******
Спертый, насквозь пропитанный мускусом разгоряченной кожи с кислыми нотками свежего пота, влажный воздух, в котором углекислого газа — урывки частого дыхания не способны остановить удушье — было поровну с кислородом. А еще — едва заметная солоноватая горечь выделяемой естественной смазки, щекочущая чувствительные ноздри и будоражащая и без того кипящим вином бурлящую в венах пьяную кровь. Комната задрапирована в алый сумрак: легкие складки полупрозрачного шелка едва пропускают потоки льющегося из окна лунного света, сплетаясь слоями в кокон единый, а в самом сердце его — прямо на выстланном волчьими шкурами ложе — двое, слишком увлеченные друг другом для того, чтобы замечать что-то кроме полностью овладевшей их умами сладостной точке соития их обнаженных, покрытых отливающей кровавой испариной тел в единое целое. Мужские длинные пальцы грубо вжимаются в податливую мягкость бедер, поддерживая, направляя — вынуждая при очередном быстром рывке делимого на двоих налаженного темпа насаживаться столь глубоко, что к острому удовольствию, каждой фрикцией даримому, примешивается ноющая, и вместе с тем — невыносимо приятная боль. Его искаженный страстью лик скрывается под маской тени — лишь красный блеск лихорадочный глаз смотрит так жадно, призывно — она наклоняется ближе, не прекращая бешенной самозабвенной скачки, сдавливая в предоргазмической пульсации, так, что удавленный искусанными губами рычащий хрип стона из него извлекает. Все ближе — к устам его теперь в улыбке развратной изогнутых тянется, чтобы поцеловать… — …хорошая поза, но к твоему сведению — я таки предпочитаю быть сверху, — на чистейшем оксфордском английском — с такой прохладной ядовитостью в елейной вельветовости баритона, что не удивилась бы даже, узнай, что вместо слюны его кривящийся наглой ухмылкой рот наполнял прозрачный змеиный яд без вкуса и запаха. Стоит, расслабленно облокотившись на одну из резных красного дерева колонн укрытой пологом кровати, демонстративно руки на голой мускулистой груди сложив, поигрывая золотом перстней, и ноги в объятиях широких штанов вальяжно скрестив. В какие-то доли секунды с невиданной доселе прыткостью Катя умудрилась с застывшего хладной статуей — манекеном — выдуманного любовника на другую половину кровати скатиться, одновременно с этим стыдливо краешком кисейной шторы прикрыться пытаясь. Все эти неловкие маневры провернула под гнетом незримого цепкого взгляда: глаз не видела под надежностью белой маски, лишь интуитивно чувствуя его враждебные прикосновения к собственной наготе. Вессел. Совсем не такой, как тот, что рядом лежит, уставившись в потолок стеклянностью кукольных глаз. Настоящий — ледяным презрением так и пышущий, потому и жмется теперь перепуганная девушка спиной в изголовье — принес с собой на полах длинной черной мантии невыносимую четкость до того дрейфующего в зыбке полудремы сознания, обращая пикантный эротический сон кошмарной явью. Так от Катерины и реакции в слова облеченной и не дождавшись, музыкант — демон в его обличии, суккуб какой-нибудь, может быть, как Алиса предполагала — переключил свое внимание на бездушное тело: приблизился, склонившись над ничего не выражающим бесстрастным лицом так низко, что их обоих на секунду пологом плотно надвинутого капюшона скрыл — будто поцеловать пытался. Миг — и отшатнулся, одним уверенным движением ладони раскрытой обращая свою наскоро сшитую смазливую подделку — самой Кате напоминающую отдаленно актера какого-то популярного — в дымный прах: — Не похож, — о, сколько же в отрывистости этой фразы непонятного девушке удовлетворения было — никак в толк взять не могла причины возникновения у Вессела этой эмоции. Понятное дело, что находчивое подсознание его слепило, из того, что было — она же не знала, что там под маской прячется: внешность истинная его оставалась загадкой. Смахнув небрежно угольную взвесь со шкур — все, что осталось от неугодного ему манекена, мужчина, ничтоже сумящеся, развязно растянулся во весь рост прямо на кровати, подложив кулак под щеку в качестве опоры и вновь «уставившись» слепыми прорезями маски на испуганной мышкой притихшую девушку — издевался над ней, любезничая со своей жертвой вместо того, чтобы скорее расправу чинить. — Ч-что ты собираешься со мной сделать? — осмелилась наконец промямлить первое, что в голову пришло, уже на середине предложения понимая, что вопрос задает в сущности глупый, ибо в глубине души знает ответ: ничего хорошего. — А ты как думаешь? — в пропитанной лживостью ласковости растягивает слова, напевая почти — не стесняется обнажать внутреннюю розовизну тонких красиво очерченных губ, до которой тщательно наносимый антрацитовый грим обычно не добирался: — Валяй: я весь во внимании — какие у нас есть варианты, м-м-м? По натянутой до предела струне позвоночника пробегает стая мерзлых мурашек: вспомнила так и норовящую выдавить жалобно дребезжащие стекла поглотившую коттедж целиком хищную черноту… Которая теперь явно для того, чтобы ее помучить позаковыристей, прежде чем сожрать, обернулась столь привлекательно ухмыляющемся ей айсбергом — а ведь может хотеть ее для начала и по другому взять, перед тем как… «Поиграть с едой», так сказать. Сглотнула нервно, инстинктивно ноги под себя сильнее поджав в тщетной попытке отодвинуться от Вессела как можно дальше — от одной предательской мысли этой метка вспыхнула пузырящемся на изувеченной коже свежим ожогом: — Ну… Хочешь съесть меня, например. Мужчина негромко смеется, впрочем, не видя глаз его девушка могла только гадать, взаправду он или продолжает над ней потешаться: — По моему, для этого мы еще недостаточно близки — я ведь даже имени твоего не знаю, — поддался вперед — а она назад отползает, насколько неизбежное сближение с краем кровати позволяло: — Просветишь? Не сразу доходит истинный смысл его скабрезной шутки: Катины щеки заливает непрошенным румянцем, стоит только представить себе умостившегося у нее между ног Вессела, тщательно, во всех подробностях изучающего своим умелым ртом ее… — Кэтти, — называется на английский манер, застенчиво пряча сальный блеск опаловой радужки под сенью скрывающих лицо волн распущенных темных волос — опустила голову, чуть ли не в грудь остреньким подбородком своим утыкаясь. — А по настоящему? — кончики пальцев — шершавые и на удивление теплые — фамильярно касаются лба, отводя непослушные пряди за ушко. О, боже — стал еще ближе, пугает ее до чертиков своей непроницаемостью, пустотой своей маски — кто разберет, что там у сверхъестественных сущностей за ветер в голове гуляет, и вместе с тем — со знанием дела соблазняет, оно и понятно — коварному суккубу известно о ее постыдном интересе все. Следующая молчаливая секунда посвящена тяжким раздумьям: стоит ли отвечать или нет, приводя к утешительному выводу о том, что обычные люди — отнюдь не древние потусторонние сущности из мистических сериалов, и присвоенное ей при рождении сочетание букв не было таким уж уникальным — власти над ней никакой не несло. — Катя, — шепчет, едва непослушными пересохшими губами ворочая, стараясь на Вессела не смотреть — приклеилась к белой прогалине пятнышка на черноте лежащей под ними звериной шкуры, жесткую шерсть которой уже какое-то время между пальцами перебирала. — Ну, значит будешь Кэт, — зевнув лениво во все свои клычищи желтые, непринужденно разваливается на подушках пузом кверху, ладони под голову подложив и одну ногу согнув в колене, не обращая никакого внимания на то, что в процессе этих маневров расхлябанный ремень вместе с поясом с бедер слегка сполз. Боксеров не носил, поня-я-ятьнеко: иначе бы подавившаяся сгустившимся до состояния засахаренного цветочного меда кислородом Катерина уже резинку его трусов рассматривала. Что касается характерной выпуклости чуть южнее — разгульность позы вкупе с со свободно струящейся тканью штанов мало места для фантазий оставляли, приклеивая к себе полный любопытства брошенный украдкой зырк. — К твоему сведению, глаза у меня находятся тут, — два покрытых угольной пылью пальца смешливо ткнули в самую нижнюю пару прорезей маски в очередном приступе его над ней злой иронии: — Ну, вдруг ты не заметила — информация на будущее, — и плечами пожал непринужденно. Нет, ну это его вызывающее и вместе с тем — подозрительно дружелюбное по отношению к ней поведение было просто невозможно терпеть уже: замучил Катю вконец своей неопределенностью, когда лихорадочно теряешься в догадках — придушат тебя сейчас или предложат вместе в бар сгонять пивка хряпнуть. Аж поедом ее страх евший отступить своей раскованностью заставил, вызывая на его прежнее место жгучую капсаициновую остроту раздражения, оборачивающую Катю злобно сопящим драконом (карликовым таким, с ладошку размером, не больше), которому хвост носком таби прищемили. Если хочет слопать, так пусть жрет уже. Зачем тянет, беззаботно тренькая на чувствительных струнах ее души, только больше с каждым мигом очаровывая: неужели все никак насытиться ее метаниями не может. Гаденыш: и имени ее настоящего принимать не желал (видимо, неблагозвучность английского произношения — эта ей самой неприятная «тья» на конце отталкивала), и на вопросы отвечать, а тут еще и решил временно уровень давления на жертву свою снизить — как большой черный кот, выпускающий наивную мышку из цепких когтей лишь для того, чтобы в азарте погони вновь словить — на этот раз прокусывая коричневую шкурку насквозь. — Ну а с тобой-то что? — дерзко уже совсем поинтересовалась, сварливо упирая кулачки в боки и дуя губу — даже мысленно маске его брови призрачные пририсовала — сейчас по ее разумению в удивлении этим внезапным наступлением изогнутые, мужчина даже на локтях приподнялся, вперед подавшись от занятного вопроса такого: — Кто ты на самом деле? Совсем забыла, что все это время ее полностью нагое тело и его наглый взгляд разделяла лишь тонкая занавеска, которую сейчас успешно из рук выпустила. По изменившемуся наклону прикрытой капюшоном головы поняла, что пялился теперь совершенно не на лицо ее — «это для тебя правила существуют, смотрю, куда хочу» — в суматохе, даже не подумав опять окуклится мумией в алый отрез, поспешно попыталась руками от него богатые прелести спрятать, но куда там: либо большую грудь откроешь — одной ладошкой не прикрыть, либо позволишь во всей красе причинное место между мясистых ляжек наблюдать. Стыдно то как… Щелчок пальцев, и тело окутывает знакомая мягкость любимой зеленой пижамы с мультяшными отпечатками кошачьих лапок, однако Катя даже удивиться не успевает этому фокусу, ибо одновременно с этим сцена переживает куда более серьезные изменения, чем появление на одной из актрис одежды: исчезает кровать вместе с ее первобытным убранством, растворяется в воздухе драпировка, даже осиротевшей пустой комнаты больше нет. Они теперь — на голом песчаном пляже, скверно-выглаженными складками серо-бежевого полотна убегающим во все стороны за горизонт, кроме, разумеется, той, что впадала в мерно накатывающий на береговую линию сонным прибоем пустынный океан. Попыталась встать, желая поближе на завораживающие ее безграничные суровые просторы взглянуть, да не тут-то было: из глубины сухих барханов к ней тянутся черные руки, сучьями пальцев взрезаясь больно в кожу, оплетая щиколотки и за футболку цепляясь, сгибая непреодолимой тягой гравитации к самой земле. Слышит отчетливый шорох решительных шагов его, пока перед носом не оказывается перетянутая белыми жгутами чернота его высоких таби — головы уже не поднять: мертвые пальцы затылок сдавили, неприятно ероша густые волосы. — Первый апостол Сна, «клыки бога», хранящий печать анонимности вокалист группы Sleep Token и, если совсем по существу: что-то среднее между демоном и кадавром, если пытаться клеить понятные тебе ярлыки, — не нужно глаз, чтобы представить: скалится люто без намека на доброжелательность, угрожающе вибрируя в снедаемой страхом груди своим лишенным даже самой малейшей капельки сострадания ледяным шипением: — А теперь, ведьма, мой черед задавать вопросы. Шутки кончились.******
Вессел совсем не планировал цацкаться с ней, решив напустив суровости с самого начала разговора, да только не вышло: стоило незаметно для шумно трахающейся парочки — какой сладкий голос — отдернуть полог, стоило впервые увидеть ее, бесстыдную и раскрепощенную, прыгающую на ком, как вы думаете — на жалкой лубочной подделке под него самого, на мгновение почувствовать себя в ней, погружаясь в тугую влажность истосковавшегося по его члену гостеприимного лона… Это было уже слишком — делимый на двоих пересекающий пах знак бога творил с мужчиной вещи немыслимые: он слабовольно потек, поплыл на с головой захлестывающей его волне этих насквозь фальшивых, порожденных убийственным проклятьем обманчивых чувств, не в силах сопротивляться навязанному Слипом плотскому интересу. Флиртовал напрополую, сам уже не зная, что несет: язык-помело не желал останавливаться, лишь подстегиваемый фактом того, что его пришедшая как нельзя кстати привычка острить на так называемую Кэт подействовала благотворно — не заметить того, что девчонка также оказалась увлечена им, было просто невозможно, особенно когда бездонностью своих завидущих, теплой чернотой отливающих глаз его грязно облапала: было близко, некомфортно рядышком к тому, чтобы отреагировать на это не только шуткой… Но и заметной эрекцией. И если бы не заданный ей, спускающий с небес, целительным подзатыльником в самое темечко отрезвляющий вопрос, Вессел так бы никогда и не вспомнил, что ко всему прочему является еще и мужем — судя по виновато поджатому между ног хвосту — вот столечко не дотягивающим до того, чтобы не скатиться в банальное прелюбодейство. Быть может, тут и крылись истинные намерения Слипа — на ярком примере показать своему верному рабу, насколько сильно его мнимо непоколебимые нравственные принципы подобны были на песке во время отлива возведенному замку. Стоит пене похоти берег накрыть, как безвозвратно