******
Жадность летнего зноя слизывает с разгоряченной обнаженной кожи остатки грима, скатываясь частыми крупными градинами соленой, словно воды Мертвого моря, испарины по рельефу яростными урывками вздымающегося подтянутого живота, по тугим канатам напряженных мышц пресса. Распаленный уже до предела мощной энергетикой сходящей с ума от каждого его в оглушающий ритм барабанам и рыку гитар исступленно-экзальтированного движения в такт, каждой любовно выведенной полнозвучным притягательно-сладким баритоном ноты полностью очарованной их выступлением толпы. Вессел насквозь пропитался этим, он и есть — истинное воплощение им самим любовно созданной музыки, столь тщательно и скрупулезно собранных в единое целое строчек. Купаясь в лучах алой люминесценции, в клубах напитанного ей кровавого дыма, он отпускает себя на свободу в лишенном малейшего движения мысли трансе, вновь и вновь со всей страстностью, на которую был способен, на полный отчаяния рык перейдя, рефреном повторяя слова завершающей этот вечер финальной песни: «Take a bite». Вессел был всем — и ничем, и сцена для него теперь была единственным местом, где он мог ненадолго почувствовать себя самим собой, постыдно сбегая от прочно поселившейся теперь в полой груди вызванной ненавистью к самому себе боли, сливаясь в единой гармонии с космической пустотой, что скрывали тяжелые складки закулисья и вгрызающаяся в его лицо хищная маска, ибо даже сокровенный Эдем его — оказался нынче смертельно отравлен его собственным сочащимся из всех щелей черной разбитой души змеиным ядом.******
Темный, клубящийся мраком убегающий вдаль коридор, в конечной точке слияния с туманным горизонтом отнюдь не заканчивающийся светом. По сторонам любопытничать, обстановку праздно разглядывая, нет никакого желания, как и нет у этого тоннеля видимых стен — только вгоняющий девушку в первородный ужас впервые узревшего огонь неандертальца бездонный вакуум лишенного звезд космоса. Катя не знает, как тут оказалась: еще совсем недавно бесцельно брела по пустынным, укрытым зимою холодным улицам смутно знакомого припорошенного снегопадом залитого светом полудня серого города, думая о том, что кого-то ищет, и вот, стоило свернуть в особенно приглянувшуюся сумеречную подворотню, к которой как магнитом тянуло — она уже стоит на этой полупрозрачной, сплетенной из дыма молочно-белой дорожке, не имея ни малейшего представления о том, где находится. И, что еще более важно — куда идти дальше. С другой стороны, на месте копаться, бесцельно прожигая отпущенные на возможно обещающий обернуться чем-то необычным сон часы — а именно в этот момент Катерину настигает до этого скрытое от ее понимания правда о том, что она не бодрствует — было затеей даже более глупой, чем двигаться вперед. Стоило этой веской мысли в голове оформиться, как с ее головы будто войлочные не пропускающие даже самый душераздирающий шум глухие наушники сняли: коридор заполнился — до краев завибрировал мощным эхом до боли знакомого чрезвычайно богатого на оттенки пленительного баритона под сопровождение мастерски исполняемой на фортепиано мелодии, только песни этой в его интерпретации она не разу еще до этого момента не слышала: «Offer me that deathless death…». Что же, Вессел определенно ее этим купил — бредет, спотыкаясь, навстречу этим гипнотизирующим ее дивным звукам не от мира сего, то ли ангельским, то ли дьявольским — учитывая и истинный смысл того, что поет столь самозабвенно и с чувством, и его сверхъестественную природу — этот рвущий мягкое, из ваты скатанное сердце на мелкие окровавленные клочки бесподобный голос не может принадлежать человеку. Сирене, может быть, что на острых скалах возлежа, манит к себе незадачливых моряков, чтобы в водах штормовых утопить, даря вместе с последним сладким поцелуем верную смерть. А вот и дверь — ее расползающийся перед взглядом газовый силуэт, который кажется слишком призрачным, чтобы обладать плотностью, и все же, когда Катя осторожно прижимается к ней щекой, чутко прислушиваясь, на ощупь она представляется вполне материальной: холодная гладкая древесина, настолько реальная, что оказывается незапертой — незадачливая любительница подслушивать (где-то мы уже это видели) летит во внезапно образовавшийся перед ней проем, стоит этим кажущиеся неприступными вратам под силой ее тяжести отвориться. Утыкается лицом и коленями во внезапно растянувшийся на голом полу — за какие-то жалкие секунды до приземления — мягкий матрас, неловко руками всплеснув, словно куцыми крыльями навернувшаяся с насеста сонная курица. Оконфузилась в гробовой тишине — оборвался резко предназначенный лишь для нее