Самопожиратели

— Что ты делаешь? — спрашивает скорее у самого себя Рацио, но смотрит он на Авантюрина почти безумными глазами. Тот пожимает плечами, усмехаясь слишком нагло для своего положения, и кладёт в рот помидорку, сок которой брызгает в стороны от укуса и течёт по подбородку — неловко. Рацио передёргивает, а Авантюрин старается вытереть всё с лица тыльной стороной ладони, но зачем он её облизывает, чёртов суккуб без штанов и совести, без осознания чужой беспомощности перед таким его видом. — Что-то не так? — спрашивает он, понимая, что Веритас не может оторвать от него взгляда, что он не дышит толком, хранит максимальную концентрацию, не моргает. — Нам нужно поговорить? — Нужно, — тут же отзывается тот, резко вгрызаясь взглядом в чужие необычные глаза и сглатывая почти что приступ тошноты. Рацио зарывается пальцами в свои волосы, вот-вот начнёт их рвать и разбрасывать, как в дешёвой американской юмористической мелодраме. Зубы скрипят сами по себе, внутри всё уже ноет и болит от бездействия, теснота намекает, что долго они так не протянут. — Очень нужно! — он сам не замечает, что срывается. — Не кричи, — упрекает Авантюрин, слегка надменно приподнимая подбородок, но тут же меняет гнев на милость и клонит голову к плечу, расплываясь в улыбке. Рацио опирается на столешницу, будучи напротив, и закрывает глаза руками, дышит так неровно и нервно, что становится дико неуютно — больше похоже на скулёж от безысходности. А на этом придурке нет белья. С каждой секундой образы чётко врезаются в сознание, раскрашиваются им в яркие краски, а потому Веритас спешит задержать дыхание, организовать себе приступ асфиксии, потому что решает, что телу лучше сдохнуть сейчас. Сердце же его пускается в бешеный скач, противясь решению лёгких. И если хоть один живой человек на этой планете думает, что Рацио радостно возбуждается и даёт волю своим эмоциям и фантазиям, то он жестоко ошибается, потому что вместо сладостной истомы мышцы одолевает сковывающее напряжение, от которого нужно избавиться любым способом — гениальный мозг, способный на ходу решать сложные хирургические дилеммы и мысленно разбирать на составляющие внутренности человеческого организма, машет платочком, потому что тут ему уже делать нечего. — Ты совсем?.. — кряхтит и из последних сил разворачивается на сто восемьдесят, возобновляя жизненные процессы. — Ты спятил? Какого… ты голый? — Потому что я готовился к твоему приходу, — это звучит как очень-очень-очень злая, беспощадная шутка, которая не просто злит до скрежета внутри, до рваных вздохов и белеющих костяшек — она раздражает до изнеможения, до желания вырубить Авантюрина одним ударом или вырубиться самостоятельно. — Я же говорил тебе… говорил, что так нельзя! — рычит Рацио, ненавидя всё живое, ненавидя себя всей душой, что скрылась от него самого на просторах загнанного в угол осознания — найти её будет просто невозможно, ведь даже мысли о философии, анатомии или рентгенографии не помогают отвлечься. Веритас буквально пытается съесть свои губы, смотрит ровно перед собой, стараясь концентрироваться на жёлтых пятнах кухонного фартука по периметру, на стучащих о железную раковину каплях воды, выпадающих из подтекающего крана. Он закрывает глаза, но думает не о том, сжимает края кухонного гарнитура двумя руками, запрокидывает голову и чувствует, как ледяные пальцы касаются кадыка на шее, как чужое тело прижимается сзади. — А я говорил тебе, что всё в порядке, — шепчет Авантюрин ему на ухо, оглаживая напряжённые мышцы, и забирается другой рукой сразу под чужую футболку. Как же тут душно — открытая форточка не помогает. Рацио качает головой, жмурится и не может понять, кто из них двоих дольше терпит, потому что эти три дня они провели вместе, маялись хернёй, разговаривали обо всём на свете, и каждый раз Веритас клялся чуть ли не костями, что сдержится, а Авантюрин в ответ на это вёл себя вызывающе и хаотично, словно пытался совратить, но за этим всегда стояло не настолько глупое желание. Один момент отрывает Рацио от его переживаний, от всех чувств, что дробят голову гулом мыслей. Звук битого стекла