унесет со своей влажностью былую неприступность стен, изящество высоких башенок и воткнутую у ворот, сплетенную из принесенных океаном просоленных палочек и водорослей хрупкую фигурку ожидающей возвращения рыцаря своего принцессы… — Значит, говоришь, ритуал не по плану прошел, — меряет широкими шагами дюны, отказываясь даже случайным отблеском скрытой под маской бирюзы Кэт касаться — иначе начнет жалеть ее опять, бедненькую, мелко трясущуюся и такую перепуганную, растаяв, как на солнцепеке упавшее с палочки эскимо: — И оказалась ты на моей территории случайно. — Угу, — немногословность хоть и коробила, выставляя его форменным извергом, но была вполне предсказуемой: настроение резко поменялось не только у него. Выпустил ее из капкана древесных рук хаотичным движением узловатых пальцев, краем глаза наблюдая за действиями: уселась попой на прогретый солнцем песчаник, принявшись бережно растирать алеющие ссадинами тонкие запястья — тьфу ты, перестарался: — Сможешь показать, как ты это сделала? В деталях. — приблизился поспешно недовольно нахохлившимся вороном, полы мантии раздувая: начисто смазал черным ногтем с кожи ее царапины, словно то была грязь, а не въевшиеся синяки. Удивлена его непостоянством — Вессел и сам от себя не в восторге, был бы женщиной, решил бы, что у него внезапно случился ПМС и оттого и бросало, то в жар, то в холод: пока что найти золотой середины и придерживаться нейтрального к ней отношения просто не мог, ибо стоило лишь на секунду зазеваться, как вкрадчивым тоном нашептанные на ухо чарами физического влечения вещи начинал принимать за чистую монету. Теперь вот Кэт недоверчиво на него исподлобья зыркает, густые черные изящного изгиба брови хмуря — отошел от нее на безопасное расстояние, покинув орбиту все еще исходящего от нее блядского запаха — будто боялся, что набросится сейчас: — Я по бумажке все делала, — бурчит себе под нос медведем на присущих ей средних частотах — приятный, от природы мягкостью наделенный голос, соотносимый по тембру с так называемым меццо-сопрано, если бы был певческим. Его, кстати, даже заметный акцент не портил — даже изюминки добавля, интересно, как будет звучать в ее интерпретации слезная просьба ее вые… «Так, дышим ровненько, считаем до десяти, один»… Глаза сами закатываются за горизонт — терпеть всю абсурдность ситуации нет мочи, апостол уже рубит правду-матку, не стесняясь в выражениях: — Впервые вижу настолько безалаберную ведьму, — душой не кривит: так к своему сакральному искусству, являющуюся по совместительству призванием на всю жизнь, обычно передаваемому из поколение в поколение, могла относиться или совсем молодая — а Кэт на шестнадцатилетку не тянула вот совсем, будучи по ощущению примерно сверстницей ему, либо самоучка, или… — Сколько можно уже повторять: не ведьма я, достал уже, — пялиться уже в открытую, с вызовом — это не ярость взрывная — праведный гнев, за правду ратующий, огоньками в миндалевидных угольных провалах вспыхивает: — Нашелся блин, инквизитор — на костер меня собираешься посадить? — Скорее уж на кол, — и сам не понял, что в приступе лицемерного сарказма сморозил, как вслух эту не имеющую права быть озвученной крамольную мысль пробормотал. Услышала, а как же: какие страшные и глубокие у нее глаза, даже сквозь прочный барьер его маски насквозь прожигают, словно Вессел — сложенный из от одного прикосновения неверного рвущейся хрупкой черной бумаги журавлик, а Кэт — поднесенная к нему зажженная спичка… Да знал мужчина с самого начала, что незадачливая экспериментаторша была человеком обычным: как только увидел в багрянец теней разодетую, сразу почувствовал подвох, просто признавать не хотел, ибо этот как некстати оказавшийся реальностью вариант — сюжетный поворот — был для них обоих самым скверным из всех возможных.******
Все такое привычное, до самой незначительной особинки: даже несколько криво висящие — баба с руками из-зада — над кроватью в рамке оригинальные вручную отрисованные японские афиши фильмов о Годзилле эпохи Хейсея — тут и Мехагодзилла, и Мотра, и Кинг-Гидора… Неуклюже запихивает внутрь выглядывающие из неплотно задвинутого ящика тумбочки кружевные пронзительно синие трусики, бюстгальтер от которых благополучно потеряла во время срочного переезда из предыдущей съемной квартиры — даже слишком знакомое. Находится в пределах собственной комнаты — в той извлеченной из ее памяти ночи, когда к ритуалу готовилась, совершенно точно при этом будучи погруженной в глубокий сон, было как минимум неуютно — как пережить тот самый особый вид кошмаров, граничащих с явью, приходящих к тебе за секунду до пробуждения — словно полет пчелы вокруг граната. Дак еще и этот мутный тип непредсказуемый («мудак», — шептала не наделенная литературностью языка интуиция) рядом трется, с любопытством в каждый угол, под каждую половицу заглядывая. — Оригинальный подход к декорированию спальни, — тянет Вессел задумчиво, заприметив прямоходящую, явно не с той ноги вставшую ящерицу на фоне мутировавшего огромного красного цветка — ни то розы, не то — мака: — Нравятся, как их там… Кайдзю? Не похоже, что иронизирует, по ровности тактичного баритона создается впечатление, что просто проявляет сдержанный интерес, нисколько вкус ее специфичный не осуждая, по крайне мере — пока что. — В зале мне хозяин жилья запретил вешать — там во всю стену лепнина: евроремонт, а больше места нигде и не нашлось… Не хотела, чтобы в углу пылились, — Катя отвечает любезностью на любезность, пусть даже и тема эта немного ее смущала, ибо пару раз за собственные интересы оказывалась в прошлом высмеяна: — И да, люблю, как и практические эффекты в целом, знаешь, как в Кошмаре на улице Вязов первом, там такая креативная работа проделана — закачаешься, сцены убийств до сих пор свежо смотрятся. Не смогла выдержать так бросающегося в глаза несовершенства — и внимательного немигающего направленного в ее сторону взгляда, подходя к изголовью и тщетно поправляя особенно криво висящую тонкую раму — все равно уже через мгновение опять скособочиться: — Но Годзилла — это особое… Помню — лет семь мне было, когда я на кассете записанный один из старых фильмов посмотрела, когда у бабушки гостила — ух, мне потом так долго кошмары снились, как он в окно заглядывает своим огромным желтым глазом, как я по рушащемуся городу бегаю. Только потом этот детский страх перерос в любовь. — Понятно, — пробормотал бесцветно, краткость — сестра таланта, сразу становится неудобно за то, что слишком разговорилась о в сущности неважных и без интересных для, кхе, демона, вещах… Ровно до того момента Катерина мнется — всего милисекундочку одну, пока он не решает продолжить: — Слышала когда-нибудь о такой довольно древней передаче, как Face Off? Реалити-шоу, в котором мастера грима и практических эффектов соревнуются в разных категориях, знаешь — классический сценарий… Который работает: разок на кабельном зацепил, когда делать нечего было… Проглотил запоем все