Сад земных ненастий

– Герр Воланд, я понимаю вас, но и вы меня поймите! – возопил, заламывая руки, герр Лаубе, толстенький и похожий на рассеянного циркового медведя, – правила меняются каждый день! Ну что я могу для вас сделать?! Его искаженное страхом красное лицо внушало Теодору жалость пополам с отвращением. Раньше с директором венской галереи изобразительных искусств он не водил дружбы, но сотрудничал вполне охотно – пока музей покупал его картины для выставок и постоянной экспозиции. Почти в каждом зале картины Воланда висели уже без малого десять лет, а теперь… Вальтер всегда говорил, что брать деньги с заказчиков не стыдно, что искать меценатов – необходимо, и что художник не может быть голодным. Вальтер, продавший фамильное серебро, чтобы у учеников Баухауса были хлеб, бумага, краски, гипс и чернила, нашел бы, что ответить катающемуся колобком по кабинету чинуше. – Для начала – заплатить мне за работу. Я с сентября бился над вашим заказом, герр Лаубе, всю зиму ему отдал, и восемь картин из двенадцати из цикла по временам года готовы. Сигарета, зажатая зубами Теодора, догорела до фильтра, он отправил окурок в пепельницу и, щелкнув зажигалкой, подпалил уже третью с момента визита в кабинет директора и пятую с прихода на площадь. – Да послушайте же, чудак-человек, – взмолился Лаубе, подпрыгивая на кресле, в которое он только-только успел опустить объемный зад, – мой телефон разрывается. Звонят от новых властей, требуют, режут мой бюджет, а ведь я его своими руками выпра… – Довольно! Воланд выпустил в воздух сизое облачко и прокашлялся – табак драл горло так и не вырвавшимся криком. Слушать излияния почтенного директора не хотелось. – Я требую мои деньги за проделанную работу. Мне семью кормить чем прикажете? – А у меня семьи нет, по-вашему, так что ли, Теодор? – уже мягче спросил Лаубе, – послушайте. Он уселся наконец спокойно, поскреб экземными пальцами, похожими на сардельки, подлокотники кресла и, наклонившись через столешницу, выдохнул в лицо Теодору кислым духом вчерашнего чая: – У фон Шираха есть новый заказ. Воланд поморщился, но все-таки ради приличия спросил: – Кто такой фон Ширах? – Новый бургомистр, – усмехнулся Лаубе, разводя руками, – гауляйтер по-ихнему. Он звонил мне еще в восемь утра и предложил для вас работу. Под удивленным взглядом Теодора он тут же поправил себя: – Не для вас, для всей ассоциации художников Вены. Это большой проект, масштабный, денег на него не жалеют. – Вряд ли нацистскую власть интересуют импрессионистские пейзажи акварелью и маслом, – Воланд не заметил, как сигарета дотлела до его пальцев и разжал руку, роняя уголек окурка себе на колени, – ай, ч-черт! Обожжённый палец обиженно заныл, художник, недолго думая, сунул его в рот и слизнул боль кончиком языка. – Вы знакомы с современной немецкой живописью? Адольф Виссель, Вернер Пайнер? Тео почувствовал, как горлу снова подступает проглоченная было тошнота. После паники на площади он пешком добрался до галереи, и прогулка по любимым залам с картинами Бекмана и Швиттерса успокоила его, но ненадолго. – Да, пропагандистские картины я видел, но это не искусство, а псевдопатриотическая фальшь в красивой обертке. – Не стоит быть такими непримиримым с самого начала, герр Воланд, – Лаубе сокрушенно покачал головой, – в конце концов, вы же сами сказали о семье. Нацисты платят, и платят много, они готовы озолотить наших ребят за умение владеть кистью. – Грязными деньгами на крови, – глаза Тео сощурились, боль прострелила левую глазницу и отозвалась в переносице надвигающейся мигренью, – нет, я не стану этим заниматься. Увольте, лучше я буду и дальше малевать морально устаревшие пейзажи и продавать их на рынке за гроши, чем займусь изображением арийских молодчиков с красивыми черепами и свастиками на петлицах. Совесть и принципы мне гораздо дороже репутации и состояния. Лаубе пожевал губами и кинул пугливый взгляд на дверь. Трусость – наихудший из грехов, подумал Теодор, фраза сама всплыла в голове. – Я