одной концерт, стоило петлям плохо смазанным жалобно скрипнуть. — Что-то мне твое появление напоминает — у меня дежавю, — цедит неприветливо и сдержанно так, с присущей водам арктического океана холодностью, в ее сторону с фортепьянного стула, сидя за большим черным роялем. — Я-я ничего такого не делала, — блеет смущенно под гнетом этого невидимого — но наверняка сурового и цепко ее изучающего взгляда, сжимаясь в комочек на полосатой — синяя с красным — перине: «опять заявилась без приглашения — может, ты все-таки ведьма, а»? : — Просто уснула, как обычно, и… — осеклась: других слов — на вес золота оправданий — в стремительно опустевшей шкатулке черепной коробки уже не нашлось. Напряженная пауза — даже успела краешком суетливо бегающих угольков глаз, которые все боялась в сторону пылающего искренним негодованием Вессела направлять, сиротливую бедность обстановки по достоинству оценить: голый бетонный карман без окон: темно-серые гладкие стены и потолок, из всего убранства только музыкальный инструмент да придвинутая к одной из стен большая укрытая клетчатым пледом удобно выглядящая (даже смотреть на нее было мягко) изумрудного бархата софа. А еще — целые стопки, кипы гор на полу, наклеенные кое-где вместо обоев, одиночно лежащие… Отдающие желтизной исписанные листы — тут не то, что Войну и мир соберешь — всю коллекцию сочинений классиков русской литературы серебряного века можно сложить. Из скудных способов освящения: белый лишенный тепла свет без видимого источника, концентрирующийся где-то в районе замершего на месте истуканом мужчины. Помариновал ее знатно в кипятке вместе с черным перцем и лаврушкой чуток, и молвит, значит, не имеющий совести изувер совсем уже дружелюбно-приветливым тоном, в котором так и сквозить веселость едва сдерживаемого смеха: — Успокойся, я просто шучу, — и правда: лыбиться ей, старательно сдерживая охватившую его дрожь — лишь бы не расхохотаться Кате в лицо, потешаясь над ее доверчивой простодушностью: — Сам тебя позвал, хотел проверить — услышишь ли. Чешется язык — сейчас откусит прям от вспыхнувшего во рту перечной остротой негодования — ляпнуть что-то максимально язвительное, да только стоит первичному испугу улетучиться, как Катерина со свежепроклюнувшейся ноющей тоской в груди зорко замечает, сколь из рук вон плохо выглядел этим вечером Вессел: до безобразия усталый и помятый, не черный более — серый, словно вулканическим пеплом от души припорошенный. Смазанный неровно нанесенный напоминающий разводы сухой бытовой пыли грязный грим, пожелтелость потерявшей лоск облупившейся маски, зияющие в рваном плаще прорехи… Смотрится излишне худым и угловатым, словно за эти три дня килограммов десять скинул — прошел сквозь огонь и медные трубы, и что только за это время приключилось с ним такое… Потому и произносит непряженным меццо-сопрано своим пронзительно-хлопотливым то, что тяжелым камнем лежало сердце, а не в голове суматошно роилось: — Давно не появлялся — уже начала беспокоиться, — ей не страшно признавать свою вовлеченность. — Я очень ценю твое искреннее желание со мной сотрудничать, уж поверь, — язвит, но без былого лукавого огонька — из-под палки, пялясь без всякого выражения, вновь жгутом стягивая тонкие красивые губы и неопределенно плечами пожимая: — Просто нет времени: у нас сейчас гастроли, да и иного толка работы невпроворот — отсюда если и вылезаю, то только по самой крайней нужде, — без малейшей запинки ладно стелит, приводя весьма логичные на первый взгляд доводы. И вместе с тем Катя нутром чувствует эту не до конца от ее пытливого взгляда спрятанную за маской спокойствия неуверенность, слышит отголоски пригретого на черной груди непонятной природы терзания, интуиция во все иерихонские трубы вопит о том, что Вессел что-то сильно не договаривал, но увы — не было у девушки таких редких привилегий, как возможность лезть в его личную жизнь. Во всяком случае — пока ее даже за приятеля шапочного не считают. — Над чем сейчас конкретно корпишь, если не секрет? — усаживается поудобнее на импровизированном сидении, выбирая относительно нейтральную тему — закусывая губу в добросовестной попытке сдержаться и не задать какой-нибудь слишком уж интимный вопрос. На той самой «соломке» ерзает, что так предусмотрительно под нее постелили, ибо не хотели, чтобы от удара смазливым личиком о жесткий бетон случайно не превратилась в мопса — к таким молчаливым проявлениям внимательной заботы, которые неизменно замечала, можно было и привыкнуть: раз уж находишься в обществе истинного джентльмена. Неожиданный поворот: вместо ответа отодвигается на стуле чуть в бок, демонстративно