******
…Так далеко, и так близко: не может коснуться, не хочет, права не имеет — одновременно безрассудно топя их обоих в смертной пучине этих сладостно-жестоких греховных ласк, даря такое дикое в своей безграничности разрушительное наслаждение, что хоть раз испытав, уже прежним не станешь — навсегда примешается к безвкусию вдыхаемого кислорода этот с ложкой дегтя любовный наркотический чад, без которого больше не суждено жить. Ни с чем несравнимое удовольствие, вызванное этой блудливой агонией, похотью запретной, покидает его на самом пике, между пальцев просачиваясь нечетким видением, быть может — в реверансе милосердия истинного. Ухни Вессел вниз с этой крутой вершины — костей бы уже не собрал, презрев все устои и правила: ночью пришел бы к ней так вот взаправду — не призраком сна полузабытого — пышущим яростной страстью монстром из плоти и крови, точно знающим, что на тумбочке у постели, к стене прислонившись, в раме патины резной стоит зеркало. Мужчина вновь просыпается в холодном поту на сиденье трейлера, чуть лбом влажным в тонированное стекло не вписавшись — столь резко вздрогнул от не приветливости этого внезапного пробуждения. Опять эросом целованный кошмар этот приходил — стал посещать Вессела с завидной регулярностью, напоминая о том, что глубоко внутри апостол все еще был человеком: уж кто-кто, а потусторонние сущности вроде него снов обычных в качестве «пассажира» а не «управляющего» отродясь не видали. Ну, точнее, не должны были их иметь. Дрожащие ладони сами находят посеревшую бледность лишенного грима усталого лица, накрывая его подобием маски — даже в такие краткие моменты, когда мужчина мог позволить себе носить личину своей былой внешности, без опаски быть кем-то посторонним увиденным, он теперь не мог полностью расслабиться из-за доставучих ярких напоминаний о проведенных в пытливых изысканиях бессонных ночах, в теплой компании этой — чтоб у нее до конца жизни все хорошо было — преследующей его даже на яву порядком уже осточертевшей девчонки. В треморе зыбком слабо заколыхался, облачаясь в дарящую шаткий покой надежность привычных ему черных одежд, с проступающим сквозь полупрозрачные покровы угольным напылением на обнаженности кожи обращаясь самим с собой, упиваясь тем неподдельным облегчением, что дарила ему скрывающая теперь скорбный лик его глянцевая белизна. — Эй, Ви… У тебя все норм? — бегло в плечо весьма миролюбиво и участливо ткнул неплотно сжатым кулаком Второй, прежде чем оседлать сиденье напротив Первого, непринужденно скрестив руки на валике спинки: — Ты в последнее время жутко дерганый, мне вот утром даже Третий заливал, что ты на него неслабо так рыкнул, включая «голос», когда просек, что тот по своему обыкновению забыл тебе кофе прихватить, когда за хавчиком метался, и ему пришлось кругаля делать, чтобы до ближайшего Старбакса за двойным эспрессо доползти. Ту перевел взгляд на пробегающие за стеклом не отличающиеся особым разнообразием красот унылые пейзажи северо-американской глубинки: все поля да поля в обрамлении белой изгороди, где золотисто-желтая пшеница периодически перемежалась с отведенными под «отдых» в этом году голыми укрытыми низкой пожухлой травой лугами, по которым бродил на выгуле хозяйственный скот и островками плотно прилегающих друг к дружке рядов высокой кукурузы. Пытался понять, о чем там себе таком мрачном размышлял бессмысленно пялящийся примерно в ту же точку все еще хранивший аскетическое молчание никогда не отличавшийся особой сговорчивостью лучший друг: — А ты обычно им только во время наших «вечеринок» пользуешься, из чего следует понятный вывод, что ты опять не хочешь со мной ничем делиться, хотя знаешь прекрасно, что я мог бы помочь, — в свойственной ему деликатной, и вместе с тем — не оставляющей окна для возражений манере рубит правду-матку Второй. Вессел по-прежнему молчит насупленно, то ли с силами собираясь, то ли совсем не желая колоться — Ту искренне надеялся, что первое. — Хэй, стоп-э — дань за пропуск, — барабанщик по свойски перехватывает опущенным шлагбаумом руки попытавшегося мимо по проходу между сиденьями прошмыгнуть с упаковкой пива Четвертого. Остальные двое участников группы опять затеяли в покер на интерес с техниками гонять в попытке время позабористей убить, а