сезоны, если не считать последних двух, — подходит ближе, расстояние незаметно так сокращая: — Времени нет совсем. Катерина пялиться на него, как баран на новые ворота, заставляя Вессела плечами в недоумении пожать: «а что, я же не вампир викторианский, чтобы жить в лишенном электричества поместье и в качестве единственного для себя развлечения пересчитывать отверстия крысиных нор в стенах». — Неа, — отрицательно головой качает, все еще завороженная неожиданностью его реакции. Даже несмотря на скрадывающую его ускользающие от нее черты личину создается впечатление, что они сейчас смотрят друг другу в глаза, пусть Кате и приходилось голову на эту в траур разряженную шпалу задирать. А вот что касается испачканных темной краской губ, то видеть их плавные движения, сопровождающие каждый четко артикулируемый звук, реверберирующий в ней зачинавшимся томлением пониже пупка, было весьма завлекательно: — Посмотри, думаю тебе зайдет. Кажется ей невероятно привлекательным даже несмотря на то, что по прежнему остается неузнанным, покровом тайны надежно от нее скрытым: словно ангел музыки по ту сторону зеркала. Сравнение с призраком оперы одновременно банально — звенящая пошлость, и вместе с тем точно: едва удается сдержать от этой возникшей в голове забавной параллели лукавой ухмылки. После сегодняшнего разбора полетов уже не пугающий почти: исцеленные запястья помнят деликатность его извиняющихся рук, подтверждая аргумент о том, что возникший между ними конфликт был банальным недоразумением. Даже немножечко грустно будет прощаться, когда все закончится. — Что… Хочешь меня поцеловать? — нерешительным, с налетом какой-то особенно печальной напряженности шепотом ляпнул вдруг Вессел немыслимое: «кто такое спрашивает вообще», в подтверждение своей следующей откровенности ладонью неопределенно на уровне мужественного подбородка помахав, буквально выжимая из себя нервный смешок: — Пялишься, не отрываясь, будто медом намазано… А сам в противовес странным неуместным замечаниям своим, рисующим из него жуткого недотрогу, к ней ближе клониться, сокращая расстояние и скрывая их обоих в тени собственного капюшона, дыхание при этом свое неглубокое задержав, и если Катя сейчас на цыпочки встанет, то вполне и дотянуться может: уже пытается, смежив трепыхающимися в паучьих сетях крылышками бабочек веки, рассуждая о том, как бы так с углом изловчиться, чтобы об острые края маски не поцарапаться… — Вот поэтому то нам и нужно выяснить, как все было, — дуновение ветерка словно мираж горькой пощечины по озябшим щекам — мужчины и след простыл, обнаруживает его уже по ту сторону кровати, будто надеявшегося, что баррикада из матраса и подушек его от нее защитит. Она наконец замечает, как отчаянно он натирает опоясавшее безымянный палец черное с золотом простенькое кольцо, заставляя острой спицей пронзенное сердце болезненно йокать в груди: «так он женат». Впервые, пусть и весьма запоздало, ранее представляющиеся несвязанными события собираются в стройную логическую цепочку: испорченное ее внезапным появлением сновидение принадлежало ему с самого начала — включая и пластиковые кусты роз без шипов, и забытый под ее подушкой перстень и женщину — жену, с которой столь пылко лобызался. «Рыжий-бесстыжий, выходит — неожиданно». Вессел тем временем лишь подтверждает догадки: мотает головой резво, будто пытающийся после ливня отряхнуться до последней нитки вымокший большой датский дог: — Не обманывайся: это не настоящее, стоит только метке пропасть, и ты больше не захочешь меня видеть. — такой весь уверенный, что до заваривания этой из топора каши Катя ни разу не задумывалась, глядя на то, как с микрофонной стойкой на сцене обжимается, что не была бы против на ее месте оказаться: — Впрочем, как и я тебя. Так что ближе к делу — лады? — отворачивается, в кой-то веки свое пристальное внимание уделяя лежащему на подоконнике раскрытому ежедневнику: по мановению ока — вывернутого запястья — оказывается в тонких пальцах. Увлеченно листает испещренную правилами белизну страниц туда-сюда — по строчкам скрытыми от ее восприятия глазами — интересно, какого цвета — бегая, оставляя на их снежной гладкости отчетливые угольные отпечатки подушечек. Целый сонм вопросов роящихся ныне злющим шершневым роем в чертогах ее разума одной фразой растревожил, начиная с желания добиться уточнения: вызванная клеймом любовная лихорадка, похоже, распространялась не на одну ее. Даже проверить решилась, пробегая самыми кончиками ногтей по махровой ткани пижамных штанов, даже сквозь тонкий хлопок ощущая исходящий от внутренней стороны бедра жар, заставляя одним едва различимым движением этим прикрытые искусственного меха оторочкой плечи и широкую скрытую под черным атласом спину судорожно вздрогнуть: — Не делай так, — прохрипел надсадно — нарочито тихо, словно пытаясь сдержать рвущееся наружу неизвестной ей природы чувство. Злился, что отвлекает, может быть: самой-то ей ощущения не показались такими же уж невыносимо-отчетливыми: приятными, да — но ни в какое сравнение не идущими даже с одной сотой доли того, что испытала накануне. Ну вот, стоило по касательной слегка задеть связанные с воспоминанием о наваждении неприятные доселе надежно спрятанные в изнанке сердца эмоции, как Катерина теряет контроль над собой: даже истерической дрожи губ уже не сдержать: — Раз уж я тут — по своей воле — надеюсь, что ты тоже больше не будешь этой гадостью… Пользоваться, — ненавидит этот, за версту слезами к глазам поступающими смердящий, жалкий жалобный всхлип, что когда-то голосом звался: — Пожалуйста. Отведя набухшие влагой очи, тыльной стороной руки пытается от вновь присмеревшего Вессела — пялиться небось теперь: слышала шелковый шелест, когда на каблуках развернулся, спрятать печалью искореженный рот — сейчас расплачется, вот стыд. — Что произошло? — опять близко: Катя не хочет смотреть, лишь ощущая исходящее от него отчетливо-неуютное тепло, слыша, как с шумом втягивает в ноздри разделяющий их с оттенком углекислого газа душный эфир. — Ничего, но могло бы: когда, ну… Припекло, я была не дома, и… — попыталась шаг назад сделать, но некуда — уперлась в высокий бок кровати, слишком поздно понимая, что некуда было бежать: — Моей беспомощностью мог воспользоваться кто угодно — сделать мне больно, и потому мне было и есть очень… Страшно. До сих пор. Сгустилась тьма гробовой тишины, холодя кожу своим угрюмым бесстрастием: ему-то какое дело, впрочем… Из джентльменских побуждений — а Вессела именно таким теперь воспринимала — ядовитым на язык, но галантным в поступках — наверняка согласится ее просьбу выполнить, особенно учитывая, что к относительной воспитанности примешивалось наверняка еще и нежелание даже в мыслях жене изменять. — Прости, это мой прокол, — переминается с ноги на ногу в нерешительности. Краешком затянутого пеленой мутного глаза Катерина заметила, как сильно висящие бессильными плетьми по бокам тела измазанные черным красивые кисти рук