******
Ночка выдалась просто отвратительная. Схаркивает запятнавшую красным острые пики клыков розовую слюну в поток льющейся из крана холодной воды — внутреннее кровотечение неясного генеза после проделок Слипа было обычным делом: даже не будучи уже человеческим, вполне материальное и уязвимое тело так и не смогло привыкнуть к вытворяемому с ним полному непотребству, как впрочем и долгому нахождению в нем всемогущего бога. Делимый на двоих бренный сосуд неизменно оказывался слишком для них обоих тесным, а кому приходилось потом с последствиями этого на его костях устроенного дебоша мириться? Весселу, конечно. Спасибо хоть, что по счастливой случайности день четверга был обозначен в их обычно весьма занятом расписании гастролей редким выходным: ехать в следующий по курсу тура населенный пункт собирались только уже вечером — в районе восьми, а значит у апостола было достаточно свободного времени на то, чтобы оклематься, и… Поохотится всласть. О, благодаря до состояния серы кипящей будоражущую его кровь холодной ярости Вессел был готов сейчас на любые, самые невероятные подвиги. Дело было и в особенно жестко отымевшем его в это завершение цикла Слипе — не отпускал почти до пяти утра, раз за разом заставляя выворачиваться наизнанку, сызнова вынуждая думать, что вот сейчас мужчина точно сдохнет в весьма болезненных муках, стоит истончившемся стенкам желудка из-за внутреннего давления лопнуть, заливая изнутри кислотой его ноющие кишки. Страшно признаться: сам себе не верил, но даже начал подумывать ближе к концу затянувшейся экзекуции, что член в хорошо смазанной жопе — и то был лучшим исходом, чем этот затянувшийся пищевой запой. И из-за девчонки этой: все проблемы начались с… Нет, уж на беглянку злиться точно не имело никакого смысла: скорый на расправу глухой к его несчастью бог вместо переедания просто в очередной раз сделал бы свою любимую марионетку участником разнузданной оргии, и Вессел уже по иной причине все равно бы исторгал из себя на следующий день в раковину потоки черной крови. Подгонять и без того неизбежный час расплаты над не туда забредшей ведьмой его побуждали совсем иные соображения: лишить Слипа столь удобного для него рычага на себя давления и повысить шансы того, что своенравному небожителю вдруг не придет сумасбродная идея разобраться с этой «неурядицей» о двух ногах самостоятельно: самым кровавым и кошмарным способом, какой был способен выдумать. На самом деле крайняя неоднозначность текущего положения вещей обычно сохранявшего полное хладнокровие мужчину пугала до чертиков: словно глухой занавес на представшей перед внутренним взором театральной сцене был раздвинут только наполовину, скрывая от него самые важные детали разворачивающегося действа. Почему Слип не избавился от девушки сразу? Тот самый важный вопрос, который на самом деле следовало задать, не купившись на подкинутую ему прямо под нос отравленную приманку — обманный маневр — с изменениями этой злосчастной метки, что, в сущности, роли никакой важной не играли: раз функция (а именно: помощь с отловом нарушительницы спокойствия) оставалась прежней. Как Вессел не старался, но так за эти годы неусыпного служения своему повелителю и не научился вовремя распознавать все уловки коварного бога, что, впрочем, было немудрено: куда ему, без пяти минут еще человеку обычному, тягаться было с извечным хозяином снов и мастером иллюзий в хитрости? Ясно было одно: неизвестный финал этой совершенно новой для апостола, скрупулезно лично для него выдуманной игры — даже правил еще не знал толком, в которую его так незаметно и плавно увлек Слип, в любом случае обещал быть весьма плачевным. Потому и на скорую руку многочисленные следы разгульного кутежа убирал так поспешно с терракотового цвета видавшего виды ковролина, то и дело брезгливо морщась от исходящего от упаковок, не успевшего так споро выветриться вызывающего неконтролируюмую тошноту насквозь искусственного запаха пищевых ароматизаторов (еще пару месяцев ближайших и росинки в рот не положит). Заделавшийся горничной на час апостол, распихав наконец всю серебристую шелуху разноцветных пластиковых оберток по пакетам, скинул их в ближайший к входной двери угол, одновременно с этим мысленно посылая находящемуся в соседнем номере Третьему весьма однозначный и четкий наказ: к нему никого не впускать, пока сам не выйдет. Ответом ему послужила лишь краткая теплая вспышка у левого виска: не отличавшийся добросовестностью и склонностью соблюдать субординацию соратник даже в более внятную словесную форму свое согласие легкомысленно облекать не стал — «и так сойдет». Нагло пользовался присущей Первому добродушностью: стабильно нарывался на любезности, больше всех потом огребая во время их «вечеринок на ножах», как они между собой неофициально с присущей им всем мрачной иронией прозвали устраиваемые по праздной хотелке Слипа кровавым ритуалам. Фантомной болью вспыхнула правая сторона лица, напоминая мужчине о том, что в прошлый такой раз — опустевшая после концерта окруженная барьером музыкальная сцена и только они четверо — ему и самому крепко досталось: словил плевок кислоты в упор, на своей облезлой шкуре ощутив, каково это — когда расстворяющаяся вместе с кожей, мышцами и наконец костями маска сливалась в одно целое с его, разъедаемой токсичной слюной Третьего, плотью, стекая на пол единой массой грязно-розовой мясной жижи. Разумеется, что даже ослепнув на один глаз, Вессел все равно вышел из той драки — брат на брата — победителем, как и было всегда: обломанное лезвие катаны, примотанной обрывком мантии