как тут без алкоголя, в самом деле. С готовностью выставил требовательно открытую ладонь, в которую тут же ткнулась запотевшая — ух, только из холодильника, красавица — белая жестянка Бада. Фор по доброте душевной и все еще никнущему завядшей черной незабудкой Весселу выпивку предложил: тот ожидаемо сначала предпочел поломаться — дева Мария перед лицом подобной добродетели в подушку рыдает — прежде чем принять подношение, тут же, вперед Второго, звонко щелкая шипучкой и заливая в себя несколько жадных глотков. Вкус стандартный — если бы знал, какова холодная ослиная моча на язык, сказал бы, что определенно такая, обволакивающая стойкой солодовой горечью всю внутреннюю поверхность глотки, только смысл был в другом: сейчас идея немного за воротник залить, пока не придет столь желаемое им расслабление, казалась довольно заманчивой. Ту с Четвертым даже многозначительно переглянуться в этот момент успели, незаметно для своего негласного лидера совершив очередной обмен: зорко почуяв скверное настроение вокалиста, шебутной ангел пьянства с барского плеча предоставил еще пару банок, прежде чем с чувством выполненного долга удалиться. — Я еще возьму, не против? — длинные черные пальцы в обрамлении золотых перстней утаскивают с сиденья специально для этого и приготовленную добавку даже не дожидаясь утвердительного ответа. Под действием растекающегося анестетиком по крови хмельного дурмана уже и поговорить не прочь, алкоголь, как известно, развязывает языки: Вессела так и подмывает ляпнуть что-то упадническое в духе — «я в полной жопе», но вместо этого он обходится весьма нейтральным: — Никак не могу разобраться с одним пустячным на первый взгляд делом, которое на практике оказалось весьма запутанным. Настолько, что я больше даже не знаю, как это все разгрести раньше, чем… — «слишком увлекусь» настырное вертится на кончике языка, да только мужчина и сам еще не готов себе в этом возможном исходе признаться, потому и выдает нечто иное совсем: — Слип решит меня поторопить — в своей уникальной и весьма убедительной манере, сам понимаешь. Конечно Второй не понаслышке прекрасно все знает: не раз и сам становился незадачливым объектом пристального интереса их лишенного сострадания требовательного божества, принося свои, особые жертвы и подношения, о которых апостолы между собой в силу негласного испокон веков строго соблюдаемого принципа — «не лезть в чужой монастырь со своим уставом» — благоразумно предпочитали умалчивать. Каждому из них отводилась своя, особая роль, касающихся их одних — и, разумеется, Слипа. — Нужен свежий взгляд на вещи, новая перспектива? Я полностью в твоем распоряжении, Ви, — Второй демонстративно назад подается, в несколько театральном жесте тыкая обоими большими пальцами себе в скрытую под гнетом черной толстовки грудь: — Колись уже, что там и как, надоело слушать нытье Третьего про то, что ты после стольких лет игнора его выходок внезапно решил его невзлюбить и теперь пытаешься со свету сжить, — хмыкает вслед собственной скрашивающей правду шутке-преувеличению, подсовывая явно намеревающемуся опьянеть, как следует, вокалисту и собственную непочатую банку. — Ладно, дело такое, — зачинает свой доходчивый рассказ Вессел, уже примерно зная, где следовало быть весьма педантичным в вопросе описания мельчайших подробностей, а какие детали — опустить совсем, в частности его проблемы с женой, которые по дельному совету Кэт он в итоге и сам смог разрешить, закадычного друга совсем не касались. Как и факт того, что первый апостол и сам уже не знал, какие из его противоречивых чувств были истиной, а какие — принадлежали совсем не ему, когда дело касалось проведения времени с Кэт, то есть — почти каждой второй ночи. За последние недели две он видел ее даже чаще, чем Иден — и внезапность этого осознания оказалась весьма и весьма неприятной, даже со всем его талантом к самообману вокалист не мог более все списывать на банальную потребность поскорее оставить всю эту историю с клеймом позади себя: ему чисто по-человечески нравилось быть рядом, и это сходное с дружеской привязанностью тихое ненавязчивое чувство грозило не исчезнуть даже тогда, когда на чистую воду вымоются осьминожьи чернила с девичьей кожи. Что делать, когда этот день настанет — Вессел