хлопая по образовавшемуся пустому месту рядом с собой — стыдно ему ее на полу держать, или что, замерев в ожидании ее приближения. Ну конечно Катя не против — если бы знал, с каким затаенным ликованием и готовностью она к осторожно нему приблизилась, умещяя попу на таком тесном — бок к боку — пространстве, никогда бы ее так близко к себе не подпустил, главное — слюнями не истечь, продолжая прикидываться бесчувственным камушком. Он очень горячий, так и пышущий жаром адского пекла — плечо и бедро его, если бы не знала, что демон — решила бы, что заболел, снедаемый теперь сильной лихорадкой, впрочем судя по визуальной составляющей… — Выглядишь ты нынче на редкость дерьмово, уж извини — я когда на тебя смотрю, сердце кровью обливаться начинает, — решилась на откровенность, ибо с такого короткого расстояния на Вессела без слез вглянуть уже нельзя было: — Тебе срочно нужен отдых, в курсе? — Ну дак не смотри, делов-то, — саркастически хмыкает, расползаясь приятными мурашками по ее спине, полностью игнорируя следующее за едким комментарием неудобное и весьма веское замечание. Этот жидкий бархат, даже порядком изъеденный молью вызванного отсутствием нормального сна (какая ирония) истощением, все еще по прежнему заставляет Катю до самой последней клеточки девичьего тела трепетать — даже коленку от его штанины старается поспешно отодвинуть, чтобы трясучки любовной ее не заметил. Не смотрит в ее сторону более, плотнее капюшон надвигая, чтобы и она меньше на маску пялилась, прежде чем как ни в чем не бывало продолжить: — Работаю над инструментальной версией последнего альбома и кавером на чужую песню, если так интересно, и нет — играть ничего не собираюсь, уж прости — профессиональная тайна. — Ну, кавер на «Take me to church» я уже частично сегодня слышала, — а сама думает, что дело не в секретности, а в банальной педантичной погоне за совершенством, попутно решаясь сделать вокалисту искренний комплимент: — Твой голос… Великолепен. Мне очень понравилось — на мой скромный вкус вышло ничуть не хуже оригинала. От Вессела по ее разумению, даже до того, как познакомились так близко — за три версты несло трудоголизмом в сочетании с крайней степенью перфекционизма — токсичная смесь ни одного уже гения сведшего в могилу: наверняка не планирует никому показывать работы своей, пока не будет полностью уверен в ее на его вкус высоком качестве, задав столь высокую планку, что даже боги могут лишь в бессилии руками разводить. Музыкант плечом неловко дергает, отрицательно головой мотая — не верит совсем словам ее, очевидно, вместе с тем все еще находя их неровную, местами неловкую беседу по душам достаточно комфортной, чтобы продолжить с весьма словоохотливого пояснения: — Нет, Hoizer это скорее для себя было, распевался так, речь про другую группу совсем, с которой шапочно знаком — на мой взгляд крутые вещи ребята делают, вот и когда предложили в коллаборации поучаствовать — я согласился, — нервно дергает ногой правой в задумчивости, говоря уже совсем в сторону, похоже, не замечая даже, что уже какое-то время беспокойными пальцами оглаживает молчаливые клавиши: — Как закончу со всеми вариантами, отошлю им материал и там посмотрим, что на альбоме осядет. Погодите-ка, чего? — В смысле — «с вариантами»? — с подозрением пялится на длинные полы его истрепанного капюшона за неимением лучшей цели для прижигания рвущимся наружу из глубин темных радужек черным огнем: — Не говори мне, что ты не один кавер просто так — от чистоты непорочного сердца в занятое для себя время записываешь — ты еще им и опции представляешь, охренеть. Скажи еще, что забесплатно. — Ну, — ноготь почти виновато зашкрябал по краешку белого глянца эмали — фортепьянному «зубу»: — Как тебе сказать… Мда, вот тебе: получи и распишись — нашла таки его слабую сторону: оказался до умопомрачения влюбленным в собственную работу природным дарованием, который даже во сне предпочитает пахать, от открытия этого, впрочем, было совсем невесело на душе. Ну все, вывел — так дело не пойдет. Катя и забыла совсем, что перед ней, так-то, был демон и чей-то там первый апостол — вскочив со стула, вцепилась фамильярно в черноту запястья, утягивая оторопевшего от такой наглости Вессела за собой: будучи в полном шоке, мужчина даже не думал сопротивляться — пока что, с покорностью идущего на убой агнца следуя вслед за девушкой. Подвела к софе, попутно со всей рокочущей внутри яростью сдирая с нее плед: — Ложись давай — тебе надо выспаться, или хотя бы полежать — не знаю, как у вас, сверхъестественных сущностей это работает, но честно говоря — мне уже плевать, — уперла руки в боки, уставившись