к сожженной в устроенной Вторым диверсии до самых обугленных костей левой культе, нашло чужое сердце быстрее, чем он сам отключился, когда царская водка добралась, наконец, до мозга, плавя микросхемы дотла. Но довольно о хорошем: опускается на корточки, с легкостью принимая позу лотоса благодаря врожденной — и не только — гибкости, сосредотачиваясь мысленно на одной точке, на эпицентре украшавшей тело татуировки, во всю широту мощных легких втягивая в себя стремительно обратившийся ледяным морозный воздух погруженной во мрак комнатушки. Странное дело — даже если не спала, должен был хотя бы слабое биение сердца ее уловить, разглядеть в клубящейся вокруг пустоте сотканную из алого тумана тончайшую нить ее жизни, но… ничего. А вот это уже становится интересным — не думал даже, что придется так постараться, перестав полумерами обходиться и став серьезным: обычно находить потеряшек получалось с первого раза, если они, конечно, не предпринимали попыток — бесполезных — от его пытливого наблюдательного взгляда укрыться. Освобождается легким усилием воли от второго, призванного сдерживать собственную силу оборота прочных оков, ранее собственноручно защелкнутых на покрытых краской запястьях. Просачивается глубже, на иной план бытия погружаясь, одним мощным гребком преодолевая границу вездесущего, все естество ослепительным светом пронзающего эфира — боль, нет — квинтессэнция чистейшей агонии такая, будто даже не тело, а саму ткань души сначала на отдельные атомы дезинтегрируют только для того, чтобы заново, волокно к волокну, собрать — и так по кругу вечного уробороса. Человек нормальный, если бы даже мог в это измерение по какому-то совершенно чудеснейшему сочетанию обстоятельств попасть, затерялся бы мгновенно, став ничем, внедряясь в совершенное сплетение струн, формирующих основу вселенной, но туго перешитый нитями Слипа — чтоб наверняка — дух Вессела вполне мог это выдержать — разве что трещал только в путь по грозящим разойтись швам составляющих полотно его новой сущности случайных лоскутов. Задержался на этом промежуточном слое лишь на краткое мгновение, показавшееся вечностью — стоило только собственную чуствительность на самый максимум выкрутить из принципов соблюдения осторожности, как его внимание отвлекло назойливое ощущение присутствия кого-то постороннего, и вместе с тем — до боли знакомого. Даже посетила шальная догадка: а не его ли это собственный отзвук из иной, параллельной реальности был? Если так, то эта сущность явно была куда сильнее Вессела в его текущей форме, одно присутствие на самом краю негостеприимной, принадлежащей неизвестному гравитационной орбиты заставляло апостола «кровоточить» — терять собственную целостность, развратно истекая просящейся на свободу энергией: никак одной из его копий удалось и самому богом стать… Какой невероятный в своей невозможности исход. Словно почуяв его присутствие, фантом резко пошел на сближение, вынудив стремительно теряющего контроль над собой мужчину в спешке бежать, роняя таби и хвост поджав, вновь оказываясь в пределах собственного мирка. Черт, десять лет как этим занимается, а все еще не может банальным правилам для дошколят следовать: чем меньше зависаешь в эфире — тем лучше. Оставленные внезапной встречей на поверхности души глубокие царапины ноют до неприличия, суля еще ближайшую неделю — пока не затянутся — напоминать зазевавшемуся апостолу о его собственной дурости, чуть не приведшей относительно бессмертное существо к вечному забвению. Ну все, теперь Вессел костьми ляжет — но порядком уже доставшую его особу найдет, ибо хоть и не по своей воле, но она незаметно для себя становилась источником его постоянной неудачи, словно во время поиска четырехлистного клевера в зелени лужайки мужчина вдруг обнаружил две красные точки от змеиных клыков у себя на ладони вместо приносящего счастье талисмана — затаившаяся в траве кобра в благородство играть с ним не стала. А вот и схематичные очертания нужной двери в чужое сознание в тщательно сконструированном с помощью собственного воображения бесконечном коридоре разума, остается только ручку повернуть — и «привет, давно не виделись, зайка». Дернул запястьем нетерпеливо — не поддается, с явным неудовольствием в сщуреном до состояния змеиных щелочек взгляде под маской наблюдая, как перед носом формируется сотканный из тумана охранный символ, сравнимый сейчас в его понимании со вскинутой в характерном вульгарном жесте фалангой — «пошел ты». «Рано радуешься», значит — потешается небось над ним, умница какая — быстро смекнула, что без дополнительных мер защиты очень быстро расколят, ну, ничего… Острые зубы без малейшего колебания разрывают покровы внутренней стороны большого пальца, глубоко вонзаясь в плоть, чтобы крови было побольше — начинает со свойственной ему хладнокровной методичностью тщательно обводить руну прямо поверх совсем слабо сопротивляющихся — дискомфорт, словно от статического электричества, не более — ропочущих линий, издевательски мурлыча себе под нос особенно ласково звучащий мотивчик одной из собственных песен: «Mine». Вот это ему действительно нравилось — азарт охоты, в которой противник явно был не сильнее и не слишком-то умнее тебя, в своей стихию попал: «а своих новых богов и древних хтонических сущностей оставьте, пожалуйста, себе». Конечно, на разъедание барьера уйдет какое-то время, но пару дней — ровно столько по его расчетам должно было у него на эту тривиальную задачу уйти — Вессел выделить с барского плеча в качестве жеста доброй воли вполне мог. Был и другой, под стать грубым нахалам