совсем не знал, не задумывался даже в попытке оградить себя от возможной боли утраты, ибо продолжать с Кэт общение было равносильно поднесению к ее тонкой шейке острого лезвия топора палача. — Ну и задачка, однако, — присвистнул озабочено Второй, уже какую минуту ногтями в задумчивости шкрябая по покрывающей подбородок жесткой щетине: — Как-то странно все так вместе сложилось, не находишь? Будто так и было задумано, — осмелился озвучить явно долго перевариваемый барабанщиком в себе прежде чем рот раскрыть опасливый намек. — Ее появление никак не связано с нашим повелителем — я даже на днях его «голосом» спросил, его ли это рук дело, и ответом было однозначное «нет», все остальное, конечно, уже действительно часть его проклятущих интриг: хочет заставить меня сомневаться в моих чувствах к Иден, я думаю, «запретный плод всегда сладок», все дела, — отрицательно мотнул капюшоном Первый апостол: — Он просто не стал упускать своей выгоды, когда понял, что эту случайность может обернуть в свою пользу, вылепив из нее очередное для меня и моей веры испытание. Хрусть — Ту блинчиком смял пустую жестянку, словно она состояла из ваты, явно все еще неудовлетворенный сделанными другом выводами: — Да брось ты, Ви — мы все знаем, что Слип вытворяет с тобой почти каждое полнолуние, и про его любовь к оргиям — тоже наслышаны. Чтобы он в таком удовольствии себе отказывал, да еще некую свободу выбора предоставляя — ты ведь не спишь и не собираешься с этой девчонкой спать, верно? — небрежно спрессованный алюминий в раскалившихся до температуры плавления металлов пальцах синим вспыхнул, с легкостью меняя форму согласно хотелкам Второго в его умелых руках: — Не его почерк, и на твоем месте я бы уже очень сильно начал опасаться следующего полнолуния, ибо уж извини — но с точки зрения высокой морали, за которую ты так рьяно цепляешься и по сей день, есть разница большая, когда тобой безвольным кого-то трахают, и когда ты сам уже готов это сделать и без дополнительного внушения. Перед Весселом прямо на небольшое узкое пространство между оконной рамой и стеклом оказалась поставлена отливающая серебром до блеска отполированная маленькая напоминающая его самого фигурка — шахматная пешка. Второй, разумеется, был прав, но даже так вокалист пытается ему возразить, словно надеясь, что Ту вдруг решит его поддержать, делая определенно ошибочное мнение чуточку более верным: — Он мог и не учесть, что измененная по праздному наитию метка будет реагировать так на других людей, да и мало ли у него способов предаваться греху, в прошлый раз, например, это было чрево… — ему даже договорить не дают — один холодный осуждающий взгляд пронзительно-голубых глаз — «ты это про всевидящее воплощение злокозненной хитрости сейчас — сам себе веришь хоть?» — оказывается куда красноречивей любых слов. Вокалист осекается, опускает голову, упираясь в безрадостный вид внутренней стороны собственных раскрытых ладоней, в столь заметное благодаря антрацитовой краске хаотичное сплетение линий. Сколько ему еще отпущено, меньше месяца? — Две недели и четыре с половиной дня, Ту. Если не справлюсь — сам не знаю, что будет, мне кажется — он наконец нашел способ меня и вправду сломать, — скрежетчит едва слышно надтреснутым хриплым шепотом, признавая наконец свое полное перед неполживостью сделанных выводов поражение: — И не только меня — этого я больше всего и боюсь, понимаешь. Как бы Слип меня не терзал, я всегда буду его бессмертным апостолом, а он — моим вечным богом. Обычные люди же… Такие хрупкие, — пальцы сжимаются вокруг пешки, дзыньк — переломлена по линии тонкой шейки, обезглавлена с легкостью, достойной руки умелого палача: — И вот этого себе я простить никогда не смогу. Широкая ободряющая ладонь ложится на левое плечо, сжимая совсем по медвежьи, окончательно вырывая Вессела из-под гнета показавшейся на краткую долю секунды непосильной ответственности: — Есть у меня тут одна касающаяся твоей проблемы мыслишка, которую ты наверняка найдешь весьма занятной: мой обещанный новый угол зрения на вещи, — Второй хитро подмигивает, стоит ему заметить, что Первый апостол вновь обращает на него свой спрятанный под маской нынче крайне заинтересованный бирюзовый прищур: — А что если запрет на виденье сновидений