своих в кулаки сжал, да так, что на жилистом запястье теперь отчетливо проступал бьющийся в припадке тахикардии канат вены: — Я даже и не думал застать тебя таким образом врасплох — упустил из виду, что ввиду разницы во времени ты могла оказаться, где угодно, пока сам прятался в безопасности собственной норы. Мне жаль. Да, примерно такого от него и ожидала — тактичности, даже превзошел ее чаяния, принеся извинения и не разочаровав, только вот смотреть в его сторону было по-прежнему невыносимо из-за вызванной паникой излишней чувствительности, и чутко уловив факт того, что душевный раздрай продолжал над ней властвовать, Вессел вновь проявил чудеса эмпатии, пусть и в свойственной ему прямолинейной манере: — Если тебе от этого будет легче и ты этого хочешь — могу и немного побыть жилеткой. Не договорил еще — а уже сел поодаль — на самый краешек кровати, чтобы меньше ее своей неприятной близостью смущать. Стоило ей утвердительно кивнуть в нерешительности — щелкнул металлической застежкой тугого ремня на груди, избавляясь от правого наплечника. Оказался на ощупь невероятно горячим и надежным — словно прижимаешься к прогретой августовским зноем черного мрамора статуе, у которой ко всему прочему еще и сердцебиение имелось, успокаивающим сильным гулом убаюкивающим разгульный разум. Только почувствовала напряжение мышц спины его под пальцами и щекотливую легкость внутренней стороны плаща — горько разрыдалась, словно это была последняя в сдерживающей потоп стремительно рушащейся дамбе соломинка, выпуская наружу всю накопленную за эти несколько невероятно стрессовых суток собранную в ящик Пандоры до лучших дней душевную боль. Сама не поняла, как начала его целовать скорбно, оставляя на хладных от ее собственных слез, горьких от не слишком-то вкусного на язык грима (то ли чернила осьминога, то ли жженая древесина) плотно сжатых губах влажность соли — не отталкивал, но и не отвечал, все так же к себе уверенной силой рук прижимая. Сползла к плечу, почти что десной утыкаясь в ключицу, зубами царапая каждый раз, когда особенно громко всхлипывала, заходясь в истерике, без права на спасение задыхаясь, словно попавшая в охотничьи силки птица с перебитым крылом. И до самого последнего момента, пока не очнулась в собственной кровати — затихшая, упокоенная, чувствовала переместившуюся на затылок ладонь, осторожно, полным сочувствия жестом гладящую ее по густым темным волосам.******
— Теряешь время, — безапелляционно констатировали факт брызнувшие из-под кровати мясистые щупальца, растекшиеся по полу черной бесформенной лужицей. Обвились вокруг икр, тугими спиралями поднимаясь все выше, пока особенно длинный отросток не свесился с обнаженного плеча своим напоминающим змеиный хвост заостренным концом, на манер шарфа обернувшись вокруг шеи. — По твоей вине, — вторит Вессел богу на тех-же интонациях: так сурово шипит, скрипя плотно сжатыми челюстями, что по хладнокровности тона мог сравниться со стылостью обнаженной из ножен вороной стали. Машинально тыльной стороной ладони яростно натирает рот, в каждом полном нетерпения движении стирая ритуальную краску до самой припухшей, раскрасневшейся от такого грубого обращения кожи. Наконец-то полегчало, развеялся морок: апостол снова как-никогда трезв и ожесточен — самое-то настроение рвать и метать, чем, собственно, он и предпочел сейчас заняться. Из взмывшего в воздух ежедневника — какие странные нынче мотыльки пошли — с жалобным треском разрываемой бумаги вырвалось несколько страниц, после чего неугодная теперь книжица в синей обложке в порыве ярости полетела в окно, растворяясь летучей мышью во мраке несуществующей ночи. На тумбочке взорвалась в облачке картонного конфетти — на мелкие ошметки разнес — коробка с нетронутой еще руной, ее содержимое тут же к бесовскому танцу оживших вещей перед носом присоединилась, к которому также был присовокуплен и мешочек трав. Выхватил исписанные бумажки из воздуха, вновь пытливо вглядываясь в непонятные ему закорючки кириллицы в надежде их сплетения найти искомый ответ. — Ты же языка не знаешь, — хихикает над ним Слип, тыкая кончиком щупальца в лист, оставляя на нем несколько крупных мокрых разводов. Отдернул руку поспешно, заметив, как быстро под действием влаги расплывается текст, попутно бегло шлепнув по тут же предпочевшему отступить от такого хамства оскорбленному отростку, в мстительном порыве мерзко прилипнувшему к шее своими проступившими на былой антрацитовой гладкости многочисленными, скрывающими внутри себя острые «зубы» присосками. Вессел и без него об этом пробеле в своих знаниях был прекрасно осведомлен, резонно полагая при этом, что точного значения инструкций ему и не нужно было понимать: прилагающиеся к записям схемы были гораздо красноречивей слов. Так, воспроизведем по этапам… Поднялся с кровати, одним рывком легко освобождаясь от обратившихся обсидиановой сверкающей взвесью пут — творимая ныне дергающимеся в беспорядочных рваных судорогах пальцами магия с легкостью преобразовывала окружающую обстановку, стоило только подумать об этом: исчезла кровать за ненадобностью, синий маркер заскрипел по раме окна, покрывая ее лентой рун, пока обнаженный пол очерчивал белым кусочек мела, образуя ритуальный круг. Разорвал холщовый мешочек, внимательно разглядывая его выпущенные наружу внутренности: ничего примечательного, разве что наличие вербены заставляло метафорически затылок в недоумении чесать — по словам Кэт она просто хотела себе способность сны видеть вернуть, так что причем здесь этот расхожий для «любовных» снадобий ингредиент был, он понять особо не мог. Ну, возможно у ведьм славянских были другие порядки, да и цветок как максимум был в данном случае бесполезен — вреда нанести не мог, особенно учитывая, что пролития крови обряд, как апостол из примитивных рисунков вычленил, не подразумевал. Отправил кучку трав на положенное место — в кольце рун — время и до личного ивового оберега дошло, который следовало поджечь. С виду символ был составлен правильно, интерпретация давалась легко: вот тут, в центре — «человек», здесь — «мир», это — «путь», а с краю левого переплетение отсылало к обратной стороне яви, то бишь — ко сну. То, как оберег развалится, сгорев в точках связки нитей — было уже не важно, эта часть мистерии очевидно играла скорее декоративную роль, помогая лучше сосредоточиться на процессе, полностью вовлекаясь в него. Главное, чтобы лежал всю ночь под подушкой, пока спишь. Это как вокалиста бесовские пляски на сцене — создающий настроение обманный маневр, гипнотизирующий и без того восприимчивую толпу. А вот что было действительно важно, оказалось безвозвратно попорчено: не соврала Кэт, в чем он даже до того, как своими глазами увидел правды, не сомневался. Присел на корточки перед долженствующем под кроватью располагаться алтарем, подушечкой пальца задумчиво касаясь лишенной нужной закорючки древнескандинавской руны. — Так, а теперь я, признаться, совсем запутался, — протянул