вариант — дверь выломать, сорвав с петель, вдарив со всей взятой у Слипа взаймы мощью, но… Мужчина по сути своей всегда был и оставался истинным джентльменом — так воспитали, умеющим терпеливо ждать назначенного сердечного свидания, прощая прекрасным дамам их незначительные опоздания. Даже вдруг захотелось дополнительно ее задеть, дав знать о своем приближении, тонко намекая, что эта информация ценная ей все равно не поможет: вышел на середину коридора, по особенному формируя гибкими, скрещенными вместе пальцами искомый символ, наведя его на собственную, растянувшуюся по гладкой поверхности стены покорную тень. Детский трюк, граничащий с фокусом престидижитатора, выученный у одного знакомого тронутого деменцией колдуна, с которым по воле Слипа пришлось столкнуться ради того, чтобы некий старый должок из немощного старика выбить. Имя заветное неслышно шепнул, и вот перед ним уже стоит его собственная копия — даже мать родная подвоха не заметит, нетерпеливо в ожидании указаний с ноги на ногу переминаясь и суша в глупой улыбке— даже смотреть неприятно было, он сам никогда так не ухмыляется (ну правда ведь) — делимые на двоих отливающие едва заметной желтизной клыки. — Многого не прошу — просто примелькайся чуть-чуть на фоне, этого достаточно, — шепнул на с готовностью впитывающее каждое слово его чуткое ухо, совсем близко к широкому плечу склонившись: даже ощутил терпкий мускусный запах собственного кислого пота — кому-то точно не следовало душем пренебрегать, вот как вернется в реальность, так и… Коротко кивнув, тень без малейших затруднений струйкой черного дыма просочилась прямо в узкую щель между дверью и полом, легко проникая туда, куда путь самому Весселу был заказан: потому и пришлось колдовскими штучками пользоваться, коли от его собственной силы так надежно рунный символ защищал. Интересно, какое у девчонки будет ошалевшее лицо в тот момент, когда она, вопреки всем принятым мерам предосторожности, увидит его у себя во сне? — «You will be mine, you will be mine»… — разносится чарующие строчки припева в форме акапеллы гулко по пустому коридору. Апостол в обратном порядке священного таинства ритуала в тяжесть неразрывных цепей себя облачает, словно поднимая из коварных глубин океана обратно на борт судна тянущий ко дну якорь — пора было сниматься с места, раскрыть паруса — полный вперед… Всплываем в душность четырех стен отеля.******
— …ты уж постарайся изменения внести до окончания недели — новый тридешник уже воет: «где концепты, мне моделить нечего»… Рефы я скинул — там разберешься, — скороговоркой пробубнил давно уже, по его собственным словам, мечтающий перерыв на перекур сделать Шестин напоследок, прежде чем отключиться. М-да, в офисе работать было то еще удовольствие: не обделенный пивным животиком пыхтящий на каждой ступеньке коллега наверняка уже по лестнице вниз со скоростью гепарда сбегает, ибо единственный на этаже лифт снова умудрился сломаться, а табака посмолить было совсем уже невтерпеж: только с очередного совещания вернулся. Делать начальству было больше нечего, что ли, кроме как из пустое в порожнее одно и тоже переливать. «Сплочаем коллектив бесплатно без смс». А работать-то когда? Нет, и не просите: на удаленке быть было гораздо приятней. Сидит себе вот в позе голума на табуретке — ноги под себя подобрав и скрючившись в три погибели в одних трусах, ибо жарко, в своем собственном темпе при помощи стилуса и графического планшета — «моя пр-р-релесть» в специальной профессиональной программе для художников корректируя согласно недавно поступившим запросам концепт нового комплекта косметической брони для свежего сезона боевого пропуска одной весьма известной русской многопользовательской игры. Длина плаща с меховым подбоем не понравилась: сказали отрисовать еще одну копию для наглядности, укоротив до половины и изменив форму подола с круглой на треугольную. Вот сейчас еще один кусочек от давно остывшей магазинной пиццы, в духовке разогретой — курица с ананасами — откусит, и совсем лепота будет. Какие там кошмары-мышары, пока оберег на месте — ля-ля-ля, я в домике… Тут еще и Илья вновь объявился — договорились вечерком прогуляться до местного весьма уютного с его слов бара, в котором подавали просто восхитительный сливочный стаут со вкусом мороженого — «Волчий угол» называется. Может быть что-то и выйдет… Внизу живота от одной шальной мысли о возможном прерывании уж слишком затянувшегося воздержания аж потянуло сладко — что-то в последние дни Кате в этом отношении совсем невыносимо стало — знатно матка разбесилась даже без непосредственного участия связанного с возникновением татуировки… Конфуза. Когда в трусах — потоп, даже по сути своей анти харизматичный Неврин выглядел вполне достойным кандидатом в качестве живой чесалки для затаившегося между ног дикого зуда — поскорее бы от чужих прикосновений не терпящей уродливой метки избавиться. Знать бы еще, хочет ли скромно себя ведущий, сдержанный во всех проявлениях чувств коллега ее в принципе или нет… Вот на встрече и выясним. И никто, особенно то и дело появляющийся в ее фантазиях дрыщ в черных обносках не обломает ей сегодня кайф.******