никогда и не был проклятьем, что если кто-то пытался твою хорошую знакомую так уберечь, спрятав от… Слипа. Ну конечно — как сам до такой элементарной вещи-то не додумался… Понятно, почему: слишком занят был дотошным разбором сути возможных против него выстраиваемых хозяином страшных козней, зациклившись на самом себе, как первопричине всех этих событий. Позорно обманулся — лишь бы не стало слишком поздно. Резко вскакивает с места под давлением требующей немедленной реализации деятельной энергии, и думать забыв, что автобус все еще находился в движении — тут же задницей тощей обратно на сиденье опрокинуло под смешливое хмыканье прекрасно понимающего смену его настроения барабанщика: — Что, даже спасибо доброму другу не скажешь, перед тем как свалишь прекрасных дам спасать? Я в тебе разочарован, Ви, — картинно цокает языком, покачав головой неверяще. — А, да, я тебе очень благодарен, Ту, ты незаменим, у меня никогда до тебя таких не было, выходи за меня, что там еще, ага… Мне пора, вернусь когда вернусь, — настолько уже воодушевился, что даже к привычке шутить смог вновь обратиться, поспешно направляясь к передней части автобуса — срочно нужно было зеркало, мысленно уже прикидывая, сколько там у Кэт на другом конце света сейчас времени-то должно было быть…******
Раз, два, три — отсчитывает каждую капельку, давно уже выведя опытным путем формулу того, сколько надо было в кофе ванильного экстракта добавлять, чтобы не переборщить и получилось, как надо. Удовлетворенно стеклянной трубочкой в высоком стакане болтает, уже предвкушая, как будет охлажденный напиток — приятно при каждом круговом движении позвякивает в сосуде кубиками лед, степенно на балконе потягивать, наблюдая за закатом и чиркая всякое мечтательное в скетчбуке, может, даже книжку какую почитает — в последние дни подсела на трешак из девяностых, посвященных акуле-мегалодону, которая в определенной степени и сама была кайдзю — размер — есть, аномальность появления в современном мире — тоже… Во всяком случае такого прожженного ценителя гигантских монстров, как Катю, подобная (почти)похожесть вполне удовлетворяла. Вынесла запотевший напиток на лоджию только для того, чтобы с неудовольствием для себя обнаружить, что забыла предназначенный для рисования альбом где-то в спальне: вчера перед сном такая хорошая идея для концепта пришла, надо было сразу ее зафиксировать… Пришлось ползти, пусть даже лениво было и на эти пару жалких шагов силы тратить, только стоило порог пересечь, как замерла, как вкопанная, завороженная невероятностью открывшегося перед ней зрелища. При свете убывающего дня его, в пурпуре заходящего солнца купающимся, еще не видела: замер в задумчивости у окна, рассматривая внимательно испещрившие плотные желтые страницы наброски, углем пальца неосторожно оставляя на бумаге следы… Такой привлекательный и манящий, неожиданно настоящий — даже более реалистичный, чем она его обычно во снах видела, вплоть до последней складки свободных темных штанов и каждой отдельной искусственной шерстинки под лисий мех накидки… Глаза невольно косят в бок, касаясь запястья, на котором сейчас не было черноты обвивающего руку шнурка. Катя не спит. Вессел в реальной жизни пришел к ней. — К-какого хера ты тут забыл? — рвется наружу пораженное, даже ущипнуть себя за щеку непреминула, тут же от боли взволнованно зашипев. Вот точно-точно, стопроцентно бодрствует. Мужчина на окрик ее оборачивается несколько суетливо, поспешно возвращая найденный на подоконнике скетчбук на место, словно поймала его на горячем, оно и верно: по вещам своим личным она ему разрешение лазить только во сне давала, про явь разговора никогда не было. Катерина в принципе даже и не мечтала о том, что они когда-нибудь вот так смогут увидеться, как реальные люди из плоти и крови, а не фантомы, состоящие из обволакивающего душу эфирного тела, и на тебе — стоит, дышит себе рвано, благоухая довольно эклектичным запахом из амбре дешевого алкогольного пойла, хорошего одеколона с нотками хвои и морской соли, химичностью грима, а также — естественным запахом тела — пота, мускуса и бог знает, чего еще. От которого подозрительно становилось влажно между ног, погодите-ка… О, нет. — Вессел, ты должен уйти, срочно, — на выдохе давит из себя, в панике