на него — все еще хранит молчание и полное бесстрастие — ни один мускул на подбородке не дернулся: — А я сваливаю, потому что не хочу принимать участия в этой клоунаде и видеть тебя таким разбитым — приходи, когда будешь свеж и здоров. Ноль реакции, дырка от бублика. Ну и ладно, свое наболевшее она уже ему высказала — жгучий стыд начал уже накатывать, что в сущности незнакомого ей мужика по линеечке решила строить, словно сварливая мамка — нашкодившего сына, не удивится теперь, что не захочет еще неделю приходить, решив, что дура почти тридцателетняя на радостях сбрендила. Вредность ли заговорила это в ней, или на саму себя досада, но последнее слово так и не смогла не оставить не за собой: — Некоторые люди совершенно не знают, когда нужно остановиться, — имея, естественно, в виду также себя. И лишь по чистой случайности именно это ей вскользь брошенное замечание становится последней каплей, ключиком, отпирающим его доселе укрытое ледяной броней сердце, ибо Вессел, разом завяв, словно под струями ливнем окатившего его дрожащие плечи дождя, бессильно оседает на диванчик, шепча единственное, острием кухонного ножа в грудь вонзающееся: — Ты права, — с таким подлинным разливающимся по пустынному берегу водами мариинской впадины страданием, что все, что Катерина может себе сейчас позволить: устремиться к нему, опускаясь рядом и заключая в свои объятия — плевать было, что оттолкнет. Но нет — безвольные серые плети безвозвратно потерявших всю свою былую силу рук прижимают плотнее к себе — с какой-то доселе невиданной, продиктованной истинным отчаянием жадностью. — Вессел, если ты не хочешь мне ничего рассказывать — пусть, я могу просто побыть твоей жилеткой, — придушено (ух, как сдавил — сейчас воздух кончится), тянет в его плечо, жаждя вернуть должок сторицей, по-женски памятуя о необходимости соблюдать деликатность: — Я понимаю, что это личное, так что… — Мне больше нескем об этом поговорить, — признается в своей обычной манере заядлого правдоруба, тонко намекая, что происходящее было не проявлением его благосклонности к ней — случайным стечением обстоятельств, опаляя своим раскаленным огнем частого дыхания слегка взлохмаченную каштановую макушку: — Я просто не знаю толком, с чего начать. Рассказ вышел не из легких, частично потому, что мужчине действительно порой было сложно не то, что правильные — хоть какие-то слова отыскать, отчасти оттого, что продолжал бессовестно ломаться, словно целка в первую брачную ночь — из обычно прямолинейного и говорящего по существую Вессела информацию приходилось чуть-ли не с клещами выдирать: Катя моментами чувствовала себя как на допросе с пристрастием — тем самым хорошим копом, все еще пытающимся не желающего колоться преступника раскачать. — Так, ты думаешь, что был слишком груб в процессе… М-м-м, выполнения супружеского долга и то, что тебе в тот момент показалось допустимым, на самом деле было насилием — я правильно поняла? — пальцы сжимают переносицу, ибо сил терпеть этого галантного — местами даже слишком — дурочка и быть ему семейным психологом на полставки (ха, за что боролась — на то и напоролась, приветики, внезапная френдзона) уже нет: — Но при этом за весь акт слово «нет» ты не слышал, только просьбу, кхм, быть помедленнее, — во что она только ввязалась… Они уже не обжимаются — просто сидят на одной софе на некотором уважительном отдалении друг от друга, ибо, как оказалось, если Катерина может нормально дышать, а Вессел — не прятать лицо в ее пышной шевелюре, беседа получалась более осмысленной: — Она могла испугаться. Я никогда раньше так себя с Иден не вел: даже в мыслях не было, знаешь, она такая хрупкая и нежная, как цветок, такая, такая… — себе на уме — веревки вьет из него, а он ведется: — Невинная, а я на нее набросился, словно пытался растоптать и сломать, хотя на самом деле люблю. «Улыбаемся и машем, Катя» — сердце собирать по осколочкам, клеем-моментом смазывая предварительно будем потом, ведь она понимающая — знала, чего от женатиков ожидать. Пусть даже сейчас и чертовски больно — хочется и волком на луну выть, и помочь ему как-то, ибо доброй самаритянкой уродилась — на свою беду. — Да-да, это все замечательно и прекрасно, она — принцесса из детских сказок, ты — дракон… Хоть спрашивал у нее, что думает — а то вдруг попросит повторить, а? Разиков еще так сто, — пялится на него с беззастенчивой злостью. Обнаружила наконец под всем этим благородным налетом загадочности и неприступности обыкновенного мужика, возводящего обычную не лишенную страстишек женщину (эка невидаль — жесткий секс, который при этом остается ванильным и обеими сторонами