наполняет комнату и в миг тушит любые всплески адреналина, вместо которого по венам растекается тревога. Ещё одна тарелка летит на пол — Веритас оборачивается. Авантюрин максимально спокоен, ждёт, когда на него обратят внимание, и чуть ли не на колени садит своим подавляющим взглядом, в котором стынут вопросы без ответов и отсутствие терпения. Рацио сглатывает. — Ты мне мамашку заменить собрался?! — Авантюрин ведёт рукой в сторону и аккуратно подталкивает очередную тарелку к краю. — Не ты ли говорил, что можешь стать для меня кем угодно? Не ты ли собирался подчинить меня? — напоминает он об их первой встрече, а Рацио судорожно вздыхает, потому что тогда он действительно этого хотел, но сейчас не может себе позволить, прячется от своих демонов за стопками тетрадей, за бессмысленными телодвижениями, унижая в себе способность рассуждать здраво только лишь потому, что перезагрузки нет — два месяца… он не держится, он страдает от отсутствия банального отдыха. — Я болен… — Это не болезнь, это зависимость! Такая же, как алкоголь, сигареты, кофеин — просто желание! Возможно, для тебя разрушительное, но не смертельное! — Авантюрин не улыбается, а смотрит дико и предвзято. — Но ты зависим не от секса, а от возможности расслабиться, и это нормально, это каждому знакомо, мы обсуждали с тобой детали, но ты делаешь вид, что всё это просто разговоры, потому что ты веришь не мне и даже не себе, ты веришь общественному осуждению, ты веришь, что должен быть таким, каким они хотят тебя видеть! Рацио качает головой, осмеливается опустить глаза ниже чужих плеч, но тут же возвращает их к лицу и светлым волосам, к которым тянется, к которым нежно прикасается. — Ты притворяешься алкоголиком, чтобы подходить под общественное мнение, зачем ты пытаешься убедить меня в том, во что сам не веришь? — спрашивает, разрешая себе вдохнуть запах своего же шампуня. — Мы заложники ситуации и нуждаемся в помощи со стороны, — отвечает Авантюрин, медленно смыкая пальцы в замок на чужом загривке и касаясь носом гладковыбритой щеки. — Я могу тебе помочь, могу отдаться и разрушить шаблон твоего мышления, а ты можешь меня понять, не будешь осуждать, потому что факты для тебя выше эмоций, если ты здраво рассуждаешь, не зацикливаясь на своей усталости. — Ты хочешь, чтобы я воспользовался тобой только для того, чтобы потом понять смысл твоих действий? — Рацио рывком прибивает Авантюрина к холодильнику, роняя пару магнитов, держит за горло и смотрит в глаза. Дышит ему в губы, как зверь, что готов разорвать жертву от неутолимого голода. — Я и без секса могу понять, что ты чувствовал, когда умерли твои родители, которые вместо любви и заботы дарили тебе побои и веру в то, чего не существует. — Так ты слушал, — усмехается Авантюрин и тянется к чужим губам, насколько это возможно. Веритас закатывает глаза и выругивается в голос, запрокинув голову назад. Отпускает чужую шею, но всё еще ограничивает свободное пространство вокруг. — Я слушал и запоминал каждое твое слово, — выдыхает он. — Люди, что не знают тебя, нуждаются в том, чтобы ты страдал из-за смерти тех, кто тебе ничего не дал, кто сделал тебя сиротой при живых родителях, а ты, вместо того чтобы доказывать им свои убеждения, решил притворяться пьяницей, который топит горе на дне бутылки, но твоя трагикомедия зашла настолько далеко, что тебе назначили опекуна и засунули в лечебницу, но даже тогда ты не стал никому ничего рассказывать. — Я… — Авантюрин теряется лишь на мгновение. — Ты трус, но лезешь на меня так, словно смелости тебе не занимать, — Рацио облизывается, рвано усмехается. — Я могу подчинить тебя, но я не хочу тебя сломать, — они слишком близко друг к другу. — Мне лучше уйти… — Никуда ты не пойдешь, — Авантюрин подцепляет пальцами чужой подбородок, украдкой оставляет на губах свой вкус и улыбается, рассматривая сквозь ряды собственных ресниц эти бледные, едва ли заметные веснушки вокруг чужого носа. Рацио молчит, потому что одно только это движение перекрыло внутри него поток самобичевания и самоунижения. Легче винить себя во всех возможных грехах человечества, чем поверить, что именно