отступая, а этот дурак ведь не понял еще, какая судьба им уготована: делает неуверенный шаг вперед, лапки кверху поджимая в примирительном — «я не опасен, не бойся» жесте. — Кэт, успокойся, это правда я, настоящий — мне срочно нужно было поговорить, и без лишних ушей, а предупредить не мог, — остановись, не смей приближаться, да что же ты делаешь, изверг: — Прости, что без приглашения, я не… О, дошло наконец, что сейчас происходит — Катя видит это по тому, как вздрогнул зябко, смяв гримасой сильного страдания тонкие губы, поджав волевой подбородок и прижав правую ладонь к напряженному животу чуть пониже пупка. Вместе с новой расходящейся теплым приливом от лобка мощной похотливой волной их обоих прошивает навылет этим чувственной статикой, так нестерпимо теперь тянет к нему, она, забывшись, на трясущихся ногах уже почти… Вот теперь он отступает поспешно в ужасе — «что мы наделали», врезаясь широкой спиной в противоположную от ее местоположения стену, надсадно дыша через рот, себя спеленав яростно вцепившимися в предплечья руками, словно в смирительную рубашку. — Уходи, я же сказала тебе, пока, я… Мы… — из последних сил держится — колоссальным усилием воли, чтобы на него не наброситься, зная точно — Вессел на том же эшафоте стоял, в такой же затягивающейся гордиевым узлом вокруг горла петле вожделения болтался, благодаря этой чертовой на двоих меткой страсти делимой. — Я не могу… Сил не хватит, я не думал, что… Так, фх-мф… — его корежит, будто от пронзающей все поджарое, мускулистое, такое сексуальное — так и хочется вниз вдоль солнечного сплетения по влекущей так черноте провести, спускаясь до самого паха — чудовищной боли, складывается вдвое, продолжая при этом на нее пялиться безотрывно обезличенной белизной. Идиот, какой же придурок — она ему уже готова полностью отдаться, о, как он сладко и с расстановкой будет ее иметь, да хоть во все щели, благо опыт имелся, она так любит член на своем лице, а уж его, уж его, наверняка такой большой и… — боже, нет, он женат, фу, не трогай, нельзя… — В ванную, быстро, — давит сквозь сжатые до ноющего давления в челюсти зубы, отшаркиваясь к выходу в коридор. — Ты хочешь… Там? А мы поместимся, с моим-то ростом… Может начнем с кровати, мне нравится ванильный, а там как… — лепечет сбивчиво, одновременно с этим начав с себя одежду стягивать, благо низкий старт взял с наплечника, а не со штанов, ибо кто знает, как бы Катя на это отреагировала… Умопомрачением, несомненно. — Нет, сука, Вессел, ради всего святого: думай головой, а не головкой: двери, — он ей памятник потом должен поставить за то, что смогла отвести взгляд, когда он стянул с себя мантию вместе с капюшоном, бесстыдно демонстрируя ей взъерошеность своих коротких с рыжинкой волос в которые так и хотелось уже запустить пальцы, притягивая к себе, не целуя уже — отчаянно кусая в черноту губ, сдирая с него затем эту чертову ма… — не смотря больше на то, на что ей разрешения не давали: — Я запрусь там, и мы сможем… Сами себя, понял? И это, а-ах, не будет изменой, я-а-а-сн-н… Не может боле договорить: смазки столько изливается из нее — даже и не думала, что бывает такое, скоро по сведенным вместе коленками ляжкам тонкими струйками потечет, уже и говорить более связно не в состоянии: язык заплетается и в глазах от желания быть трахнутой без сантиментов прямо здесь и сейчас темнеет. И что самое страшное, этот перестает бороться, сдавшись на секундочку раньше ее: выпрямился, замерев на месте, словно фору давая, прежде чем рыкнуть своим бархатным полнозвучным баритоном так пугающе низко и вместе с тем — эротично, до сладкой дрожи в мышцах малого таза короткое: — Беги. Никогда ни от кого еще в жизни своей с таким животным ужасом не драпала. Хищное бесформенное облако? Тю — обезумевший от похоти озабоченный Вессел — вот ее настоящий ночной кошмар, и если бы не его незнание планировки квартиры, быть бы коротышке в лице Катерины отлюбленной прямо на весу спиной в стенку за неимением лучшей точки опоры — хорошая поза, всегда мечтала попробовать, он ведь не просто высокий, но и сильный, что ему ее на ручках так удержать, пока вдалбливается так глубоко и… — щелк. Захлопнулась дверь, повернулась защелка, а затем… Словно бык на всех парах врезался в — спасибо, боженька