одобренным, вот Катя точно была бы не против) на пьедестал и водящего теперь вокруг ее лишенной изъяна статуи хороводы. А что будет, когда поймет, что, из плоти и крови соткана — живой человек… Вот брак Катиных родителей этот не нашедший решения диссонанс в свое время разрушил, когда витающая в облаках мать вдруг поняла, что интеллигентный отец-академик астрофизик в свободное время любит ловить рыбку с друзьями под белочкой, раскидывает по дому грязные носки и матерится, как сапожник, когда проигрывает деду-гроссмейстеру в шахматы. Прошла любовь, завяли помидоры. — Я пытался поднять эту тему, но Иден и слушать ничего не хочет: просто начинает щебетать о другом, продолжая мне открыто улыбаться, как ничего и не было, — шкребет в растерянности обрезанными до самого мяса черными ногтями по алым завитушкам покрытого позолотой узора: — А я как посмотрю на нее — в дрожь берет… Странная в своей очевидности — почему раньше об этом не подумала — догадка в голове оформилась: озвучила решительно, даже не побоявшись его оскорбить: — Вессел, а у тебя вообще был до знакомства с Иден опыт серьезных отношений? — будь, что будет — считала уже долгом своим докопаться до сути. — Это тут причем? — вот, сразу ощерился, закрываясь — видать, на больное место надавила, заставив ежа свернуться в клубок, иголки выпучив. Точно права оказалась: красноречивой реакцией свою подлинную неопытность выдал, которая, при зрелом рассмотрении, не была удивительной — где найти время на личную жизнь, когда крутишься белкой в колесе, разрываясь между построением находящейся в самом расцвете музыкальной карьеры, поклонением вполне реальному и обладающему несомненным присутствием — и притязаниями — богу и связанными с существованием в теле нелюдя специфическими нюансами — которые наверняка были? — Очень даже притом, в отношениях знаешь, что важнее всего? — принимает за ответ его пока слабо догоняющий, куда все идет, отрицательный несмелый кивок: — Язык, и не в шестьдесят девятой позиции, а когда возникают трения и недопонимания, которые иначе не разрешишь. И если ты не сядешь вот прям сегодня с ней и все не обсудишь категорически, когда придешь домой — а потом выспишься, очень надеюсь, — многозначительный строгий сверк чернотой из-под густых ресниц: — Проблема разрастется до таких масштабов, что в финале этот гордиев узел сможет разорвать только развод — секса у вас же больше не было, верно? Боишься теперь навредить — вот тебе и вся мудрость. Между ними вновь повисло молчание, на этот раз уставшей уже помелом своим бескостным битый час болтать Кате эта затянувшаяся пауза была в радость: искренне надеялась, что потраченные им на тягостные раздумья мгновения пойдут на пользу. — Спасибо, — мотнул капюшоном, звуча уже более уверенно и по родному сдержанно. Видеть его до этого в столь всеобъемлющем душевном раздрае было мучительно, и не потому, что образ хладнокровного стоика себе намалевала эгоистично, а потому что хотела, чтобы у него все в итоге было хорошо — без нее и с женой, потому что против неполживых доводов сердца не попрешь. — Что-то мы о всяких глупостях заболтались, право слово, — восстановив шаткое равновесие в душе, вновь проводит между ними черту: «закрыли тему, забыв о ее существовании навсегда», возвращаясь уже по деловому звучащим окрепшим тоном к проблемам насущным: — А теперь расскажи мне, проливала ли ты во время ритуала кровь — случайно ли, специально? Это очень важный вопрос, Кэт — и я надеюсь получить на него честный ответ.******
— Эм, а можно мне его сначала самой… Потрогать? — полный невысказанных подозрений опаловый с поволокой взгляд так и пялится на кончик продемонстрированного ей ранее черного щупальца, теперь держащегося на почтительном расстоянии от ее лица, заставляя Вессела нервно сглатывать. Думает небось сейчас, какой он мерзкий и отвратительный, как он и сам эти доставшиеся ему против воли чернильные гротескные отростки оценивал, размышляет о том, что апостол пытается ее так обмануть и что-то с ней за рамки нормы выходящее сделать — и как до этого все дошло… Началось все с разбора полетов, лишь подтверждающего прозорливость выдвинутых им ранее предположений: да — неловко порезалась, не став ничего в ходе обряда переделывать из-за банальной надежды на то, что ни на что несколько капель крови на алтаре не повлияют. Пришлось объяснять про свойства вербены помогать с поиском романтической любви и подходящих партнеров для брака, а также про ее сомнительную полезность в качестве одного из наидревнейших и надежнейших способов человека к тебе прежде равнодушного привлечь и обворожить. Тут еще добрые минут двадцать ушло на