окружение сделало тебя таким, но Веритас, будучи самым заядлым самопожирателем на свете, видит эту тонкую грань. — Ты зарабатываешь смайлики, занимаешься бессмысленным переписыванием чужого текста и убегаешь от любого контента выше отметки в двенадцать плюс, — Авантюрин дышит ему в ухо и, пользуясь чужим ступором, запускает пальцы в слегка волнистые пряди, тянет чужое лицо к себе. — Посмотри на меня и скажи, что тот ты, который трясётся от желания, но не подпускает к себе никого, потому что ему так сказали, это настоящий ты! — Рацио пропускает улыбку, отчаянную и болезненную. — Давай, скажи мне это. — Нет, это не то… — качает он головой, а руки, которыми он уже сжимает чужую талию, дрожат, словно это он тут алкоголик. Внутри новой волной нарастает желание поддаться даже не словам, а именно голосу, пьянящему такому. Авантюрин вздёргивает брови и ловко выпутывается из чужих объятий, но только для того, чтобы за секунды выключить весь свет в уже не одинокой квартире. Рацио стоит у холодильника, не решаясь ни на что, сжимает кулаки до хруста костяшек и вглядывается в блуждающий в лучах закатного неба силуэт. Тот задёргивает шторы в комнате, заставляя стены превратиться из молочных в бордовые. Авантюрин уверенно шагает навстречу чужому взбудораженному сознанию, берёт крепкую ладонь, давит на фаланги, чтобы разжать кулак, и кладёт руку себе на задницу, а после сжимает пальцами. Рацио не краснеет, только глаза закрывает, поднимает голову к потолку — кадык двигается вниз-вверх, потому что плотину фантазий прорывает. Авантюрин очерчивает губами его сонную артерию, поднимается невесомыми прикосновениями к уху и прикусывает мочку. — А какой ты тогда? — шепчет он в такт сердцебиению Веритаса и теряется в пространстве, когда тот впивается в его губы, сразу мокро углубляя поцелуй, властно и требовательно толкает в чужой рот язык, чтобы прочувствовать тот вкус. Он обнимает светлую голову, давит на уши, путает волосы и не даёт дышать. Авантюрин ведёт пальцами по ткани футболки на груди к плечам и обнимает за шею, тогда Рацио отстраняется на секунды, утыкаясь лбом в чужой лоб, задирает голову, чтобы поцеловать в самый центр — смотрит поверх светлой макушки в пустоту бордовой комнаты, которую он хочет переполнить чужими стонами. Смотрит жадно, властно, с нетерпением, так самоуверенно, что Авантюрин бы точно под этим взглядом прогнулся, но он его не видит. — Мы справимся, — утешает он Веритаса, но стоит сказать «я», ещё как стоит. Рацио подхватывает его под бёдра двумя руками, идёт вперёд не глядя, потому что знает каждый сантиметр своей квартиры, а теперь ему нужно исследовать кое-что иное. Он делает всего несколько шагов и падает на кровать вместе с Авантюрином, успевает придержать его голову, чтобы тот вдруг не ударился. А затем отстраняется, чтобы скользнуть взглядом по алеющим щекам, растрёпанной чёлке и раскрытым влажным губам, чтобы запечатлеть образ чужого нетронутого тела на бордово-чёрных простынях. Не церемонится, лишь сглатывает, задирает футболку, что Авантюрину не принадлежит, стаскивает её, почти царапая чужой затылок тканью, и скидывает на пол, но аккуратно, без эмоций. Не моргает, таит дыхание, в замедленной съёмке впечатывает в сетчатку глаза обнажённую кожу, острые ключицы, рёбра, впалый живот и то, что ниже, затем бёдра, колени, голени, заветные пальцы ног — облизывается. Авантюрин спешит прикрыться на автомате, но Рацио не даёт: хватает оба его запястья одной рукой и поднимает их над головой, взглядом приказывает не двигаться, но тут же отпускает. Неприкрытая грудь вздымается от тяжёлого вздоха, когда ледяные подушечки шершавых пальцев обхватывают талию и сжимают кожу, растягивают и растирают её. Мурашки превращаются в гусиную кожу на предплечьях и ляжках, потому что горячие губы касаются шеи и скользят к ярёмной впадине. Веритас медленно исследует каждый миллиметр, языком пересчитывает рёбра и кусается, спускается ещё ниже — тормоза отказывают. Сердце стучит в голове барабанной дробью — только оно там сейчас и ничего более — облизывает головку чужого члена и чувствует такой знакомый, но в то же время