в недоумении Вессел от осознания того, что с таким злостным нарушением правил проведенный полным дилетантом, лишенным даже толики колдовской силы, обряд никогда, ни при каких обстоятельствах — не должен был сработать. Просто проснулась бы на следующий день, по прежнему без снов, и знать его не знающей, и без всех вот этих отвратительных, насилующих не тело — душу — фальшивостью вызываемых ими чувств татуировок на причинном месте. Из пола к прохудившемуся мешочку потянулись призрачными силуэтами щупальца, на этот раз ощупывая весьма сосредоточенно и внимательно, пока их решивший своему бесталанному слуге подсобить хозяин вновь не решил подать свой всеобъемлюще-сокрушительный, сотрясающий хлипкие туманные стены голос: — Было что-то еще, — спасибо, удружил: подробностей, даже если знает — никогда не расскажет. «Барахтайся в этом болоте сам, малек, а я погляжу на твои мытарства». Пальцы накрывают высушенный зеленый стебель, увенчанный короной из мелких пурпурных цветков. Кровь. Быть может глупая ведьма так решила своей подруге подсобить, или возможно сама Кэт, чисто по неосторожности, внесла в стройный порядок вещей обращающий его непредсказуемым хаосом катализатор. Гранитной плитой обернулась онемевшая грудь: быть теперь и следующему, и после него, и еще — новым свиданиям, ибо пока не выяснят, как так звезды сошлись и к чему на самом деле привели фатальные заигрывания с ведьмовством, будут навечно заперты в этой душной банке готовыми друг с другом сцепиться пауками. Таковы нерушимые, самими богами обозначенные законы: пока не будет озвучено признания, осьминог будет продолжать лапать ногу. Служившее ранее мерой предосторожности условие — заставить неспособную иначе сбежать жертву сказать правду, обернулось для Вессела тяжестью свинцовых оков клубящейся глубоко внутри до сих пор темной похоти. Ведь существовал теперь вполне серьезный шанс до конца жизни — ее — так встрять. Либо пока своенравному богу не надоест их игра в кошки-мышки — а этого апостол не желал больше всего. — Послушай, Слип, — зачем-то почти умоляюще тихим тоном умирающего спрашивает еще, наивный, будто надеясь получить от вселенского воплощения обмана правдивый ответ: — Ты все это подстроил, верно? Послал мне очередное испытание с целью проверить непоколебимость веры, хотя и сам прекрасно знаешь, что я принадлежу тебе безраздельно — полностью твой. Незримый обретший разум и плоть персонифицированный кошмар остается глухим к молитве этой, но оно и понятно: красноречивыми действиями демонстрирует Весселу свою власть над ним — со всех сторон хищные красноглазые тени набрасываются, впиваясь акульими зубами в расписанную черным бледную плоть, мощными укусами разрывая ее на куски, начисто отсекая отдельные шматы жесткого мяса вместе с костями, жадно сглатывая, заливая чудовищными прорехами в торсе зияющие раны густотой черной вязкой слюны… Не оставляя после себя ничего — никого. С глухим стуком падает на пол окровавленная маска — к ней тянется белый мрамор принадлежащих молодому юноше рук — Слип нежно почти прижимает ее к груди, не заботясь совсем о алых пятнах, расползающихся по светлой ткани свободной тоги. Баюкает, словно собственное горячо любимое дитя, совсем несмотря уже в сторону сгорбившегося на полу, полуразмытого, лишь отдаленно напоминающего человеческий силуэта, неспособного более сохранять целостность, истекающего нефтяным глянцем из всех его пор сочащихся чернил. Отворачивается, уходя в пустоту, пока собственные щупальца прознают то, что раньше было Весселом — заполняя всего, каждую клеточку пытливо перетряхивая, пересобирая, внедряясь в сжавшуюся в комочек истерзанную душу, прибавляя свежих стежков…******
Резного чугуна выкрашенная в черный калитка, спрятавшаяся в узкой нише глухого красного кирпича каменного забора, оказалась не заперта, в отличии от высоких арочных ворот из того же металла, пересекающих ведущую на внутренний двор дорожку автомобильного въезда. Как ее и предупредили — нерешительно скрипнув смазанными петлями и переступая высокий порожек — едва не споткнулась, Катя осторожно затворила ее за собой, с опасливым интересом оглядывая представшее перед ней двухэтажное здание загородного дома — обшивка из светлого оттенка древесины, покатая крыша, укрытая приглушенно-зеленой чешуей черепицы, большие застекленные квадратные окна и общая минималистичность прямых линий — явно недавно возведенный коттедж выглядел совсем уж не подстать живущей в ней матриарху. Нет, Катерина конечно, не избушку на курьих ножках себе представляла, когда сюда по приглашению ехала, но все же… Словно служа ответом на ее робкую неуверенность, бесшумно отворилась входная дверь, за которой никого не было, кроме убегающего вглубь дома темного коридора: вот тебе и устный намек, от которого невольно по спине табуном в панике пробежало стадо мерзлых мурашек. Залитые морилкой березовые ступеньки скрипят под подошвами дрожащих кед — осторожно ступает пугливым оленем, на светлую прогалину между деревьев опасливо выходящим: Катю уже почти тошнить начинает от волнения — пустой живот крутит вовсю, что, впрочем, было и не удивительно: хоть от Алисы плохого о ее бабушке ничего никогда не слышала, хорошего тоже вспомнить из их частых задушевных бесед не вышло — и это за весь проведенный в салоне такси на дороге из города час. «Ноги вытери», — вспыхивает неоновой вывеской в голове не принадлежащая неровному течению ее мрачных мыслей фраза, стоит только косяк пересечь — покорно начинает шаркать по лежащему у самых ног овалу широкой вязки плетеного из какого-то неизвестного ей растительного материала — сушеная кора — лыко, может быть. Бах — хлопнул за спиной надежный барьер, окончательно присмеревшую Катерину отсекая от внешнего мира, запирая в полумраке ничем не освещенного узкого коридора: уже без дальнейших указаний вежливо убирает на полочку широкой низенькой тумбочки уличную обувь — ставит рядом с прозрачной резины красными сапогами в дождевых разводах. Только сделала шаг вперед, как ее останавливает тихий шелест приближающихся шагов, но вот странность — видит только короткими мелкими шашжками скользящие к ней по до блеска отполированному темной древесины паркету простенькие серо-голубые полосатые домашние тапочки с открытыми носами. «Спокойно, пора бы уже перестать удивляться всякой чертовщине, учитывая, сколько ты ее за последнее время успела навидаться». Звучит, конечно, убедительно, да только неверные пальцы все равно тянутся к выпуклости спрятанного под мягким хлопком темно-фиолетовой футболки кулона на простом кожаном шнурке; стоит украшающее мужское кольцо бранное слово нащупать, как сразу словно камень тверди земной с плеч сваливается: «тебе предложили помощь, а не на званный ужин в качестве начинки для пирога позвали». Сунула было в предложенную обувь ноги… И согбенной ивушкой на сильном ветру закачалась под действием центробежной силы: закрутило, завертелся бешено пестрый калейдоскоп перед глазами, ноги