то, чтобы переполошившуюся было собеседницу убедить в том, что Вессел верил в ее полную неосведомленность об этом нюансе и в то, что она не пыталась его так в себя насильно влюбить. На апостола подобные шарлатанские фокусы в принципе не работали: иначе бы имел уже целый гарем заигрывающих на досуге с колдовством помешанных на нем фанаток и — фанатов, такие тоже бывали. Потом — пораскинули мозгами над феноменом того, что сноведения обычные Кэт вновь, с завидной регулярностью начала видеть, хотя этого просто не должно было быть. Как и того, что она все еще оставалась жива — девушка во всех подробностях расписала ему свой нанесенный верховной ведьме местного ковена неоднозначный визит. В этом-то и состояла суть их нынешнего конфликта: верящий только самому себе апостол сам хотел проверить — увидеть, насколько плачевная обстояла ситуация с ее резервом, а единственный способ сделать это, не причинив боль и не рискнув жизнью — было довериться Весселу полностью. И его щупальцам, как бы неприятно это не звучало. — Валяй, — вытянул упругую, за ненадобностью лишенную присосок конечность, застыв в ожидании, когда же, наконец, наберется храбрости реализовать задуманное: — Оно, ну, тоесть я, не кусаюсь. Если сама не попросишь, — мда, уместная шутка — одним взглядом убить готова, молодец — разрядил обстановку. Подушечка пальца — указательного — несмело упирается в гладкую оболочку, едва влажную на ощупь благодаря сочащейся из микроскопических пор изнутри жидкости — та же дрянь, что кожу покрывает антрацитовой космической пылью, только пожиже. Не отдергивает, явно заинтересованная крайней странностью вызываемых переживаний: Вессел не по наслышке (спасибо, Слип) знал, что сравнить с подобным тактильным опытом было нечего: в именуемом реальном мире не было материала, хоть сколько-нибудь похожего на удерживающий в контурах щупалец не-воду уникальный невесомый покров. Дальше — больше: непринужденно гладит всей ладонью, периодически сжимая в месте, где кончик начинал утолщаться, чтобы лучше свободно гуляющую внутри жидкость объять — даже не задумываясь в приступе любознательной пытливости о том (святая простота), что эти вкрадчивые весьма специфичного вида ласки могут напоминать мужчине совсем о другом. Настолько, что становится подозрительно тесно в до того свободных штанах, а он ведь евнухом на фоне всех этих глупых — права Кэт — переживаний уже стал, на время и думать забыв о пробегающих между ними безбожно фальшивых, но не теряющих некоторой власти над ним искр. — Удовлетворила любопытство? Чудно, — цедит ядовитой змеюкой, резко вырывая затисканный уже до невозможности отросток из загребущих — мягких и ласковых — ручек, попутно меняя положение так (вот и пригодился плед) чтобы не заметила беспокоящей теперь его эрекции: — Больше не боишься — можем приступать? — А как это, ну… Ощущается, когда трогаю, — хлопает на него своими с убийственной поволокой разящими наповал глупыми глазками, с упрямством возжелавшего новую лежащую на витрине игрушку ребенка вновь своевольно прикасаясь к его особой «конечности». Ну как тут не пошутить — само на язык просится: — Примерно как если бы ты заместо него охаживала мой член, — стоило того: поспешно отшатывается с таким неподдельно-явственным шоком на перекошенной сильным удивлением мордашке — сова, точно — вон, какие глазищи круглые, что Вессел уже не может сдержать рвущийся наружу хохот. Аж живот надорвал от конского ржача, не обращая внимания на злостность тыкающего ему в плечо разъяренного кулачка («Ах ты, ты… Мудак конченный, вот ты кто»), когда осознала — не сразу — что он опять над ней нагло потешался, ну, зато настроение поднялось до небес просто — уж больно нравилось Весселу Кэт безоглядно дразнить. И взаимно разделяемое ими, пусть и не настоящее — сверхестесвенное влечение лишь подливало колдовского масла в огонь. На его скромный взгляд в этих по сути безобидных подколках, пусть и в пестрой обертке развязного флирта — плохого не было ничего, коли могли себя столь надежно в железных рукавицах моральных рамок держать. — Ладно, расслабься, хоть я и могу регулировать чувствительность, предпочитаю обходиться банальным — дополнительная рука, — специально ведь ввернул подробность про «настраиваемость ощущений», чтобы в догонку поддеть, заставляя заливаться слабым смущенным румянцем: — Ты готова? — все еще не уверена до конца в решении своем — читает с легкостью столь заметно дрейфующее на самом поверхности открытого лица сомнение, даже в приступе джентльменского участия добавляет: — Если не хочешь — мы не будем этого делать, пусть даже я и считаю, что это весьма важная ниточка, ведущая