странный привкус — глаза загораются золотом. Он смотрит на Авантюрина исподлобья, а тот кусает и так истерзанные губы и внимает чужим движениям — смущение всё же сильнее желаний и самоотдачи. Рацио обхватывает напряжённую плоть губами и берёт в рот целиком, отчего Авантюрин выгибается в спине, задыхается и закрывает лицо инстинктивно, чтобы сдержать неприличный звук, за что вдруг получает засос на ляжке. От внезапной боли распахивает свои необычные глаза и ищет причины в глазах напротив: Рацио качает головой, намекая, что руки нужно убрать, как было приказано до этого. Авантюрин кивает, и тогда комната начинает полниться его глухими стонами, что сначала набирают обороты, а после жалобно глушатся. Веритас нуждается в продолжении, как в воздухе, крепко держит краснеющие бёдра, гладит их большими пальцами и внимает движениям навстречу с тем же азартом, с которым Авантюрин его к этому всему призывал. Он ведёт дело к кульминации слишком хорошо, чтобы сдерживаться, слишком горячо и приятно, чтобы можно было думать о сохранности спокойствия и контроля, продолжает до тех пор, пока ему не кончают в рот, на что его собственное тело реагирует волной дрожи и тотальной несдержанности. Рацио глотает, всё ещё держа член во рту, вылизывает дрожащую плоть до чистоты и снимает остатки с уголков пальцами. Он поднимается выше, чтобы занять всё поле чужого зрения, сверкает глазами и тут же накрывает опухшие от укусов губы своими, вовлекая так и не отдышавшегося Авантюрина в поцелуй склизкого чувства, вкуса и запаха. Тот не может отвернуться, но хочет, отвечает на поцелуй, позволяет языкам переплетаться, а поймав момент, вырывается, чтобы глотнуть воздуха, и трётся носом о горячую щёку, рвано целует её, но губы снова перехватывают. Рацио целуется жёстко, даже больно, чересчур много и настырно — от этого и приятно, и странно одновременно. Он сжимает пододеяльник рядом с чужой головой настолько сильно, что запястья покрываются узорами пульсирующих вен, пока футболка липнет к вспотевшей спине, а тело изнемогает от медлительности. Всё это время Веритас до безумного крепко держит себя в узде, не даёт волю ни рукам, ни мыслям. Двенадцатилетний скотч позавидует его выдержке, кардиохирург, перевязывающий тончайшие сосуды вокруг сердца, не справится с той задачей, которая стоит сейчас перед ним — сознание не поддаётся опьяняющим порывам, а потому не расслабляется, убивая дорогу к тому, чего они тут добиваются. Вместо того чтобы упасть в пропасть пустоты мыслей, забыть всё на свете и раствориться в физическом наслаждении, Рацио обдумывает каждый свой шаг, чтобы не причинить боли, смотрит на происходящее с разных ракурсов и одобряет решения соображающим внутренним я, тем, что руководит процессом, диктуя правила. Тем не менее он смакует каждое мгновение, как хорошее вино, пока целует чужие виски, скулы и прикусывает линию челюсти, концентрируется только на этих чувствах и желаниях, выводя языком формулы сначала на груди, вокруг сосков, затем у солнечного сплетения и внизу живота. Рывком он переворачивает податливое, расслабленное тело, покрытое каплями пота, и покрывает влажными мазками спину, лопатки, каждый позвонок вплоть до копчика. Дышит поверх, обжигает, оставляет следы зубов по бокам и раздвигает большими пальцами мягкую кожу — вот теперь Авантюрин реально начинает думать, потому что Рацио не ждёт, а сразу прикасается, давит, но не проскальзывает внутрь. Мгновение, ещё одно — оставляет кожу без присмотра на растерзание еле-еле заметному сквозняку. Авантюрин не дышит, обнимает подушку и смотрит в стену у изголовья, пока Веритас шарится в прикроватной тумбочке в поисках смазки. Он пытается вспомнить, как только что стонал, потому что всегда думал, что не способен на это, при этом перед глазами стоит чужая улыбка, отражающая предвкушение и наслаждение. Напряжённые секунды бездействия и звуки на заднем плане, прорывающиеся сквозь невозможный бит сердцебиения, заставляют Авантюрина не терять напряжения. Он слышит, как открывается крышка, как Рацио сдавленно матерится, пока занимается вещами, о которых никому лучше не знать, а зубы