«мне не жаль, я отдам тебе всё,
забирай и проваливай в ад!»
Руки уже не тряслись, в голове стояла белая пелена спокойствия и лишь губы немного подрагивали, когда лезвие заходило чуть глубже. Даня как-то совершенно отстраненно «украшал» левую руку, наблюдая как тонкие струйки крови красиво тянуться по бледной руке, и внутри пробуждались невиданные до этого момента ощущения. Хотелось наблюдать и чувствовать, как после несильного сдавливания свежей раны, из руки сочится свежая, молодая и такая чистая кровь. Это странное и манящее мгновение завораживало и хотелось большего — он вновь и вновь наносил себе очередной порез и каждый раз ему хотелось сделать ранки как можно ближе, но что бы они не перекрывали красоту друг друга. И это зрелище так завораживало, что остановиться было крайне сложно. Однако внутри царило такое спокойствие и умиротворение, что могло даже показаться как будто он просто поглаживает собственную руку. — Приду в четыре, — сказал Руслан ещё утром, но на часах было уже около одиннадцати вечера. При свете тусклого светильника казалось, что кровь танцевала что-то вроде балета и каждое движение было случайным, безвольным, но наполненным безграничным чувством. И каждая капля выражала собственную боль, в этом страстном танце на бледной коже царила свобода и единство одновременно. Даня даже не мог объяснить за чем конкретно он следит, но он всё ближе и ближе подносил руку к лицу и его так завораживал этот танец, что ему и не хотелось большего. Боль ради эстетики имела большую ценность, ведь даже разум отключался, любуясь на эту завораживающую сцену. Даня чувствовал, что ему в спину хохочут и ржут тени. Пожирая его взглядом, они только и ждали, когда он наконец обратит на них внимание, но Кашин с удивлением для себя отметил, что ему абсолютно всё равно — только бы видеть танец собственной крови. Ему даже на мгновение показалось, что весь мрак отступал, видя грациозность и красоту свободных капель. Во рту было сухо и даже дыхание становилось реже, лишь бы только не потревожить чуткие движения тёмной и тягучей жидкости. И как чудно было наблюдать как где-то танец становился быстрее, а где-то ритм замедлялся и две отдельные "танцующие" соединялись в нечто единое, становились больше чем просто «капля». А те редкие, что падали на пол и сливались с темнотой, вызывали у Дани восхищение — они только вырвались на свободу, прожили жизнь играючи и упали, совершенно не жалея ни о чём. Разве не страшно вырваться и тут же утонуть в мраке? Разве можно не бояться жить, гаснуть и стремиться к чему-то большему? Узнать Даню было сейчас сложно: жилистая громадина с горящими глазами смотрит на собственную руку и боится пошевелиться; даже дышал он едва-едва, стараясь совершать как можно меньше действий. Только сейчас он мог ощутить то забытое чувство спокойствия и умиротворения даже в этой прокуренной квартире, даже среди поджидающих за углом кошмаров. Только сейчас ему не казалось, что за ним наблюдают миллионы глаз. И боль отсутствовала, было лишь эстетическое удовольствие, что весь этот миниатюрный спектакль проходит только для него. Внутри всё сжималось от каждого резкого движения и Кашин искренне боялся отвлечься, окунувшись в эту пугающую настоящую жизнь. В голове не было ни единой мысли, лишь нечто мягкое наполняло его душу и даже жить становилось как-то легче. — А я ведь всегда хотел также… — тихо и очень медленно, непонятно к кому обращаясь, проговорил Даня, ощущая как от легкого сквозняка капельки сменили свой маршрут. — Просто жить, не думая о том, что я упаду. Петь, танцевать или читать стихи — это совершенно не важно, лишь бы ни думать, ни гадать о том, что будет потом. И вот сейчас я стою и осознаю, что я не был свободен, понимаешь? Была ли наша любовь такой же стихийной? Была ли наша любовь большой или маленькой? Хотя… Постой, не говори… — сердце нежно затрепетало от сложно оценимой радости, заметив как большая капля замедлилась, готовясь соединиться с маленькой ранкой. Всё это было до ужаса завораживающе, и Кашин даже не мог заставить себя хоть на минуту оторваться. Он прекрасно понимал, что ещё чуть-чуть и волна цунами унесёт его в очередной кошмар, стоило лишь, отведя взгляд на мгновение, предать этот балет — и всё, тьма вновь накроет его с головой. А полночь уже шептала ему на ухо всякие гадости. — Я знаю, мой ангел, что ты любишь меня и, опаздывая сейчас, ты коришь себя, но это того не стоит. Я покажу тебе искусство, тогда я точно стану достоин твоей любви. Если бы ты видел, какой танец они создают только для нас… Дождь упорно настукивал какой-то неясный темп, а капельки крови всё равно