к возможному спорому решению нашей проблемы. Кэт отрицательно головой мотает, поддаваясь вперед и закрывая глаза: оно и понятно, зрелище обещало быть не для слабонервных несмотря на всю безболезненность процедуры: — Я буду нежен, — «да пошел ты», рычит на него сквозь зубы, вызывая очередную, на этот раз теплую, ибо не надо от нее больше прятать за издевательской холодностью — улыбку. Кончик щупальца осторожно касается искомой точки — чуть ниже яремной впадинки: Вессел чувствует ее дрожь, знает и про страх, что сминает искусанные губы дрожащей стрункой, мысленно прося потерпеть — недолго, когда наконец решает в нее «вдавиться», преодолевая толчком легкое сопротивление покрывающей душу надежным коконом оболочки. Теперь он чувствует ее так близко, как никто больше не может — к оголенному проводу истинных чувств легкомысленно прикасаясь, видя ее, как личность, как человека — насквозь. Хорошая… Он совсем теряется в полноводии этих сбивающих с толку дурманящих голову приятных ощущений, на какое-то время забыв даже, как так вышло — что он теперь столь нагло (всей было мало, чтобы его пытливый ненасытный голод утолить) фамильярно лапает ее самую суть, полностью завороженней тем светом — нежащийся под этим солнечным теплом, что изнутри излучает, хочется нестерпимо заглянуть еще глубже, откликнуться на тихий сладостный зов чего-то еще непознанного — но такого желанного, того, что кажется — всю жизнь искал, он уже мечтает сделать это своим… — Вессел, мне… Больно, — выпущенный на свободу столь жалостливым тоном кроткий звук собственного имени, срывающийся с ее пересохших уст, отрезвляет не хуже звонкой пощечины: поспешно загоняет свое загребущее щупальце в рамки дозволенного. — Упс, прости, я не хотел, — с преувеличенным усердием ощупывает кончиком то, чему должен был все свое внимание изначально уделить, лежащее где-то под сердцем: — Слишком ранимое. Очень холодное и округлое, совсем хрупкое: мыльный пузырь, лишь коснись тонкой стенки — сразу заметишь безграничность пустоты внутри. У апостола даже шерсть дыбом на затылке встает от одной мысли о том, что то даже не сосуд был уже толком — бомба замедленного действия, ибо стоит девушке хоть раз почувствовать течение сверхъестественной силы внутри, как бах! — хрустальный шарик лопнет, схлопываясь подобием черной дыры, уничтожая в непреодолимой тяге своей гравитации не тело — душу. Страшно — задерживает дыхание, осторожно, со страхом свежеиспеченным боящегося навредить лишний раз пациенту с застрявшей в груди пулей неопытного хирурга извлекая отросток наружу, фух — кислороду к легким открыл доступ лишь тогда, когда убедился в окончании оказавшимся столь стрессовым для него осмотру. — Кэт, ты должна кое-что мне пообещать, — серьезен, как будто панихиду закатывает на похоронах: пожалуй, раньше никогда таким озабоченным его не то, что не видела — не слышала: — Никаких больше заигрываний с ведовством, ты поняла? Во сне тоже никуда не ходи и никого не слушай — я сам приду, если будет необходимость, больше звать, как сегодня, не буду. А теперь руку дай. Покорно доверчиво тянет левое запястье, заглядывая в глухие прорези маски с неподдельным испугом — в поддернутых пеленой влаги тепло-карих провалах читается искреннее непонимание: — Все так плохо? — Да, — Вессел не собирается скрывать от нее всей правды: взрослая девочка — должна знать, чего опасаться, ибо никто, кроме нее самой, ее на все сто процентов от опасности уберечь не сможет — даже он, несмотря на все продиктованное идиотским, вызванным въевшимся в самое естество джентельменскими принципами желанием. Вокруг смуглой кожи обвивается кусающей себя за хвост змеей, из воздуха — тонких струек дыма — сотканная отливающая шелком гладкая черная нить, у которой даже точки узелка или скрепления двух концов не видать: — Будет постоянно напоминать тебе о том, что ты находишься во сне — не пытайся снять или перерезать, окей? А теперь — я все еще жду обещания, — даже выпускать из своих цепких лап ее не собирается более, пока не выполнит уговор. — Ну хорошо-хорошо, я клянусь — доволен? — Кэт закатывает глаза, очевидно, не полностью осознавая еще всей шаткости своего положения, с любопытством перебирая в пальцах полученный от него талисман. А ведь она находиться в нем была обречена с самого своего рождения: жизни обычного человека подобный фатальный для любого колдуна изъян не мешал нисколечко — она не уникальна в этом, наверняка еще с миллион таких «взрывоопасных» наберется, землю преспокойненько себе топчащих до самой глубокой старости, но ведь девушка уже умудрилась влезть по локоть во все это оккультное дерьмо… Слип уже