вас понял, герр Воланд, – послушно вздохнул директор и полез в верхний ящик стола. Оттуда он извлек лист бумаги, быстро от руки набросал расписку о том, что такому-то такому-то художнику выдана на руки сумма денег за проделанную работу, изъята неустойка за сорванную по внешним обстоятельствам выставку. – Подумайте, как следует, – проговорил Лаубе, вручая Теодору треть от обещанной осенью суммы, – я уже сдал в мэрию адреса и номера телефонов всех наших временных и постоянных сотрудников, вам непременно позвонят на днях. – Ну спасибо, герр директор, – фыркнул, решив не торговаться с ничтожеством, Воланд, – если будете вдруг сжигать мои картины на городской площади, как эти новые власти делали с книгами Ремарка, не забудьте меня пригласить, я прикурю от этого костра. Выходя из кабинета, он шарахнул дверью с такой силой, что зазвенело в голове. Высокие сводчатые потолки разнесли звон к фрескам на штукатурке и к картинам из верхнего ряда бесчисленного их множества, развешенного по стенам. Теодор не помнил, как вышел на улицу, не помнил, как снял с подпорки велосипед, сел на него и покатился, из последних сил прокручивая тугие педали, по улице в сторону дороги домой. Мыслями он был все еще то на городской площади, слушая рев крови в ушах, резонирующий с гулом десятков тысяч ног, марширующих по брусчатке, то в тесном прокуренном кабинете, болезненно внимая чужим малодушным словам. Мимо проплывали идиллические очаровательные домики, сошедшие словно с пасхальных открыток, впереди маячила гора, а по правую руку змеилась серебром река, но Воланд не обращал на них никакого внимания. Его мелко потряхивало от подавленного гнева, руль велосипеда вилял, скрипели под колесами мелкие камушки. Теодор чуть было не забыл заехать к заказчице, в последний момент, миновав уже ее дом, вернулся, постучал в дверь и, не размениваясь на любезности, вручил ей сверток с холстом. Деньги отправились во внутренний карман пиджака, велосипед покатился дальше, мысли унеслись в далекие дали. Час пути до родного гнездышка пролетел незаметно, и Воланд испытал облегчение, въезжая во двор, где все пока оставалось по-прежнему, будто бы не было этого бесконечного наполненного ужасом утра. Дом казался ему крепостью, нетронутым оплотом спокойствия, но чувство это рассудок стремился объявить ложным, и Тео чувствовал, что его доводы совсем скоро пересилят желание воспринимать собственный особняк неприступным фортом семейного непререкаемого счастья. – Милый, иди сюда, новости передают! – крикнула из открытого кухонного окна Франциска, видимо, только-только с матерью вернувшаяся от врача – во всяком случае, она еще не успела снять шляпку и перчатки. Он торопливо вбежал по ступенькам, чтобы услышать последние фразы той речи, что он успел застать на городской площади. Радио, заполняя светлую кухню дребезжащим шумом, изрыгало чужие велеречивые формулировки, распространяясь о величии, и Теодор, видевший в кинотеатре большую часть немецких пропагандистских хроник, живо представил себе искаженное праведно фальшивой наигранной яростью лицо оратора с зализанным вбок волосами. Руки сами потянулись к собственной прическе и растрепали ее, устраивая на голове настоящий хаос. – Выключи, зачем ты это слушаешь? – растерянно спросил он, разыскивая в настенном шкафчике новую пачку с сигаретами – его опустела еще по дороге. – Хочу знать, что происходит в мире, – отрезала безапелляционно Франциска, отбирая у него пачку, чтобы взять сигарету и себе – она старалась не курить при дочери, но, видимо, момент стоил того, – в городе полно солдат, у нас на автовокзале проверили документы. – Мир меняется. Нужно быть готовым к этим изменениям. – Тебе заплатили за выставку? – практичная Франци выдохнула дым через нос и убавила звук у радио, не выключая, его, впрочем, вовсе – теперь выступал старый мэр с какими-то липкими успокаивающими речами о том, что «старая добрая Австрия останется прежней, и детские голоса воспоют это, пробуждая радость за воссоединение