танцевали в своём внутреннем ритме, они и не думали кому-либо подчинятся. И практически ничто не могло помешать их свободе, кроме внезапно хлопнувшей двери в прихожей. Кто-то с порога громко разговаривал и смеялся, но Кашин замер в надежде, что танец возобновиться, однако он всё же нарушил собственный договор и его выбило в холодную жизнь — рука дрогнула и по всему телу прокатилась волна электрической дроби. Слишком поздно было что-либо делать, он уже отвлёкся на настоящее и теперь чувствовал над собой власть тьмы. Всё вокруг внезапно стало мрачным и таким обычным, что хотелось вкрутить себе в мозги шурупы, чтобы превратиться в бездумного овоща, только бы не снова это уныние. Чувство, спасавшее его от мрака, померкло в этом отвратительном настоящем и вот, он стоит уже не в центре свободных чувств, а просто в луже липкой крови. В голове тут же всплыл тот самый отвратительный сон и стало до тошноты мерзко и стыдно за себя. Тьма вырастала за спиной и было слышно глухое ржание бесконечных рук, что так долго и нетерпеливо ждали. — Проклятье! Что же, и этого не хватит? Когда же вы все наконец поймёте, что меня не нужно спасать? — внутри начинало закипать что-то нечто жгущее, сердце бешено колотилось и если бы вдруг кто-то чиркнул спичкой, то всё воспылало бы в одно мгновение. Мрак медленно дожирал в углу чувство спокойствия и показавшейся на миг свободы, Даня чувствовал, как по спине начинают бегать и копошиться его новые друзья — паранойя и агрессия. — Я не хочу спасаться, слышите или нет? — голос его переходил на крик, в горле скопилось что-то невысканное и драло с особым остервенение, чувствовалась невиданная страсть. Уши закладывало от переизбытка чувств, которые так и не успели станцевать свою роль на белоснежной сцене холодной руки. Хотелось накинуться на вошедшего человека и заставить его мучатся из-за прерванного танеца, а потом заставлять его страдать так же сильно, как и страдали падающие капли крови на тёмный пол. Но едва ли чья-то боль могла сравниться с чувствами тех брошенных капель. В голове предстала картина, заставившая глаза Дани разгореться из маленького огонька в настоящий пожар. Он грубо заваливает Руслана на стол и, не давая ему шанса выбраться, слегка душит его, дожидаясь пока его глаза закатятся. Тогда бы наверняка полились какие-то жалкие слова, что-то вроде: «прости», «отпусти», «прошу». Но ничто не может сравниться с растоптанными чувствами кровавого танца души. Да, нестерпимая ненависть и желание заставить его молить о пощаде застилало разум Кашина и он не мог думать больше ни о чём. В голове план выглядел как нечто невероятно жестокое и Даня с каждой минутой придумывал всё больше и больше унижений. На языке приятно посасывало чувство удовлетворения от размышлений о вкусе, запахе и цвете крови такого светлого и чистого человека… Ведь, если Кашин уже прогнивший насквозь, то какова кровь у ангела? Перед глазами вновь всплыла картина, как Даня наносит маленький порез на спине, аккуратно слизывая тёплую слегка сладковатую кровь. Разум туманился при одной только трепетной мысли о волнующем танце на таком красивом, не обрамлённом тоской, лице Руслана. Ночь тянулась по комнате, превращая пространство в какое-то топкое болото, куда даже не пытался просочиться свет. Было слышно как Руслан медленно раздевается и что-то говорит, но Кашин, стоя лицом к небольшому окну, не слышал и не задумывался над сказанным. Он облизывал собственные губы и от удовольствия закатывал глаза, представляя уровень своего наслаждения через пару минут. Он притаился, словно дикий зверь, и ждал, копя в себе безграничный поток злобы и тоски. Даню можно было бы сравнить с бомбой замедленного действия, однако бомба убила сразу и не почувствовала бы абсолютно ничего — здесь было всё иначе. Внутри Кашина была самая настоящая война и, признаться честно, выигрыш тёмной стороны был очевиден, однако в голове «ангел» всё ещё был слишком чист и не должен был тонуть в чуме потерянного разума. Какой-то тонкий голосок пытался вразумить затуманенное сознание, но это было чем-то невозможным. Слишком сильно хотелось видеть в лучах рассвета картину, нарисованную кровью на красивой и тонкой шее. Где-то в наглухо закрытом сердце трепыхала маленькая жилка с воспоминанием: теплое солнце и темно-синее спокойное море, одинокий пляж и только два бегущих куда-то человека. Веселый смех и тихое шептание о любви — куда делась вся эта безмятежность, детская наивность? Куда ушло то время, когда хотелось кричать о своей любви, когда хотелось возвращаться домой и, обнявшись, говорить о всякой ерунде? И нет, любовь Кашина никуда не ушла, она лишь