о деликатности ее ситуации знает — ничего от всевидящего божественного ока не скроется, бесполезно прятать — и Весселу (уже трясет всего от предвкушения грядущей экзекуции, не может ждать) еще предстоит узнать его ценное мнение по этому вопросу. — Слушай, — мнется Кэт, явно пытаясь разговор подальше от не слишком соблазнительной для нее темы — а зря: «о сохранении твоей жизни тут судачим» отвести: — Ты там еще что-нибудь видел, точнее — почувствовал? Ну раз ты так близко был к моей душе, пусть я и не знаю, как это — даже представить себе не могу. Хмыкает задумчиво, вновь пропуская сквозь себя напряжением переменного тока пережитые им столь недавно ощущения, позволяет себе в каверзной ухмылочке губы кривить, решив для поднятия общей морали девушку слегка подразнить: — Конечно — какой ты во всех смыслах замечательный человек: прямо сокровище, — тянет елейным тоном, растекаясь пьяным — отравленным ядом легкой иронии — медом по опаловой радужке: — Так, сейчас посмотрим, — и ведь действительно начинает лукаво пальцы демонстративно загибать, от души наслаждаясь ее суетливым смущением: — Добрая, понимающая и чуткая, крепкий, не лишенный гибкости внутренний стержень — просто так не сломаешь, разве что только погнешь. Для дорогого тебе человека готова, когда надо — и горы свернуть, и — выступить самым честным и неподкупным критиком, — да, его определенно уже понесло: шутка обернулась настоящей искренней похвальбой, чего, как надеялся Вессел — Кэт не заметит: — Что еще, ага: принципиальность и умение не перекладывать на других ответственность тоже присутствуют, разве что ленивая донельзя и ждать у моря погоды, на жопку ровно присев, не умеешь, также, как и не привирать местами, детали приукрашивать, как и не занудствовать, почем зря, но… — не дали договорить: смеющиеся губы накрыла теплая влажность маленькой аккуратной ладони — ее последняя попытка его как-то заткнуть. — Прекрати: я уже поняла, что ты меня теперь знаешь, как облупленную, спасибо за лестный отзыв — если мне понадобится в письменном виде характеристика — обязательно обращусь, — опять ее из себя вывел — без злости злится, потешно раздувая ноздри и брови домиком хмуря: способность бесить ее давалась ему совершенно без напряга — как конфетку у ребенка отобрать. Удовольствия эта местами почти излишняя легкость над ней очевидных манипуляций нисколько не убавляла, вот и ныне Вессел, в конец заигравшись со спичками, не унимается, перехватывая ее руку, накрывая своей, и нарочито медленно спуская ее вдоль шеи ниже, пока обнаженное солнечное сплетение не накрыли, вновь любимого конька оседлав: — Если хочешь — можешь мою пощупать, если от этого будет легче, — горячие пальцы на эбонитовой коже, трепещущие беспомощно, словно крылышки зажатого в кулаке мотылька. Смотрит ей проникновенно в глаза, впитывая этот темный сравнимый разве что с адским жар — само как-то вышло, по наитию, от души радуясь имеющемуся между ними неравенству: ей никогда не узреть его растерявшей всю свою глубину сверкающей в песке отполированными прибоем бутылочными стекляшками бирюзы. Особенно, когда всем естеством тянется к ней, когда ее нежные руки ветвями принесенной океаном пропитавшейся солью древесиной обвиваются вокруг его шеи, когда бурным неуемным штормом врезается в утесы ее призывно приоткрытых губ — сладкая и манящая, словно истекающий из сочного алого плода сок, от которого уже успел откусить первый запретный, самый лакомый кусочек… Моргнул — и спало страстное наваждение испарившейся в воздухе марой — суккубой, посетившей с мороком сонного паралича в тот пугающе краткий миг до пробуждения, когда ты столь близок к смерти, пронеслось мимо опустошающим все на своем пути ураганом, исчезла бархатистость смуглой кожи под гнетом фаланг — Кэт пропала, в воздухе растворилась, очевидно в собственной постели от такого переизбытка чувств с бешенным биением в ноющей груди очнувшись, потому что Вессел знал точно — само пришло уверенностью непоколебимой, что она видела то же самое, злыми божествами с целью помучить посланное видение. Задумчиво касается изгибов тонкого рта, подушечкой от самой арки купидона к нижней проводя — все еще чувствует податливость ее уст под своими, нежность украдкой сорванного с них шалого вздоха… И ему снова надо срочно забыться — свежескошенная трава на зеленой лужайке перед белым особняком его уже ждет, как и та, чьи заботливые колени станут хорошей подушкой, чьим деликатным пальцам одним он доверяет жесткость собственных с рыжинкой коротко стриженных волос — будет гладить, пока Вессел наконец не уснет — по настоящему проваливаясь в забытье.Конец первой части.