с исторической родиной в сердце каждого настоящего немца». – В сравнении с обещанной суммой – гроши, – смяв купюры, Воланд извлек жалкий гонорар и выложил несколько ассигнаций перед женой, – сколько у нас денег в сбережениях? – Я пересчитала, как только вернулась домой. Пять или даже пять с половиной тысяч шиллингов, зависит от того, сколько денег ты принес. Возле банка я видела объявление об обмене валюты, нужно будет выяснить, какой курс, ведь наши деньги могут стать недействительными. – Или обесцениться, – Теодор прищелкнул пальцем по кончику сигареты, сбивая пепел, – помнишь, кризис, когда кроны меняли на шиллинги? Мы чуть не разорились. – Какие же мы были бедные и счастливые, – Франциска обняла его и пристроила голову на плече, – но тогда у нас еще не было Луизы, боже, как же мы жили без нее, – она сделала паузу и решительно сообщила, – я займусь обменом денег. Закупим провизии, обновим запасы. – Ты у меня умница, – Тео обнял жену в ответ и поцеловал ее в лоб, ощущая гладкость мраморной кожи губами. – Тебе, кстати, передали письмо. Итан приезжал, сказал, что от Вальтера, – Франциска, разомлев от поцелуя, кивнула в сторону обеденного стола, где покоился белый конверт, – извинялся, что не поехал с нами, я передала, что ты уехал в Вену, но у него были какие-то срочные дела. Может, он зайдет к нам на днях, но не обещал. Воланд нехотя разомкнул объятия и шагнул к столу, чтобы взять конверт. Он уже примерно представлял, о чем письмо, но весточка от лучшего друга казалась еще одним штрихом к зыбкой картине домашнего спокойствия. – Интересно, будут ли они призывать австрийцев в свою армию? – пробормотал Теодор, разрывая бумагу. Острый край конверта резанул по пальцу, на подушечку скатилась с фаланги капля крови, испачкав белоснежный лист. – Не говори этого! – испуганно вскрикнула Франци, полезшая было искать банку с кофе по полкам, – даже думать не хочу. Ты, Пауль, Фридрих – и в солдатской форме, это же ужасно! «Мой милый Теодор, я предупреждал, что они доберутся и до твоей вотчины!». Мелкий почерк Гропиуса заполнял страницу бисерной вязью, строчки скакали в глазах Воланда, и он несколько раз сморгнул, прогоняя головокружение. Вальтер писал о том, как нацисты вынудили его уехать, как тяжело ему было устроиться в Америке, и как он боится теперь за оставшихся в Австрии и Германии товарищей. Письмо завершалось пожеланием быть осторожнее и словами, которые насторожили Теодора, заставив его сердце пропустить пару ударов: «Уезжай, пока можешь. Знаю, что ты скорее умрешь, чем оставишь свой дом врагу, и что принципы для тебя дороже собственной шкуры, но ради дочери – уезжай, пока это возможно, уезжай, как можно скорее, я умоляю тебя!». – Что там у Вальтера? – через плечо заглянула Франциска, – ох, пишет, как настоящий учитель. Прочитаешь мне? Теодор скомкал лист и стиснул его в кулаке. – Нет, там слишком упаднический тон. К чему нам сейчас его лишняя паника из-за океана? – О, нет, я тебе не верю, дорогой, – Франци попыталась выхватить письмо, Тео перехватил ее руку, завязалась шуточная борьба, супруги столкнулись сперва лбами, затем носами и неловко засмеялись. – Пока мы вместе – мы переживем все, правда? – спросила женщина, обнимая Воланда за шею и целуя его в губы – легко, словно прикосновением птичьего перышка. – Я клянусь, переживем, – пообещал Тео, смыкая ладони на ее тонкой талии, – я люблю тебя, мое сокровище. Наступила тишина, прерываемая лишь звуками поцелуев, закипающего в турке кофе и шумом пламени в плитке. – Как думаешь, что по поводу всего этого думает твоя мать? – спросил Воланд, когда супруга отстранилась от него, чтобы предотвратить выкипание заполняющего кухню ароматом напитка. – Она легка на помине, спроси сам. Слышишь, хромает через сад? Кажется, она хотела почитать в твоей беседке, когда мы вернулись. С легким скрипом приоткрылась дверь, и в кухню прошла, сгибаясь от сутулости, свойственной всем старикам, Альма. – Фрау, а что вы думаете по поводу последних новостей? – с