притёрлась и стала обычной — слова любви произносятся по инерции и сердце уже не трепыхает, не дышит как раньше. А что же будет дальше? Чувства станут ещё тускней, а последние пару месяцев уже превратились в какую-то непонятную мешанину из привязанности и игры «умирай-спасай». И только постоянное чувство стыда, что словно паразит заползло в голову и властвовало в душе обоих людей. — Даня, какого чёрта?.. — Кашин даже не вздрогнул, однако сердце дёрнулось и закрылось окончательно, забирая с собой и приятное воспоминание, и попытки мыслить рационально. Перед глазами вновь открылась тошнотворная реальность: темнота за окном, тусклый свет и липкая от крови футболка. Чувство отвращения к себе и ко всему окружающему лишь добавило соли в агрессивное состояние и стало, если не последней каплей, то решающей долей в затуманенном подсознании. — Ты чего? Стоило Дане повернуться, как Руслан тут же заподозрил что-то не ладное: глаза стали жёстче и темнее на пару оттенков, а лицо исказила гримаса оскала. Тушенцов едва двинулся, чтобы включить свет в плохо освещенной комнате, но его тут же остановил грубым движением Кашин, сжав до боли руку и притянув к себе. Картина, что стояла у Дани в голове пару минут назад, сильно пошатнулась, а внутри что-то заныло, стоило только встретиться с испуганным взглядом Тушенцова, но остановиться уже было нельзя. Нечто более сильное управляло телом Кашина и он даже хотел бы полюбить это новое ощущение власти над чем-то безвольным, но подавить в себе чувство сострадания и любви всё же не мог. Однако Даня не учел в своем плане, что Руслан был не беспомощной куклой и мог весьма ощутимо отбиваться. В фантазии так же не учитывалось и то, что Даня едва мог стоять на ногах от потерянной крови и любой человек был способен одним движением повалить его на пол. Всё это как-то совершенно не складывалось в прекрасный злодейский план и выглядело скорее жалко, чем эффектно. — Либо ты меня слушаешь, либо я… — Даня схватился за кухонный ножик и неуверенно замахнулся, но его резко повело и он едва не упал, однако, всё же пытался продолжать свою некую «злодейскую речь». — И я сделаю парочку новых надрезов на себе, хочешь посмотреть? Будешь зрителем в первых рядах! — по кухне глухо загремел смех Руслана, что ещё больше подкосило уверенность в свершении задуманной цели. — На колени, мой ангел. Отчего такие глазки испуганные? — как бы не старался Даня сделать голос более жёстким, в голове крутились мысли о нежно-белой спине Руслана и он невольно растекался в приятной истоме. Последние силы уходили, а в голове было чёткое ощущение провала. — Ах, как бы чудно смотрелся этот спектакль на его лице, как прекрасно играют краски в эту ночь. — тихо говорил Даня себе под нос. Хоть он и осозновал, что как в фильме уже не будет, но ему всё ещё было тяжело раставаться с так и не опробованном металическим вкусом на губах. — Ну давай, вперед. Потом ведь тебе всё это убирать, я к тебе на дом. работницу не устраивался. — неожиданно выдал Тушенцов, он решительно смотрел и ни капли страха не пряталось в его глазах, лишь какая-то нежная насмешка. — Чего замер? Или мне помочь нужно? — внутри разрасталось яркое чувство, ощутимое как победа. Он видел, что ещё чуть-чуть и Даня сдастся, а вся эта пламенная речь вызывала какие-то нежные чувства сочувствия и жалости. Руслан заметил какой-то потерянный взгляд и, освободив руку, медленно подошёл вплотную к Кашину, ощущая жар его тела — эффект достигнут агрессия гасла в глазах, словно растаявший лёд в горячем чае. — Что же ты молчишь? Руслан резко сжал измученную руку и мгновенно словил поцелуем стон, по телу разрасталось чувство власти и вседозволенности, и он прекрасно знал как этим распорядиться. Стоило ему только почувствовать, что чувство боли перерастает в нечто приятное для Дани, то он тут же отстранялся и, игриво улыбаясь, добавил: — В следующий раз вмажимся этой дрянью вместе… Или вновь будешь говорить, что ты чист как лист? Можешь не врать, я всё узнал у... него. У Дани от боли перед глазами поплыли тёмные мошки, а внутри, разрывая плоть, рвалась наружу нестерпимимая боль. Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, подчинялся Руслану, который смог вытащить его даже с грузом такого ужаса в голове. Стало тошно от собственных слов и этой идиотской речи — это не было чем-то красивым, а скорее позорным и до ужаса страшно было, что Руслан всё же узнал о последней дозе. И как после этого смотреть в глаза? Кашин сам ужасался от процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом нежном взгляде Руслана. — Прости, я идиот… — еле выдавил Даня, не смотря в глаза.