланд смотрел невидящими глазами, чувствуя, как тонет в море странного непонятного ему людского восторга, окружающего его словно липкостью паутины. – Эй, парень, да ты будто покойника увидал! – кто-то фамильярно хлопнул его по плечу, –– давай, выпей с нами! Ему всучили высокий бокал с шапкой пивной пены, трясущиеся пальцы сдавили стекло с такой силой, что запястье заломило от боли. Тео перевел ошарашенный взгляд на уже слегка пьяных молодчиков и рассеянно моргнул светлыми ресницами. Ему захотелось заорать, срывая связки, зарыдать, вцепиться себе в волосы, выдрать клок, почувствовать хоть что-то, кроме всепоглощающего ужаса осознания неизбежного ужаса, но вместо вопля с губ сорвался только легкий едва слышный выдох. Вокруг возбужденно переговаривались люди, звучали слова «Аншлюс», «фюрер», «воссоединение нации», и Тео показалось, что в легкие ему попала странная, забившая каждую альвеолу плесень. – Давай, за Тысячелетний великий Рейх! До дна! – взревели молодчики прямо ему в лицо. Воланд отшатнулся от них, как от прокаженных. Он вскочил, спотыкаясь о велосипедную раму, роняя стул и отшвыривая бокал, выругался, чуть не падая, и лицо его было искажено отвращением так очевидно, что случайные собутыльники покрутили пальцем у виска. Со здания мэрии свисал стяг – и это были не три красно-белых полосы родного австрийского флага – а омерзительный черный паук свастики на кровавом полотнище. Теодору показалось, что кровь перехлестывает через края вытянутого прямоугольника, заполняет площадь, добирается до его колен и пояса, и он тонет в ней, захлебываясь железистыми сгустками. Паук таращился на него, и четыре изогнутые лапы слабо подрагивали на ветру.