Встретимся сегодня ночью

      Некогда надежные объятия родной постели обернулись в этот глубокой ночи роковой час сотканной из хлопка гробницей — как и она — панночкой ожившей: мечется, обнаженная полностью, на смертном одре своем, не в силах ни упокоится с миром, ни пробудиться. И даже мягкое спокойствие белого савана одеяла, в который укутана — не в силах обуздать этот темный огонь, когда замечает в душном сумраке новолуния, у окна раскрытого — бесовской отблеск маски. — Вессел, — выплевывает, исторгая из себя вместе с сочащейся с искусанных до крови губ розовой слюной накопившуюся внутри скверну.       Каждый звук этого гнусного имени сквозь плотно сжатые губы разносится злобным проклятьем, клеймя его навечно — душу его темную — уродливым, вспухшим рвущейся наружу артериальной кровью рассечением, коему не суждено никогда до конца зарасти, даря ему новый — навеки веков — на сердце рваный рубец.       Дергается, словно щелчком плети ужаленный — фантомный удар полосой пламени на обнаженном торсе оставляет свой след.       Все пожирает взглядом, не отрываясь, впитывая каждое мгновение, каждый неверный вздох — вот летит на пол одеяло, и девушка чувственно восстает мертвецом ожившим из свежей могилы — труп невесты, садится напротив купающегося в густых тенях мужчины, бедрами крутыми соблазнительно покачивая, изгибаясь в каждом движении томном, словно загипнотизированная факиром королевская кобра. — Иди ко мне, — улыбаясь так сладко и плотоядно, кислотой растекаясь по венам окситоциновым ядом, кончиком умасленного слюной розового язычка проводит по нижней багряно-алой губе, призывно расцепляя губительное кольцо рук своих: — Я твоя.       Не нежностью трепетной ласки веет от них: страстным призывом, неистово требует тела его всего во власть своей убийственной неги — и души вместе с ней, ибо только он весь, Вессел — может утолить этот похоти колдовской пожар, что, выхода не находя, так безбрежно бушует и в нем самом.       Бесстыдно хочет от него — так безутешно и безвыходно — того, что не может ей дать ни в одной из существующих вселенных, по рукам и ногам скованный цепью своих собственных обещаний, своим поднесенным чужой белой ручке даром любви, составляющими основу его личности моральными принципами, наконец — поступившись которыми сам бы себя и сломал, так, что никогда не починишь. Даже Слип с его чернильными нитями не сможет его, такого Шалтая-Болтая, по кусочкам собрать.       Он более не смотрит, пряча маску под гнетом влажных от пота угольно-черных дрожащих ладоней — нет, Кэт его не перебороть, волю железную не истребить с помощью вкрадчивых обещаний фальшивых ложного рая этих, сколько бы не старалась, сколько бы своим чувственным хриплым шепотом не звала, как бы не… — Аа-ах, так… Хорошо, — тугой черный провод вокруг девичьего стана требовательно обвился, оставляя на смуглой коже липкость грязных разводов, в спирали упругих колец сжимая правую грудь, самым кончиком заостренным дразня отвердевший сосок.       Где одно, там и сонм — Вессел не может их контролировать более, словно роли сменились, он был лишь — чутко чувствующий все манекен безвольный (даже подернутой вожделенным страданием радужки темно-синей не отвести), ставший носителем этого адски голодного до распаленного страстью податливого женского тела паразита. Но даже так, во всей красе подноготную уродливой изнанки его чудовищной разглядев, Кэт принимает их — принимает его, все его самые темные импульсы, нашедшие воплощение в столь нежно терзающих ее сладкую плоть принадлежащих апостолу щупалец.       Вессел в этот украденный у судьбы роковой миг помрачения находиться везде: нагло толкается между призывно раскрытых коралловых губ, заигрывая шаловливо с влажностью отвечающего на эту сладкую пытку похотливого язычка и воруя ее слабые исполненные удовольствия стоны.       Сжимается прельстиво удавкой на тонкой шее — ровно так, чтобы позволять ей надсадно и сипло дышать на поверхности самой, так, что темнеет удушьем в и без того теплой бездной пылающих глазах.       Оставляет следы «зубов» своих на спине и покатых плечах: почти идеально круглые багровеющие на шкурке его кошечки блудливой, едва сочащиеся рубиновым бисером следы присосок обращают ее в леопарда.       Надежно охватывает деликатностью кандалов запястья и щиколотки, фиксирует в сгибе колена, сплочая сочные ляжки с икрами нечеловеческой силой обмотки антрацитовых проводов — «не вырвешься, дорогая».       О, как он долго этого ждал: как коснется ее уже полностью готовой принять эти грубые ласки — так сильно Вессела хочет — влажной киске: внимательное к ее удовольствию щупальце преданно трется о набухший возбуждением чувствительный клитор и слизистую, петлями все изгибаясь, пульсируя, между ног ее, безвозвратно смешивая собственный черный секрет с ее естественной смазкой. Так невтерпеж уже вторгнуться внутрь — кажется сдохнет от обуявшего его ненаходящего облегчения приступа сексуальной фрустрации сейчас, не вытерпев, но медлит, предпочитая и другую конечность в этот чувственный танец ввести — танго на троих, ибо хочется быть всюду, включая нащупанное уже источающем чернильный лубрикант кончиком девственное отверстие между сочных ягодиц…       Разминает ее пока что слишком тугие мышцы входа со вкусом и расстановкой — в таком тонком деле требовалась обстоятельность, одновременно с этим решаясь впервые проникнуть в глубины ее истосковавшегося по заполнению — по его наглым отросткам — влагалища, осторожно, несмело еще проскальзывая так, чтобы не навредить, но какой-там: ощутив столь желанный толчок, Кэт с готовностью на встречу выгибается, надсадно мыча, вцепляясь от неожиданности краешками зубов в упругость уже во всю трахающего ее весьма сговорчивый этой ночью рот «заменителя». Вессел змеюкой шипит, врезаясь ногтями в холод неприветливого подоконника, не от боли — от острого, сопряженного с едва заметным дискомфортом подлинного наслаждения: презрев всю учтивость, толкается яростно, безудержно, со всех трех сторон — полностью овладевая ей под аккомпанемент задавленного сочащегося неподдельным облегчением женского крика, к которому присовокупил свой собственный властный собственнический рык связанного с этим воплощением обладания мрачного торжества: — Моя, только моя, ты…       Лишь здесь — на самом пике порожденной первичным хаосом в голове и сердце страсти — первый апостол наконец очухивается от так некстати скосившей его полуденной дремы — на одном из сидений находящегося в движении трейлера, весь скомканный, соленым с заметной кислинкой потом вымокший до последней нитки, словно океанским поветрием. Со следами зачинающейся мигрени в висках — столько ретивой крови к саднящему неудовлетворенностью топорощащему ткань серых спортивных штанов стояку отлило, что осиротевшим сосудам головы уже нечем дышать.       Вессел впервые за много лет увидел сон — только его, настоящий, Слипом напрямую не посланный: порожденный населяющими границы подсознания безымянными демонами — самый жуткий кошмар из всех, какие в достатке за свою долгую жизнь пережил.