Несмелый шаг, еще один и… Замер в нерешительности античной статуей по ту сторону распахнутого в гостиную белой рамы большого окна, приминая собственным весом зелень недавно политой лужайки, осторожно, словно вор-домушник какой, заглядывая внутрь коттеджа. Надеялся незамеченным остаться, краешком очей завидущих выхватывая то и дело мелькающий в ведущем на кухню дверном проеме стройный силуэт в золотом ореоле пышных светлых кудрей. Ныне даже окликнуть ее не желал, а ведь еще пару минут назад так мечтал снова встретиться с Иден, как магнитом обратно в столь необходимый Весселу покой тихой гавани тянуло — истосковался весь, на пустыре покрытых угольными разводами измятых казенных простыней возлежа неподвижно, полностью обнаженный — в том числе и опостылевшую маску в этом постыдном проявлении собственной уязвимости снял. Сейчас бы трепетная горлица уже в объятиях его крепких млела, но… Мужчина более не хотел тревожить ее наполненное тихой меланхолией и бесконечным ожиданием уединение, по крайне мере — пока пальцы на плече (или шее — уж как пойдет) ведьмы со склонностью к вуайеризму не сомкнутся: раздражающая вероятность того, что за ними опять могли украдкой подглядывать, безвозвратно отравляла его доселе никем не опороченную безоблачную идиллию. Ни малейшего шанса себя вместе с возлюбленной застать врасплох больше не давал. Еще один веский повод был помещен — дзыньк — в почти полную копилку причин поскорее со всей этой порядком уже нервирующей апостола ситуацией разообраться побыстрее. А ведь это он еще не учитывал того факта, что охотничья метка могла и от самых нежных прикосновений к Весселу Иден — к его паху — не на шутку взбеситься, превращая удовольствие в пародию на казнь на электрическом стуле: с не чурающегося мелких пакостей Слипа станется настолько ехидную и издевательскую шутку с ним провернуть… — Милый, что-то случилось? Почему в дом не заходишь… — воспользовалась его безалаберностью: слишком глубоко в вязком дегте собственных вялотекущих тягостных размышлений увяз, не заметив, как супруга дражайшая со спины подкралась. Сердечком своим сентиментальным уловила его в карманном измерении столь громкое присутствие, как иначе. Вывернул под неправильным углом левое запястье от себя, не оборачиваясь на обоюдоострым лезвием кинжала вонзившимся между лопаток горестный зов: тонкие длинные пальцы потеряли покой, задергались, конвульсируя, словно лапки пытающегося с себя старую шкуру во время сезонной линьки сбросить тарантула. Время остановило свой бег, погружая и без того апатичный — в летаргию лишенного изменения постоянства крохотный мирок в полное оцепенение, обращая в том числе и Иден немой бесчувственной статуей. «Прости, голубка»… Вессел наконец-то разрешил себе впервые за этот элегический визит взглядом усталых, бирюзой отливающих темно-синих глаз ее хранящего обеспокоенное выражение, и при этом — по прежнему прелестного лица коснуться. Нисколечко в памяти не меркнущий образ, столь сердцу дорогой, давно уже был до самой мелкой черточки, до последнего изгиба вышит на пестром гобелене его нелегкой — полной невзгодов и падений — судьбы. Навечно с ним, пока еще дышит, пока целостность хранит непокорная мятежная душа — надеется, что когда-нибудь они по настоящему смогут быть вместе: без вездесущих присосок отростков Слипа на пульсе их искаженной его кознями горькой любви. Пора было уходить: пока мог оставить одну, едва себя удерживая от соблазна на все плюнуть и утонуть в сладострастном мареве так необходимых ему сейчас пронизанных лютой нежностью, даримых бледными благословенными руками деликатных ласк, презрев даже неизбежность того, что рано или поздно они обернутся подлинной скорбью затейливой пытки. Уже проснулся почти, распадаясь на антрацитовый пепел и сандаловый чад коптящих благовоний, но внезапно вспыхнувшая сухой спичкой в голове гениальная в своей простоте идея заставила Вессела приобрести былую четкость, по новой упрямо вцепляясь в ткань чуть не просочившегося сквозь пальцы эфемерного видения. Он так увлекся возвращением статуса-кво, что даже не озаботился тем, чтобы к незваной гостье-сноходице банально присмотреться поближе: а вдруг они встречались раньше и апостол просто ее с первого раза не узнал? Как будто ему мало черноглазых темноволосых коротышек в жизни попадалось — мог и не признать легко. Злился, чуть ли не зубами в приступе фрустрации скрипя — даже сам себе поверить теперь не мог: своей недостойной расчетливого и хладнокровного нелюдя позорной недальновидности. Вдруг оказалось бы, что она была, скажем, внучкой того дедули-колдуна — земля ему пухом — и решила, толком не разобравшись в не касающихся ее личных делах безвременно почившего предка отомстить за то, чего Вессел отродясь не совершал? Или из далекого прошлого бывшая: вспомнила былое на досуге, решив из праздного любопытства и ностальгии проведать… Как она по-своему, по ведьмински умеет — нагло, без толики уважения к его неоднозначной персоне. Хотя это уж точно было вряд ли: будучи упертым однолюбом с железобетонными принципами, если Вессел и спал с кем-то, кроме Иден, то лишь из-под палки Слипа — а тот случайным участникам импровизированных содома и гоморры всегда память стирал, так что… Вариант с неспособной его забыть (как и гранитную твердость его несгибаемого и выносливого… духа) стервочкой отпал сам собой. Ну это мы сейчас и проверим, она ведь застала их в кабинете: пронзительный, чуть ли не на ультразвук выходящий (киты с их заунывными песнями отдыхают), крик достиг его ушей именно в тот момент, когда Иден, когтистой лапой своей оголенные внутренности вороша в поисках чем бы повкуснее поживиться, лопнула его желчный пузырь… Вспорхнул черным вороном, развевая широкие складки плаща, словно крылья, вверх по ступенькам, в два счета оказываясь вновь в небольшом заставленном мебелью уютном помещении собственного кабинета, почти ничего с той ночи не поменялось: даже пестрая обложка «Престижа» ему глянцем надписи все также с бархата сидения кресла