сами собой сжимаются. Авантюрин вздрагивает всем телом, когда ледяная желейная масса обжигает его. От задницы тут же рассыпается волна мурашек, из-за которой он на автомате прикусывает ноготь и ломает его, потому просто засовывает весь палец в рот и смотрит перед собой, выжидая. Контраст холодной смазки и горячих прикосновений доводит разум до беспомощности — он подминает под себя подушку, переваливается через неё, топя под животом, и неестественно выгибается, а после подскакивает, вставая на колени, потому что ощущения сзади точно не из приятных. Рацио ловит его в свои объятия одной рукой, но не останавливается — вообще медлит по собственным меркам, а для Авантюрина это всё слишком быстро. Теперь уже голое и мокрое от пота тело липнет к его спине, что не может не радовать, но странные ощущения внутри просто так умудряются переплюнуть абсолютно весь комфорт в этом мире — как, блять, как можно оставаться спокойным? — Ты в порядке? — сдавленно хрипит Рацио ему на ухо и укладывает обратно на кровать, целует плечо, проталкивая внутрь второй палец. Авантюрин судорожно вдыхает носом, мечтая о кляпе, чтобы зубы не сломать, и оборачивается, врезается глазами в этот взгляд, что полон скорее обеспокоенности, чем животного желания. В этот момент больше ни о чём думать и не хочется, потому что роящиеся мысли о собственной безопасности собираются в один простой вопрос: разве так смотрит человек, которому нужен лишь секс? Авантюрин кивает и чувствует, как внутрь проникает третий палец — как же быстро, чёрт возьми, невозможно — но Веритас давит на него, прижимаясь почти всем телом. Он без футболки, но всё ещё в штанах, липнет и целует, покусывает и гладит по голове свободной рукой, пока Авантюрин сжимается весь и жмурится, вместо того чтобы хотя бы попытаться расслабиться. Рацио разводит пальцы внутри в разные стороны и проталкивает их глубже, давит на стенки и смотрит перед собой совершенно сложным взглядом — таким показывают, что мысли не формируются в предложения или даже слова, таким выражают тишину сознания, полную самоотдачу. Авантюрин же готов орать, но держится, просто мычит, а может, стонет — сам не понимает, что вообще происходит. Мозг не успевает обрабатывать информацию — тупо перегревается. Он елозит пальцами ног по простыне и обсасывает большой палец, покусывает его, стараясь заглушить одну боль другой. Рацио целует его в макушку, снова припадает губами к красному плечу, где формируется синяк, свободной рукой держит его лоб, заставляя откинуть голову назад — тогда сдерживать стоны на грани болезненного наслаждения становится невозможным. — Молодец, — выдыхает он тому на ухо и отстраняется, вновь тянется за смазкой, чтобы немного добавить. Пользуясь моментом, Авантюрин переворачивается на спину, выталкивая из-под себя подушку, держит рот открытым и даже слегка высовывает язык. Веритас может видеть, как тот наполняет лёгкие кислородом и выдыхает обратно углекислый газ, скользит взглядом по румянцу, слишком красному в этих бордовых тенях. — Хочу видеть тебя, — шепчет Авантюрин, сделав над собой колоссальное усилие, потому что во рту слишком сухо, голосовые связки немеют вместе с запястьями и ногами. Рацио позволяет себе улыбку, наклоняется, целует влажный лоб, затем дрожащие губы и дует на них. — Если ты так хочешь, — шепчет, мажет по щеке языком и резко входит в него сразу тремя пальцами, усмехаясь выражению лица, необычным глазам, в которых от былой уверенности и азарта не осталось ничего. В этот момент в бездне чужого затуманенного взгляда чётко читаются все трехэтажные маты мира. Авантюрин ударяет Рацио в грудь, но тут же растопыривает пальцы, прикусывая губы до крови. Теперь не может открыть глаза, а потому тактильно изучает тело напротив, которое так хотел заполучить, с которым решил сыграть на крупную ставку, которому не поверил, что оно сможет его подчинить. Мышцы Рацио напряжены до предела, его талия больше и тверже — раз кубик, два, три. Авантюрин внезапно радуется, что его имеет такое тело — но это лишь одна мысль из сотен, тысяч тех, что превращают рассудок в месиво из ощущений, эмоций, страхов