подкосились, и она приземлилась задницей прямо… В услужливо подставленное ей под попу мягкое розовой в клеточку обивки кресло, точнее, оно само приковыляло, проворно перебирая четырьмя резными — под львиные — позолоченными лапками. — Ну давай уж показывай, коли пришла, что там у тебя, — по-менторски строгий, неожиданно молодо прозвучавший — лет сорока его владелице не дашь на слух — звучный женский голос напротив. Едва пришедшая в себя Катя попыталась было и комнату, и собеседницу свою рассмотреть получше, прежде чем отвечать, но тщетно: весь обзор до сих пор застилали взрывающиеся бесшумными фейерверками перед глазами разноцветные пятна. Щелчок пальцев перед самым носом — и от резкости в одну секунду пришедшего в норму зрения Катерину чуть прямо на собственные спрятанные под светлой тканью бридж коленки не вывернуло, пришлось в спешке захлопнуть створки век, тщетно пытаясь — через нос мелкими глотками — заново научиться дышать. — Да уж, с такой тонкой душевной организацией в наши дела лучше не лезть, — сдержанно хмыкнула явно находящая плачевное состояние Кати забавным верховная ведьма: — Колдовки из тебя даже при наличии таланта и сам Сатана не смог бы вылепить — сердечко уже на первом круге не выдержало бы, совсем уж мелкий у тебя сосуд. Что-то горячее и гладкое, с характерной круглой петелькой ручки, которую Катерина не сразу нащупала — керамическая чашка с чем-то теплым — ткнулась в руки, заставляя принять предложенный дар: — Я в тебя совсем немного влила, а ты уже на тот свет просишься. На-ка, глотни для поднятия морали. Подчинилась, кивнув несмело, поднося тонкий бортик к трясущимся губам: стоило только жидкость попробовать, как сразу значительно полегчало: обычный травяной чай — а не какая-то там бурда из жабьей икры и крови черной курицы — хорошо пошел, расслабляя мышцы и возвращая ясность сознанию. Осмелилась даже глаза открыть, впервые имея возможность оглядеться без страха вывернуться наизнанку: сидели в маленькой, светлой благодаря открытым окнам гостинной, погрузившись в гостеприимный уют высоких кресел у большого белокаменного камина — в такую жару, разумеется, не горящего — за кофейным столиком, накрытым поразительного мастерства тонкой работы кружевной салфеткой, на котором на специальном деревянном подносике блестел новым фарфором пузатый салатового оттенка чайничек с золотой каймой и рисунком в виде цветущего куста клубники, вазочка с печеньем-курабье и комплиментарное полученной Катей кружечке блюдцем — частью единого сервиза. Расположившаяся напротив дама также внешним видом своим нисколечко о своей причастности к ночным шабашам не показывала, что, впрочем, было понятно — кто станет трубить о своей двойной жизни: днем — учит девочек истории государства Российского в частном пансионате для благородных девиц, а ночью — летает в ступе на ближайшее болото с кикиморами лясы поточить. Это была невероятно худая и стройная, высокая темноволосая женщина лет от силы сорока пяти на вид — сдержанная красота ее меркла перед лицом ее хладнокровия, нашедшем отражение в каждой черточке, в каждом суровом изгибе — от разлета тонких, сведенных к переносице идеальной формы бровей, до птичьей крючковатости узкого прямого носа и опущенных вниз уголков даже в спокойном состоянии неодобрительно поджатых губ. Легкое кружевное летнее платье на тонких лямках и прикрывающая плечи и руки нежностью тонкого газа прозрачная шаль, чьи полы были украшены песочного цвета кисточками. — Здравствуйте, Раиса Николаевна, — невпопад, как будто только вспомнив о вежливости, мямлит Катя, опуская взгляд — не удается и минуты продержаться под холодным огнем этих зеленых, коварными светлячками мерцающих над трясиной немигающих глаз, в которых читается подлинная мудрость прожитых долгих лет. Алисина бабушка опять сухо прыщет, недобро обнажая белизну передних зубов: — Ну привет и тебе, дитя, лучше поздно чем никогда, верно? А то я уж думала посетовать, что родители тебя из рук вон плохо воспитали, — и руку протянула в ожидании: — Я смотрю, у тебя вопрос есть — на лбу написано, давай, сейчас разъясню. Гадая, о чем речь шла — и в правду мысли ее прочитала, может быть, Катерина вернула почти до дна осушенную чашку владелице, с нетерпением ожидая дальнейшей обещанной демонстрации. Поставив сосуд прямо так — на салфетку дном, верховная ведьма принялась вновь из чайника травяной чай разливать, да с любовью — до самых краев наполнила, еще чуть-чуть — и по бортику вниз заскользят янтарем жидким золотистые капли: — Давай представим себе, что это — среднестатистическая ничем не выдающаяся ведьма, Алиса, например — которая, кстати, сейчас после порки на конюшне до сих пор на соли стоит, привязанная, — обожгла гневливым колдовским пламенем вжавшуюся в сиденье Катю, не намекая — прямо говоря, как сильно выходкой внучки была недовольна: — А заварка в ней — потенциал, магическая сила, как будет угодно. Больше сосуд — больше поместится, логично. А вот это вот ты… Маленькое зеленое блюдце грохнулось перед самым носом — женщина бесцеремонно опрокинула в нее все содержимое чашки, нисколько не беспокоясь о том, что не имеющая более ранее сдерживающих ее границ свободолюбивая вода озером бурным растекается по столешнице, впитываясь в белизну салфетки чайной желтизной и капая на укрытый ручной работы персидским ковром пол: — И в этом всем я не понимаю одного: как ты все еще здесь сидишь — дышишь, моргаешь коровьими зенками своими, если испорченный ритуал — Алисина дурость — должны были тебя убить. Выговорилась, померкла, посерев — усталое облегчение, вызванное отхлынувшей вместе с лопнувшей на шее удавкой яростью утянуло ее обратно в благодать атласной обивки, дальнейшие свои разъяснения преподнесла весьма педантичным — учительским — тоном, но уже с куда более мягкими отеческими нотками: — Если следовать правилам, даже обычный человек с помощью специальных инструментов — строго сформулированные заклинания, талисманы, отвары — может ворожить, не прибегая к отсутствующей у него силе, беря взаймы извне, — пропал по мановению перстня в виде змеиного желтого глаза в серебрянной оправе на указательном пальце былой беспорядок: теперь перед Катей на абсолютно чистой сухой скатерти возлежала потрепанная колода карт, птичья высушенная лапка и пучок лаванды: — Но когда сам не знаешь, что вытворяешь — надеяться можно только на собственный магический потенциал. Которого у тебя нет. Катерина зябко поежилась, понимая, куда умудренная опытом явно гораздо больше знающая, чем она сама, ведьма клонит, ожидая от нее разъяснений, но прежде чем — в который раз — начать описывать события ушедших дней, она не преминула поинтересоваться: — Алиса говорила, что чем больше практикуешь — тем сильнее становишься, разве это не так? — опять ухмылялась собеседница, явно считавшая этот простодушный вывод глупым: — И даже обычный человек может научиться таким образом колдовать. Плеснув себе еще чайку — бесконтактно, галантный чайник и сам был рад отвешивать поклоны перед зависшим у самого носика бортом, Раиса Николаевна, проявляя чудеса терпения, назидательно протянула, аристократично — с отставленным мизинцем — напиток тонизирующий пригубив: — Это, конечно, прозвучит контринтуитивно, но чем больше емкость изначально, тем легче ее расширить и тем более прочны ее стенки. — откусила самый краешек печеньки, вновь уставившись Кате в глаза: — А если она размером с наперсток — то лопнуть будет готова от малейшего давления. И сосуд этот находится там же, где и душа — вот и думай теперь, куда поперек батьки сама влезла, и мою дорогую Алису втянула.******