подмигивает. Так, отмотаем назад пленку — сколько часов, полных суток назад? Вскинутые требовательно к потолку цвета сажи руки (от напряжения на левом запястье вновь пульсирует тугой провод проступающей сквозь кожу крупной вены) с легкостью пускают вспять замершее было сердцебиение остановленных ранее незримых механических часов, педантично отсчитывая отпущенный срок с каждым новым поворотом барашка ремонтуара. Расплывчатыми силуэтами эха прошлого скользят мимо принадлежащие ему и Иден тени, вот на этом застывшем мушкой в янтаре моменте возлюбленная носом клюет, битый час уже одну и ту же страницу перечитывая, не в силах из-за сонливости суть уловить. Тут — уже обнимаются крепко, так, еще немного вперед… Вессел болезненно морщится, невольно взгляд от не приносящей ему ничего, кроме животной тоски, картинки отводя: смотреть на собственное искаженное страданием бледное, аки саван погребальный, лицо, на то, как сильно вызванное кошмаром наваждение уродовало любимые, принадлежащие Иден черты, было по прежнему невыносимо. Слишком далеко прокрутил, вот… Целуются теперь беззаветно, голубки, забот не знающие, навечно ледяными статуями замерев, словно украшающие свадебный торт фигурки. Пусть даже и не было официально обряда проведено — он продолжал с упорством верного пса носить на пальце черный с золотой каймой широкий обод кольца обручального — символ его неиссякающей преданности. Любоваться времени не было: распахивает дверь перед самым носом оставшегося от незнакомки отпечатка, на корточках у самой замочной скважины притаившегося, внутренне радуясь собственной прозорливости — не прогадал с выбором подходящего для изучения предмета его тщательных изысканий эпизода. Опускается перед ней на колени, чтобы в зарумяненое смущением лицо повнимательней заглянуть — какие-то незначительные сантиметров пятнадцать их теперь разделяли. Хм. Никогда раньше до этого беспардонного вторжения в его личное пространство эту озабоченную чужими делами молодую особу не видел. Ну, попытка внести хоть какой-то ясности в этот змеиный клубок полуправды была неплохая — согласитесь. Чувств особых не вызывала: ну да, когда не кричит белугой, по совиному глазенки свои пронзительно тепло-карие (весьма распространенный, но оттого не становящийся менее приятным оттенок) не вылупляя, была даже вполне миловидной. Понятное дело — подобная заурядность его исключительно Иденофильскому утонченному вкусу не соответствовала, но столь тонкие нюансы тут уже были не к месту: он пытается докопаться до истины, а не шашни со своими без пяти минут врагами крутить. Палец задумчиво коснулся линии высокой скулы аккурат под впадиной правого миндалевидной формы немигающего установившегося в пустоту ока в окружении длинных, почти лишенных кокетливого изгиба густых черных ресниц — слегка смуглая кожа на ощупь оказалась приятно-бархатистой. Перечеркнул ее щеку угольной линией краски, пока медленно скользил к мягким изгибам приоткрытых от удивления тонких губ. Подушечка опрометчиво легла на нижнюю — более полную, слегка на себя оттягивая, порождая вместе с запоздалым осознанием всей настоящей интимности этого, показавшемуся ему вначале незначительным жеста в его голове странные по своей природе вопросы: интересно, о чем она думала в тот момент, когда за ними с Иден подглядывала? Почему это лицо, лишенное даже толики ожидаемого им коварства и зловредности, а на деле — полностью открытое ему в плане чтения на самой поверхности лежащих без негативного оттенка живых эмоций казалось Весселу таким… Простодушным. От девчонки не веяло никакой серьезной угрозой — лишь безобидностью оказавшейся не в то время и не в том месте невинной простачки. Ага, наконец-то вычленил то единственное важное изменение в своем к столь искусно выслеживаемой добыче отношении: вреда ей причинять не хотелось теперь вдвойне, даже готов был поверить, что их не случайное столкновение было отнюдь не ей изначально спланированным актом — Слип постарался, любовно сплетая вокруг своих жертв прочную сеть своих сулящих опасность утонченных интриг, и от этого рокового осознания пропустившее удар сердце апостола оборачивалось в омертвелой груди заиндевевшим камнем: единственный способ выдержать испытания, какой он знал — ужесточиться, готовясь к самому худшему из всех возможных исходов.******
Правда твоя, Нервин — стаут действительно оказался неплох, не покривил душой недотрога: опустошенный почти до самого дна, второй по счету высокий пивной бокал уже не терпелось попросить бармена вновь до краев наполнить. Смочив бумажной салфеткой влажные уголки губ, Катя отправила в рот еще один желтовато-розовый, отдающий морем кусочек копченого кальмара в рот — и сладкий, и соленый одновременно, лениво — не заметно почти двигая челюстями, вновь со всей свойственной ей прямотой уставившись на своего сдержанно-скромного собеседника, извечно прячущего от нее свой загадочный, серебристо-серый — словно ртуть жидкая — взгляд. — Как там Перси — лапка уже выздоровела, надеюсь? — поинтересовалась с нескрываемой заботой о судьбе принадлежащего приятелю питомца, месяц назад схлопотавшего сильный ушиб: с разбегу впечатался в угол дивана, на отполированном паркете поскользнувшись — в поворот не вписался. Животных с детства любила, и когда дело касалось собак — мопсы всегда казались ей невероятно умильными очаровашками: порой создавалось впечатление, что Персиваль-Ричард-младший (так обладающего обширной родословной породистого пса по паспорту величали) местами нравился ей даже больше, чем его хозяин. Ну, песочного цвета пухляшу с умными