и предвкушений. — Я могу войти? — а вот этот вопрос глушит вообще всё, заставляет тишину вокруг звенеть противным писком ненастроенного музыкального инструмента. Авантюрин выпадает из реальности и успевает пожалеть о том, что затирал минут десять назад. Эти два титана его собственного гения — «попросить остановиться» и «позволить продолжить» — устраивают войну внутри вздрагивающего от любого прикосновения тела не на жизнь, а на смерть, но чужое выражение лица решает всё за него — Рацио не смеет настаивать, но всем своим видом показывает, что остановиться сейчас всё равно, что предать самого себя: он тупо не сможет это стерпеть, не сможет не дать себе волю — это невозможно. — Да, — проглатывает согласие Авантюрин и жалеет, потому что приходится повторять, — Да, ты можешь, — отвечает и мысленно прощается с задницей, предчувствуя, что будет и больно, и страшно, и отходняк похуже самого дикого похмелья ждёт его где-то там, за горизонтом. Вот сейчас реально хорошо бы выпить грамм двести… для храбрости. Веритас сглатывает, рвано выдыхает и умело стаскивает с себя спортивные треники вместе с трусами. Авантюрин молится сам на себя, чтобы не смотреть, что же такое там скоро начнет разрывать его, пока Рацио справляется с презервативом — слишком быстро, ну куда он такой подготовленный лезет-то? Они стараются расслабиться, но не говорят друг другу о том, что это не представляется возможным. Веритас смотрит на Авантюрина выжидающе, ведь тот жмурится, пристраивается между его ног, закидывая те себе на бёдра, направляет головку и не действует, надеясь, что на него всё же посмотрят. Это не помогает — Авантюрин утопает в чём-то своём, улетает из этого места мыслями, поэтому Рацио наклоняется к его глазам, целует закрытые веки, трётся носом о нос, но не думает как обычно, уже давно нет. — Плавно или резко? — да он ещё и спрашивает. Не понимает совсем, что Авантюрин не может говорить — чего он от него вообще хочет? — Как будет… — отвечает тот слишком тихо сквозь стиснутые зубы, чтобы не проебать готовность, чтобы угомонить звон в ушах, чтобы сердце не билось так быстро, чтобы… Короткий выдох — боль пронзает тело с такой силой, словно его пырнули или прострелили, в голове прям эхом раздаётся этот звук, как потная кожа сталкивается с онемевшей, и Авантюрин орёт, реально орёт от этой боли, а Рацио затыкает его не поцелуем, а грубым прикосновением, но гладит по волосам, смотрит на раскрытые в реальном ужасе глаза и ждёт. — Прости, — умоляет он шёпотом, убирает руку и целует губы, щёки, ямочки и родинки, пока Авантюрин ловит звёздочки расширенными зрачками и мечтает о бутылке водки, чтобы нахрен забыть этот момент. Рацио не двигается, кажется, даже не дышит, пока чужой взгляд фокусируется — он ловит моментальные реакции, изменения мимики, а в голове так пусто, так спокойно. Как бы тесно ему ни было, как бы не хотелось начать толкаться, чтобы наконец отпустить два месяца воздержания, он будет ждать: ему и так позволили слишком много, от чего голова не болит и не разрывается. — Чтоб я ещё раз согласился… — наконец выдыхает Авантюрин, слизывая с уголка губ слюну. — Ну теперь вообще ничего не страшно, — ещё и шутить умудряется, пока живот сокращается, пока внутри всё сжимается и ноет, а грудная клетка ломается из-за желания сердца вырваться наружу. Рацио смеётся и смотрит слишком по-доброму — нельзя, нельзя поверить, что его окрестили извращенцем, выгнали с работы и осудили; нельзя, потому что, если он выглядит так при каждом сексе, то должен был вызывать лишь желание остаться рядом навсегда. Он вытирает слёзы на бледном лице, что скатываются по вискам на подушку, а иногда путаются в волосах. — Если ты больше не согласишься, я пойму, — комментирует Веритас, но Авантюрин меняется в лице — хмурится, вдыхает полные лёгкие затхлого воздуха и подаётся бедрами вперёд, тут же сжимается и натягивает простыни от странного чувства. Открывает рот, выгибаясь обратно, отпускает всё на свете и машет перед лицом руками, чтобы остудиться. — Не говори сейчас об этом, обсудим позже, а сейчас твой член в моей заднице, — злится и делает ещё один