иронией поинтересовался Теодор, наливая себе кофе, – кажется, во времена прошлой войны вы отправили на фронт двоих сыновей. И оба, помнится, вернулись, пусть и покалеченные. – Давно пора, – отрезала старуха, хмуря кустистые брови, – отправила сыновей, провожу и зятя. Проклятые коммунисты воткнули нам нож в спину, Германия проиграла не на поле дома, нас предали наши же товарищи! Вы, молодой человек, тогда были еще слишком юны и наивны, чтобы что-то понимать, но новая власть уж наведет порядок. Воланд открыл было рот, чтобы ввязаться в бессмысленный политический диспут на собственной кухне, но Франциска предупреждающе накрыла его ладонь своей и умоляюще покачала головой. – Все беды от жидов и коммуняк, это всем известно среди немцев старой закалки, – назидательно поделилась соображениями Альма, будто бы не замечая, как перекосило лицо Теодора, – вон и до наших соседей скоро это дойдет, к ним, я видела, приехали офицеры из города. Аж на машине, будто бы не много для них чести. – Что? К Дрейфусам? – шокировано переспросил Воланд, – почему вы сразу не сказали, черт! Он вылетел из кухни, забыв про остывающий кофе. Дверь хлопнула, ноги стремительно пересчитали ступеньки крылечка. До соседнего особнячка, где жила семья фермеров, с детьми которых Теодор иногда занимался живописью, за что его собственное семейство снабжали иногда свежей курицей, яйцами, но, что важнее, молоком, которое для довольно хилой Луизы всегда было спасением, было около пятнадцати минут ходу пешком. Разумеется, дело было не во взаимном обмене и не в добрососедских отношениях. Да, Дрейфусы неоднократно выручали Воланда, когда городок, у окраин которого делили они землю, отрезало от всего мира снежными завалами, но испугался и сорвался он с места не поэтому. Страх, успокоенный было разговором с женой, всколыхнулся снова, когда Теодор подумал, что к его соседям-евреям в первый же день нагрянули нацисты. Четверть часа спокойной ходьбы Воланд преодолел за семь минут бегом. Ферма Дрейфусов находилась выше по склону горы, и последние сотни метров Тео летел, чувствуя, как начинает задыхаться от кашля – ему определенно следовало поменьше курить. Из дома, когда он влетел в палисадник, двое солдат при оружии выводили отца семейства. Йозеф мрачно смотрел себе под ноги, за ним бежали двое его младших детей, старший сын провожал отца взглядом с порога, а жена, заломив руки, наблюдала через окно, и ее бледное лицо отражалось в стекле тенью. – Что происходит? – хрипло осадил солдат, прокашлявшись, Воланд, преграждая им дорогу, – куда вы его ведете? Что он нарушил? – На регистрацию. Успокойтесь, герр… – офицер, сопровождающий процессию, поморщился, – не знаю, как вас зовут. Все происходит по распоряжению венского отделения Гестапо, каждое наше действие санкционировано. – Герр Воланд меня зовут, – Тео не позволял солдатам идти дальше, – регистрацию? – Это не ваше дело, герр Воланд, – брезгливо сообщил высокомерный гаденыш с надменным лицом, – однако сообщу все же, что все австрийские евреи со вчерашнего дня подлежат обязательной регистрации. Кстати, кто вы по национальности, немец? Нам сообщили о нескольких еврейских фермах в этой местности, ваша относится к их числу? – Я чистокровный австриец, если вас это так волнует, – Воланд с ненавистью сощурился, – не могу вас более задерживать, однако учтите, что я сообщу в мэрию Вены об этом произволе. Солдат отодвинул его с пути, и кавалькада продолжила движение. Йозеф благодарно взглянул на Теодора, проходя мимо, и кивнул в сторону семьи, столпившейся у садовой калитки. Воланд с горячностью кивнул в ответ. Через минуту взревел мотор автомобиля, и незваные гости удалились, увезя с собой старшего Дрейфуса и оставив после себя клубы пыли на сельской дороге. – Магда, как вы? Это ужасно, просто ужасно, – Тео проводил машину взглядом и поспешил к жене Йозефа, вздрагивающей от рыданий на крыльце, – я слышал про евреев в Германии. Эти ублюдки и здесь будут наводить свои порядки. – Он же вернется, мам? – мальчики – ровесники Луизы – дергали Магду за подол платья, пока та, задыхаясь в слезах, не могла вымолвить ни слова. – Послушайте, – Воланд опустился перед детьми на коленях, чтобы оказаться с ними на одном уровне, и поочередно взглянул обоим в глаза со всей возможной строгостью, – вашего папу увезли плохие люди, но он обязательно вернется, и все будет хорошо. Верите? Мальчишки серьезно кивнули и, переглянувшись, побежали в дом. Некоторое время Тео успокаивал плачущую Магду, бормоча ей что-то в духе того, что было сказано детям, обнимая и поглаживая по плечам. Рыдания женщины перешли в отдельные всхлипы, а затем она, взглянув на Воланда красными глазами, поблагодарила его и позвала на кухню – выпить чаю. Теодор отказался – ему хотелось поскорее вернуться домой, и утруждать и без того измученную хозяйку он считал ниже своего достоинства, однако, когда Магда ушла на кухню, попросил младшего Дрейфуса приглядеть за матерью и дать ей валерьянки. Юный Макс пообещал сделать все, что в его силах, и только после этого с тяжелым чувством на душе Воланд побрел обратно. – Милый, где ты пропадал? К Дрейфусам бегал? – встретила его на крыльце встревоженная Франциска, – там телефон разрывается. Я сказала, что ты подойдешь минут через пять, а он все звонит и звонит. Всего пару лет назад средства позволили Воланду установить на столике в просторной светлой гостинице телефонный аппарат. Отпала необходимость мотаться в Вену по поводу каждого отдельного заказа, но теперь дребезжащий на весь дом телефон внушал ужас одним только своим видом, потому что Теодор примерно догадывался, зачем ему могут звонить в это бесконечное утро. Он решительно прошагал к столику и, коротко выдохнув, снял трубку. Руки сами потянулись к пепельнице и спичкам на столике – курить хотелось неимоверно. – Нет, герр Ширах, я хорошо подумал, – спустя пару минут совершенно бесполезного глухого диалога говорил Теодор в телефонную трубку, отправляя очередной окурок в пепельницу на столешнице, – к сожалению, это не мой профиль, я пейзажист. Да, да, в духе Моне, вы правы. Да, я знаю, что Моне такой один, что нация сейчас не нуждается в сотне одинаковых пейзажей. Извините, но я не смогу выполнить ваш заказ. Да, детей с солдатами я тоже рисовать не стану. Спасибо. О, благодарю вас, до свидания. Как только эбонитовая трубка звякнула по рычагу, Теодор сплюнул и прорычал с такой яростью, что, кажется, на губах выступила пена: – Пошел ты к черту, грязный сраный нацик. – Юноша! – возмущенно воздела вверх палец Альма, занявшая диван и занимающаяся вязанием, – что за выражения в доме? Следите за языком! – Простите, Альма, но это мой дом, и я буду говорить здесь все, что пожелаю, если дело касается оккупантов нашей страны, – подавив гневную дрожь в руках, Теодор закурил новую сигарету, бросил пачку на стол и стремительно покинул комнату, чтобы через заднюю дверь в кухне выйти во двор – встречать дочь. – Папочка, я коленку поранила! – пожаловалась ему Луиза, показывая содранный лоскуток кожи на маленькой ножке, – упала с велосипеда на повороте, ну, на том самом, где я падала в прошлом году. Она шмыгнула носом, готовясь зареветь и без того полными слез красными глазами, и Воланд, чувствуя, как и ему хочется разрыдаться, упал перед ней в пыль на колени и обнял дочку, утыкаясь ей в плечо лицом. – Ничего, принцесса, ничего, сейчас я принесу перекись и пластырь, обработаем твою коленку и пойдем в горы. Покормим тебя обедом, возьмем корзинку с яблоками и будем рисовать лошадок. – Ты покажешь лошадок? – сразу забыла про слезы девочка, обнимая его в ответ. Воланда затрясло, рыдание распирало горло как раскаленный ком, по щекам что-то потекло. – Все, что пожелаешь, моя принцесса, – всхлипнул он, кашляя и давясь, тщетно пытаясь проглотить этот ком, чтобы он не прожигал глотку, а гнил в желудке, отравляя тело. – Папа, – Луиза, мягко взяв его за волосы, отстранила голову от себя, внимательно взглянула в лицо и с удивлением звонко спросила, – ты что, плачешь?