глазками она определенно импонировала: каждый раз, когда в гостях оказывалась, молодой кобелек, довольно сопя, на коленки взбирался, аристократичным хрюканьем настоящего дворянина требуя особых почестей — «ну почеши за ушком, а». Жаль, про Илью того же сказать нельзя было — черт его, тихушника, разберет, как он к Катерине на самом деле относится: вероятнее всего, как к другу без привелегий — несмотря на завидную частоту этих «несвиданий» мужчина даже ни разу на нее иначе, как на бесполого человека и не посмотрел, что уж про попытки поцеловать говорить. Прыснула в кулачок, представив себе этого пусть и среднего роста — лишь на голову выше был, но весьма плотно сбитого — привет, качалка — белесого бугая, спиной по ковру призывно катающегося, словно восторженный золотистый ретривер, в ожидании, когда ему наконец бугрящийся кубиками пресса оголенный живот погладят. — Да нормально все с ним, вчера мне погром устроил: умудрился кладовку открыть и мешок с кормом сухим перевернуть, и как в него влезает столько — опять несварение схлопотал, — сетовал коллега, одновременно с этим в собственном брендовом смартфоне копаясь; нужное отыскав, продемонстрировал ей запечатленную на фото наглую зажратую морду: не знающий забот мопс уснул, прямо носом в образованную в мешке прореху уткнувшись: — Во, только посмотри на этого негодяя — я его на диету все пытался посадить по указке ветеринара, так нет же… — Ну все, пора ему переходить на курочку с рисом и записываться в собачий тренажерный зал — сделаешь из него бойцового мопса — под стать хозяину, — хихикнув смешливо, Катерина опрокинула в себя пенные остатки тягуче-сливочного темного крафтового пива, приходя к неутешительному выводу, что алкоголя ей таки было уже достаточно — в ушах начинало от легкого опьянения неприятно звенеть. Неврин на плоскую шуточку отреагировал весьма благосклонно: заулыбался, пусть и несколько зажато — весь вечер украдкой дербанил одноразовые салфетки не хуже офисного шредера — на тонкие полупрозрачные полоски: — Послушай, Кать, я тут о кое-чем важном поговорить хотел… Блеснул в ее сторону отполированной галькой — непонятно так, мутно, прежде чем своим липким — вспотел от волнения аж — холодком накрыть ее свободно лежащую на стойке маленькую ладонь: — Я знаю — ты неравнодушна ко мне, но понимаешь… Приехали, не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, к чему все эти разсшаркивания идут — даже не разочарована этим не до конца еще высказанным отказом, обозначающим категоричное «нет»: терять потенциального романтического партнера в Илье было… Никак. Задевало другое: его странная непоколебимая уверенность, что она, с какой-то стати, была в него влюблена. Катя даже рот было раскрыла, намереваясь в пику ему возразить, на место ставя — так едко, как только могла, ввернув что-то честное в духе: «попридержи коней: ты не в моем вкусе так-то, мы просто друзья». Но не смогла, ибо одно малюсенькое изменение в ее до того весьма спокойном состоянии заставило резко осечься: что-то на ощупь щершавое и нестерпимо горячее требовательно скользнуло по внутренней стороне левого бедра — по спрятанной под плотной тканью джинс расписанной черным наготе — прямо к самой промежности. О боже, только не снова, не здесь: опять этот вызванный похотью жар проклятущий — всего секунду назад в ее святая святых было суше, чем в Сахаре, а теперь… Разлился благодатный оазис: хоть в клозет беги — трусики выжимать. Физической близости хотелось теперь так нестерпимо, что аж в глазах темнело; острая потребность в проникновении надежно узлом болезненной пульсации обосновалось теперь чуть пониже пупка — словно щупалец неистовый клубок в матке свернулся. Истинктивно ноги скрестила, стараясь как можно плотнее ляжки вместе сжать, и как только умудрилась прежнее нейтральное выражение лица сохранить — разве что дышит теперь подозрительно прерывисто — только бы продолжающий мямлить в свой стакан с вискарем Нервин не заметил этого внезапного, сверхъестественной природы возбуждения (по заметной пульсации на месте метки Катя уже точно знает, откуда эта напасть пришла). — Ты очень хорошая, ну правда, просто… — вот достал заунывную шарманку свою тянуть, нет, чтобы сразу ее отшить — как отрезать. Уже и не слышит совсем, что, на каждом слове спотыкаясь, гнусавит, неприятно комариком над ухом нудя, Илья — вскакивает с места резкой кобылкой, собственной торопливой репликой прерывая его все никак не находящую естественного конца тираду: — Извини, мне срочно надо отойти носик попудрить, — цедит сквозь зубы — единственный способ ровность приобретшего заметные хриплые нотки раздраженного шепота сохранить. До боли закусила губу нижнюю — только бы во весь голос не начать всхлипывать — а ведь она наивно полагала, что это в прошлый раз на редкость приятные ощущения были интенсивными, какой там — сейчас Катя прямо тут от удовольствия кончит, не выдержав сладкого во всем теле томления, вызванного бесстыдством терзающих ее многострадальную вульву невидимых рук, от искусных ласк которых негде спрятаться было. Недогоняющий всей дикости столь постыдной для Катерины ситуации Илья вслед за ней тянется, в плечи мертвенной хваткой цепляясь, совсем сбивчивых стенаний ее — «пусти, прошу, мне очень нехорошо» — не слушая и не давая уйти по-английски в попытке увещевать: — Дай мне договорить, прошу — много времени это не займет, — вот же клещ приставучий, неужели по щекам ее пунцовым и затравленной мутно-карей поволоке не видно, как она страдает: — У нас ничего не получится — дело не в тебе, мне просто нравятся… — А-а-ах… — не может