рывок навстречу, тут же кусает даже не губу, а ниже. Рацио смотрит на него с желанием, сверлит золотом в глазах, но не действует. — Что мне сделать?.. — спрашивает, словно занимается сексом впервые. — Двигайся, блять! — шипит на него Авантюрин, хватает его за голову, впивается в загривок ногтями, кусает, целует, и тогда Веритас делает уверенный толчок, срывая с его губ протяжный стон на грани крика. Тело обмякает и живёт лишь за счёт разрядов мелкой дрожи. — Продолжай, — просит, поднимает взгляд и целует слабее, мягче. Рацио прикрывает глаза, показывая, что понимает его, и набирает темп слишком быстро, потому что даже колоссальная выдержка больше не жмёт по тормозам. Он толкается внутрь и сдавленно стонет, а вот Авантюрин совершенно невоспитанно не сдерживает себя, почти оглушает и Веритаса, и соседей в пределах, наверное, этажей трёх, что уже успели отвыкнуть от подобных звуков. Никто из них не готов менять позу, потому что они в принципе боятся отпустить или что-то изменить. Добиваются удовольствия только в тех рамках, в которые сами же себя загнали, до тех пор, пока Рацио не задыхается от усталости — давно практики не было — и не тормозит слегка, но при этом проникает глубже. Тут-то Авантюрин и вспоминает, что такое внезапное открытие, потому что вместо странного ощущения наполненности внутри, от которого хочется избавиться, и жгучей боли раздражённой кожи, он чувствует что-то новое, и это ему нравится в невероятно грязном контексте, ведь неистово хочется ещё раз. Под какой-то дикой волной адреналина Авантюрин опрокидывает Рацио на бок, а затем забирается сверху и опускается на всю длину — снова ловит этот момент и протяжно сладко стонет. Теперь-то он не красный, а реально в цвет бордового заката от смущения — выражение лица слишком неестественное: оно довольное настолько, что Веритас теряется, и от этого неловкость убивает последние нервные клетки. Рацио улавливает смысл чужого открытия и перехватывает инициативу, меняя положение их тел: закидывает ноги Авантюрина себе на плечи и берёт его глубже, темп не набирает, зато увеличивает силу толчка и победно скалится, зачёсывая назад пальцами мокрую чёлку со вспотевшего лба. Накалён до предела и задерживает выброс любым способом, чтобы дать Авантюрину насладиться хоть немного, но эти глаза, эти стоны, всё это сильнее него, потому он сдавленно мычит, потому кончает, а истома пускается наперегонки с волнением и побеждает, оставляя пространство для чувства, которое не может присниться, которое нельзя правильно и досконально представить. От вдоха до выдоха Рацио может только дышать, вслушиваясь в тишину, что гасит все мысли и эмоции, порывы и сомнения. Все, кроме одного. В этой пустоте внутри сознания, которым овладевает физическое удовольствие, нет ничего осуждающего, болезненного и удушающего. Но порой радость ранит, как наказание. Порой самые счастливые моменты жизни оборачиваются сущим кошмаром, который разливается по венам, словно в запястье воткнули бабочку от капельницы и пустили внутрь кислоту, выжигающую всё приятное. Порой паника накрывает сразу после освобождения из клетки, перерастает в дрожь и пронзающее чувство вины за невозможность контролировать происходящее. Тогда мысли влетают в голову саранчой, изничтожающей всё живое — вот-вот стошнит от страха. Тёплое прикосновение выводит из этого ада к свету — Авантюрин поднимает его горящее лицо за подбородок, целует в губы, разводит сжатые колени в стороны и садится между ними, заставляя обнимать себя. Рацио осознаёт, что он на полу возле книжного шкафа, цепляется за кислород и чужое тело, как гризли за кусок свежего мяса, сжимает его со всей силы до верениц из синяков и не может отпустить, потому что иначе станет холодно. Дрожь постепенно иссякает, ведь давление нормализуется в тесных объятиях. Пусть Веритас не слышит, какими словами Авантюрин его успокаивает, пусть не знает, что же всё-таки произошло, но паника уходит, а мелкие поцелуи, уверенность во взгляде необычных глаз прогоняют ужас, оставляя лишь опустошение, которое вдруг затмевает собой широкая улыбка и тихое: — Всё хорошо, я с тобой.