Не может от переполняющего его до самых краев мрачного ликования отделаться — от былого спокойствия и следа не осталось, все тело, будто вчера родился — поет, отливая идеальным в своей незамутнености — ни прогалины пегой — эбонитом, будто только что грим нанес, даже маска иначе ощущается, прилегая к раскрасневшемуся от перевозбуждения лицу как вторая кожа. Сказался благодатно проведенный сон — забытье — в объятиях Слипа, оставившее в обычно весьма устойчивой памяти заметный пробел, как и во все прошлые разы такого «отдыха»: вот Вессел еще к богу своему слезно взывает, а вот — уже оказывается на ведущей к столь дорогим сердцу родным пенатам гравийной дорожке, спеша увидеть наконец Иден, по которой уже так сильно соскучился. Находит ее на кухне — в миленьком розовом с рюшечками переднике поверх платья, корпящей над порцией сахарного печенья — с коднитерским шприцем в руке: собиралась уже украшательством заниматься, когда он к ней сзади тесно прильнул, заключая в медвежьи объятия — закончит с выпечкой когда-нибудь потом. — Ой, ты меня напугал — не мог постучать, а? — очаровательно смеется, с готовностью отвечая на жадный требовательный поцелуй, позволяя грубым ладоням беспрепятственно по стройному, такому желанному им телу гулять, не протестуя даже, когда правой забирается под юбку, бегло охаживая всей шершавой раскаленной пятерней мягкость молочно-белого бедра: — Я так рада тебя видеть, Ви, м-м-м… Вот уже и левая под небесно-голубым подолом исчезла: бесстыдно ласкает ее маленькую аккуратную киску сквозь белый хлопок трусиков, удовлетворенно развратно мурлыкая в зацелованную уже до красных отметин шейку, когда чувствует проступающую под пальцами влажность смазки: — Я хочу тебя, Иден, ты даже не представляешь, как, — а теперь уже она так сладко своим тоненьким голоском стонет, когда с заметным нажимом разочек проводит от перемычки к лобку. Впрочем, может быть и знает: любознательная тонкая ручка уже нашла заметно проступающую на плотной ткани джинс выпуклость: оглаживает ее любовно, то и дело останавливаясь, чтобы у корня сжать — до приятной дрожи в его коленях: — Ну если только по быстрому, — девушка улыбается совсем по-лисьи, кокетливо отсвечивая озорным блеском затянутых войлоком страсти голубых озер: иного приглашения ему и не нужно. Вессел — даже слишком грубо, чем надо: Иден под ним охает от неожиданности, заваливает ее прямо на поднос с безвозвратно испорченным печеньем, поднимая при этом облачко взвившейся в воздух мелкой муки, задирая повыше юбку и нетерпеливо спуская с нее полоску нижнего с кружевной оторочкой белья, попутно любуясь девственной белизной — ни единого пятнышка — этой подтянутой круглой — само совершенство — попки. Секунда борьбы с собственной такой ненавистной теперь ширинкой — и он наконец-то выпускает себя на свободу, прижимая истосковавшуюся по проникновению головку прямо к нежно-розовому обильно истекающему смазкой входу, одним резким рывком, сопровождающимся на низких частотах победоносным — полным удовлетворения рыком толкаясь внутрь почти во всю так-то нешуточную длину: — И-иден… — не дает и секунды передышки, сразу же начиная двигаться — беря весьма резвый темп. Его полный не нашедшего еще выхода вожделения хриплый стон сливается с ее похотливым всхлипом, в котором слышится также и боль, ибо привыкшая к нежным обстоятельным ласкам голубка еще никогда не видела его таким распаленным — неистовым, будто она была не нежным парниковым цветком, а развратной гуляющей самой по себе кошкой, и это был их первый и последний случайный секс. Вцепляется в крутость бедер, едва себя на каждой глубокой фрикции контролируя, чтобы по самые яйца не засадить, имея ее вдумчиво и сосредоточено, так, чтобы не дай Слип — не задеть чертову не обезвреженную мину татуировки на лобке. — Ви, помедленней, прошу, чего ты — как с цепи сорвался, а-ах, — плаксивым обиженным тоном мычит задавлено, пытается даже сопротивляться уже: на его беду в бедро рукой тыкаясь в попытке от себя оттолкнуть. Адская ни с чем не сравнимая боль — будто острием топора по мягкому темечку прилетело — раскалывает черепушку напополам, но сейчас, когда в конец оскотинившийся Вессел и вправду остатки разума потерял, обернувшись диким голодным зверем, это даже распаляет его: заламывает ей руку, прижимая к тонкому стану и продолжая уже на полную катушку — чихать на метку — трахать ее по прежнему невероятно влажную и горячую щель — «я знаю, что тебе это тоже нравится, лицемерная сучка». Любимая и вправду уже упивается их диким спонтанным совокуплением, сопровождающимся характерным влажным хлюпаньем и звонкими шлепками впечатывающихся ему в бедра ягодиц, когда их тела сливались в одно: бесстыдно подмахивает, ритмично сжимая член внутри себя каждый раз, когда головка достигала особенно приятной точки и блудливо скуля в один голос с ним — его пылкими жаркими даже сейчас не теряющими своей медовой бархатистости стонами. С почерневшего — с первым разрядом тока вернулась привычная форма — подбородка струится, из носа вытекая, горячая свежая кровь, журча речкой полноводной по устьям контуров мышц прямо к пупку: постоянное теперь страдание сливается с не знающей границ эйфорией в жуткое подобие коктейля молотова — только пламя зажигалки поднеси, безповоротно сводя Вессела с ума. Он кончает сокрушительно и внезапно, в последней рваной фрикции вонзаясь до упора под аккомпанемент ее нежного крика — Иден тоже достигла предела — и неловко навалившись сверху: сил уже прямо позвоночник держать просто нет, мужчина только и может, что надсадно сопеть от нехватки воздуха в легких. Отталкивает его от себя с невиданной хрупкому девичьему тельцу силой — его откидывает назад, прямо затылком на ребро кухонного стола — капюшон смягчает нанесенный урон, но яркие звезды из глаз этот удар все равно выжимает. Вессел не сопротивляется более — ни когда супруга в хищном поцелуе отгрызает ему часть губы, ни когда вспарывает бок бритвенной остротой когтей в попытке добраться до такой вкусной печени, ни когда вцепляется желтыми волчьими клыками в глотку, вырывая с корнем голосовые связки — в этот раз он по своему рад, доволен этим самому себе отпущенным наказанием за то, что посмел думать о черном огне, затаившимся на самом дне теплых, как обступающая его сейчас со всех сторон благодатная тьма, темно-карих радужек.