себя — и развратный стон свой — сдержать более, слишком поздно прикрывая ладонью позорно предавший ее сейчас рот, когда длинные пальцы незримого любовника наконец проникают внутрь, с легкостью находя особенно чуствительную точку — со знанием дела надавливая на нее. Занавес. Ну все, Илья теперь определенно записал ее в ебанутые, в глазах остекленелых, по-рыбьи выпученных это читает, ладно — хоть заткнулся в тряпочку, беспрепятсвенно позволяя бедной пристыженной девушке суматошно шлепнуть на барную стойку несколько крупных купюр и свалить подобру-поздорову — уковыляв на по прежнему ватных, отказывающихся гнуться дрожащих ногах, хорошо хоть, что джинсы темные надела — на светлой ткани расползающееся в районе промежности мокрое пятно обильно изливающейся из нее смазки было бы гораздо более заметным, это точно. Даже не попрощалась, не став тратить в пустую сил на глупые разъяснения, да и что тут сказать можно было: «Извини, меня тут мой личный призрак озабоченный отымел по быстрому… Так о чем мы там говорили — не обращай внимания, дело житейское»? Решит теперь небось, что Катю не по-детски возбуждает, когда парни ее отшивают — отличный фетиш, надо сказать. Восхитительно. Прохладный ветерок, беспрепятственно вырывающийся из открытого окна такси в погруженный в ночной, расцвеченный огнями неона городских вывесок мрак салон автомобиля не в силах надолго успокоить пылающей жаждой прикосновений кожи, не способен потушить зачинающийся в груди лесной неукротимый пожар: она всегда была в постели несколько… Диковатой — повышенное либидо сказывалось, но то форменное безобразие, что с ней происходило сейчас, не шло ни в какие рамки нормальности, выходя за пределы обычного полового возбуждения: нестерпимо хотелось себя трогать — везде, всюду, и за неимением кого-то более подходящего на роль любовника ей приходилось быть галантным кавалером себе самой. Скорее нужно было попасть домой, пока еще может терпеть, пока не стала совсем беззащитной перед вполне реальной опасностью (страшно становилось, когда замечала в зеркале заднего вида заинтересованно-сальный взгляд таксиста — вытягивалась в струнку, колени поджав и горящее страстью лицо под непроницаемой вуалью каштановых волос пряча). Едва отступив, с облегчением ложного выздоровления темная похоть вернулась вновь, бессовестно налегая на ее неспособное толком сопротивляться тело — топя в своем черном, как покрывающее поджарое тело ритуальная краска омуте истинного сладострастного безумия. — Хотите — до подъезда вас провожу, девушка, — уже и из машины вылез, все пытаясь за запястье обнаженное прихватить, отсвечивая золотом зуба при каждой наглой ухмылке — решил наверное, что пьяная такая или под веществами — даже идти нормально не может уже. Попыталась что-то категоричное в форме протеста проблеять, да не успела — только к ней мужик лапищу свою волосатую протянул, как у него на переднем сидении белой ауди резко зашумел, пронзительно фоня — по ушам вдало, высокими частотами резанув — рабочий приемник: отвлекся на секунду, а бегством спасающейся Кати уже и след простыл. Преступно долго провозилась с ключами — трясущиеся, словно у запойного алкоголика руки не давали все в скважину полоску меди вставить, да и затуманенный перегруженный сексуальной депривацией мозг нынче даже на такой простой, казалось бы — элементарной задаче сфокусироваться не мог. Оказавшись в безопасности — на все замки заперевшись в страхе того, что не вызывающий доверия таксист мог за ней проследить, на тот же этаж поднявшись, прямо в прихожей начала с себя всю верхнюю одежду, ставшую теперь абсолютно ненужной, неуклюже стаскивать. Прямиком в ванную комнату припустила, в надежде хоть как-то нашедшее на нее умопомрачение отогнать: чуть ли не визжит от почти в боль переходящего дискомфорта, чудовищным контрастом ощущений вызванного, когда до бела раскаленная оказывается под струей ледяного душа. Руки лихорадочно по телу скользят, словно пытаясь одним смазанным движением каждую эрогенную зону задеть, ни одной чувствительной точки не пропустить: влажность раскрытых губ и приятное соблазнительное тепло языка под пальцами, покрытая мурашками нежная кожа шеи, крутые впадины выделяющихся ключиц, бархатистость соскучившихся по поцелуям плеч, полная грудь с небольшими аккуратными розовыми ореолами и набухшими от возбуждения твердыми сосками, едва ощутимый рельеф тонких ребер, мягкость округлого животика и гладкая выпуклость пухлого лобка… Бегло огладив оба упругих полушария, сжимает крепко набухший от возбуждения сосок в пальцах, то оттягивая слегка, то начиная уже совсем нежно подушечкой растирать, пока другой рукой решительно между ног проникает — довольно стонет во весь голос, наслаждаясь интимностью момента — никто не услышит, когда наконец касается малых половых губ и слизистой, утопая в собственном влажном секрете, со знанием дела даря себе острое удовольствие, так, как хотелось сейчас больше всего. Круговые движения опоясывают клитор в одном четко заданном ритме, который изредка прерывается на то, чтобы непосредственно самого центр удовольствия в движении снизу вверх коснуться, от интенсивной стимуляции этой по всему телу расходиться сладкая дрожь — отдаваясь в бедра, заставляя сведенные вместе ляжки сильнее вокруг запястья сжимать. Смежила веки, уже наплевав совсем на мораль и некогда крепкие нравственные устои: услужливое воображение рисует поражающие в своем разнообразии картины разврата разнузданного, как ее по всякому берет, со вкусом трахая, живого места не оставляя на похотливом, так и жадующем этих грубых ласк теле, в его цвета окрашенном, везде зацелованном, всюду искусанном — вплоть до кровавого пунктира на коже плеча… — Вессел… — шепчет, словно заклятие — самой себе отпуская смертный приговор.******
Черт… И как мужчина до этого докатился только: все началось лишь как вызванный крайней ступенью праздности эксперимент — лекарство от скуки, ибо маяться бездельем в удушье темной комнатушки почему-то конкретно в этот день обычно весьма терпеливый и сдержанный апостол не смог, а закончилось… — М-м-мф, — ногти глубже впились в жилистую плоть, оставляя на шее отметины царапин: накрывающая горло собственная раскаленная шершавая ладонь сжалась сильнее, частично обрубая доступ кислорода благодаря туго перетянутой трахее. Перед невидящими глазами по размытой поверхности бутылочно-зеленой радужки, множась и расширяясь, словно круги на потревоженной камнем стоячей воде, расходятся лилово-красные пятна, пока другая рука загребущая… Совершает понятного характера быстрые возвратно-поступательные движения: приятно так, что каждая сопровождающаяся мокрым хлюпаньем лубриката плавная связка — «вверх-вниз» — взрывается фейерверком золотых звездочек где-то под коркой. Мастурбирует стоя, вжавшись острым хребтом в холод обшарпанной, выкрашенной в бежевый стены, плотно сжав в кулаке до состояния камня затвердевший, до предела налитый прилившей к паху кровью член, в довольно резвом монотонном ритме размазывая по обвитому сетью сизых венок стволу черную жижу импровизированной смазки при каждом новом прикосновении. Кроме собственных выделяемых кожей чернил — ну не из банки же ему постоянно гримом обмазываться, в самом деле — у него под рукой как назло ничего более подходящего не нашлось. Настолько в безумстве охватившей его сладострастной горячки способность нормально соображать потерял, что в погоне за капризным наслаждением даже презрел свое обычное отвращение к собственным имеющимся у него щупальцам — одно такое липким тугим жгутом обвилось вокруг самого корня пениса, не давая раньше времени кончить. Вессел просто хотел проверить опытным путем, как метка-то работает, раз уж у Слипа спрашивать было бесполезно… Ну, попробовал, Сон его подери, благодаря горьким на редкость обильным плодам собственной тупости теперь познавая, насколько был умел бог в способности выводить своего прислужника из себя. Секса нормального — не с собственной конечностью кастрированного совокупления — хотелось так, что он уже был готов хоть свернутую вдвое подушку отлюбить с таким огоньком, что через восемь месяцев придется алименты платить: наволочки для детей-подушат сами себя не купят… Рычит сквозь растерзавшие до крови губу клыки — по гладко выбритому подбородку тянется алый ручеек свежей струйки — таким образом смеется, даже в столь идиотском положении, в котором по своей вине оказался, не теряя присущей ему позволяющей выживать самоиронии. А ведь ведьмочка тоже сейчас на стенку от пожирающей ее изнутри нечеловеческой уже похоти лезет: хоть какое-то утешение — ну и поделом ей, заслужила: небось после парочки таких «сессий» сама на коленочках приползет, лишь бы прекратили. Весселу не было стыдно: уж лучше так, чем с болью, лучше просто себя удовлетворить спокойненько, чем изменять Иден с кем попало — он ведь совсем не хотел этой пухленькой, темноволосой, с розовыми по блядски приоткрытыми губами и затаившимся на самом дне агатовых глаз желании, по своему красивой девчонки. И уж конечно он теперь не размусоливает заевшей пластинкой одну и ту же столь будоражущую воображение идею: если бы они сейчас оказались в одной комнате, на одной кровати… Нет. Это все был Слип, в кой-то веки — пусть и по ошибке — для разнообразия одарив свою покорную марионетку хоть чем-то от привычной боли отличным. Апостол был честен с самим собой: мужчина был так далеко от мучений, насколько это было возможно — бешено надрачиваемый сейчас, истекающий предэякулятом готовый излиться отчаянно пульсирующий в руке член это подтвердит — как ему на самом деле было хорошо. Вот так, еще немного… Замереть на секунду, прежде чем ускорить ставшее неровным трение, и снова, опять, и… — М-ф, су-ука, — стоило сосредоточившемуся в зоне паха мощному взрыву оргазма мышцы живота сдавить, как коленки подкосились, рухнул мешком с дерьмом на пол лицом вперед, вцепившись до хруста костяшек в ковер, пока сквозь длинные пальцы сомкнувшейся вокруг головки кисти, прямо по черноте кожи — какой диссонанс — стекали белесые капли спермы.******
Кап — это уже не проточная вода с плеч согбенных — горькие слезы вниз по лицу свободно струятся: по-звериному неугомонный страх от осознания того, что ее этим вечером вполне и изнасиловать могли, пока она под действием колдовских чар находилась, затопил до самой макушки все уголки, все полости ее естества, стоило только блудливой тяге с наступлением сокрушительного оргазма закончиться. На скорую руку в полотенце завернувшись — толком не вытерлась, оставляя влажные отпечатки босых ног на полу, идет в спальню. Так больше продолжаться не может — а что если очередной «приступ» опять ее в общественном месте застанет? Свяжут под белые руки-ноженьки, поимеют, и потом ее в ближайшей канаве только через неделю найдут… И что делать — навсегда в четырех стенах запереться, как загнанная в угол крыса? Не ее методы с проблемами бороться. Прости, Алиса — но лучше рискнуть, чем ждать у моря погоды… Мокрость пальцев смазывает решительно линии защитного символа в изголовье в такт принятому окончательному решению, одними губами страстно шепчет, чернее тучи нахмурившись: — Ну, давай — вот она я… Ты победил.