и непоскупившийся на отделку хозяин квартиры — кое-как выдержавший этот неистово-звериный напор кусок цельной древесины. Еще удар, и снова… Слабее, спокойней — если в сравнении с предыдущими. — Если есть коврик, подложи снизу — слишком большой зазор, — подозрительно отчетливый, словно в замочную скважину говорил, хриплый скрипучий — явно сквозь зубы цедил — шепот: — Иначе щупальца могут пролезть, живей — едва сдерживаю уже. Еще лучше — стиралку придвинь, а то я могу таки с петель выбить… На несколько отрезвляющем больную голову всплеске вызванного погоней адреналина (Вессел наверняка в себя ненадолго по той же самой причине пришел), спешит выполнить все указания, пусть даже седьмым потом облилась, пока тягала машинку. Все, теперь точно все, так что можно, брезгливо скидывая с себя влажные путы насквозь мокрых ненужных трусиков, растянувшись прямо на дне ванной, не раздеваясь, чтобы не отморозить фаянсовым холодом себе копчик, пристроив ступни согнутых в коленях ног на покатых высоких краях, преспокойно опустить руку к самой разгоряченной, истосковавшейся уже по нежным ласкам ва… — Катя, — зовет без акцента, будто всю жизнь произношения слова этого практиковал, спокойным, если не сказать: безмятежным тоном, воркуя почти: — Если боишься что-нибудь ляпнуть, за что потом будет стыдно — я вот боюсь, скажу честно — можешь говорить на своем, на русском. Я не пойму, а ты — выговоришься. И… Спасибо. Вот же… Настоящий распоследний идиот, она тут мастурбировать собралась, а он ее одной глупой фразой, невероятно за душу трогающей от умиления плакать заставил, рыдаем и дрочим, какой сюр… Потому что даже так она Вессела хочет до безумия: пальцы сразу же проникают внутрь, изгибаясь под нужным углом, чтобы при каждом движении задевать на передней стенке нужную точку — стимулирует себя в резвом темпе, выгибаясь при каждом толчке навстречу, надсадно скуля и ни капельки не заботясь о повторяемом рефреном имени. И несмотря на создаваемый ей отдающийся слабым эхом сладострастный шум, к которому примешивались еще и сырые хлюпы в достатке изобилующего липкого секрета, его надсадная одышка, тихие распутные стоны на низких частотах, перемежающиеся с бессвязным потоком отборной английской брани (превалировал, кстати, тот самый «fuck») и отчетливый пропитанный влажностью изобилующего лубриканта (он ведь собственными «чернилами» дрочит, о-ох) звук, состоящий из «скольжения» и «хлопка» (когда рука в возвратно-поступательном шлепалась об мошонку) превалировали в ее запорошенном плотским желанием спутанном сознании над всем. Но хуже всего становится, когда от нецензурщины он переходит к ее имени, и никто никогда в ее жизни так к себе не пытался призвать, словно мертвую восстать из могилы — этот вкрадчивый, почти жалобный кроткий тон, таким бархатным гипнотическим тембром, заставляющим от одного этого оклика кончить, а ведь он присовокупляет к этому столь волшебное: — Хочу… Твою киску, твой блядский рот на моем члене, все хочу… У-у-у, сводишь меня с ума, ты и твой чертов пожирающий заживо темный взгляд, — когти по дереву бешено заскребли, что-то упругое — будто резина — глухо с той стороны забарабанило по двери, не оставляя никаких сомнений — даже щупальца выпустил, этот полный невысказанной боли вой почти перестает быть человеческим: — Ка-а-атя… Ну впу-у-усти меня, прошу… Я буду твоим, что хочешь для тебя сделаю, как хочешь, ты только… Откро-ой… Вжимается спиной в эмалированный чугун ванной, себя обняв крепко, уже из стороны в сторону, словно неваляшка качаясь, но не потому, что боиться его — себя самой сейчас терпеть не может, едва сдерживаясь, чтобы не встать на ногах трясущихся — не открыть этому не знающему уже, что творит, укравшему не только тело ее — душу инкубу, сладостно на ушко о запретном нашептывающим. В попытке хоть как-то увещевать, начинает, вовсю уже слезами горькими от обиды — так хочет его своим сделать, сил нет — тараторить, переходя на русский, столь же страстно и отчаянно, как и он взывал теперь к ней: — Мы не можем, Вессел, пойми. Я ведь уже… Влюбилась в тебя — по настоящему, а ты… Ты с другой, и я никогда не смогу простить себе, если позволю вот так обмануться, как бы не было невыносимым желание быть тобой трахнутой, это будет оно самое — просто ебля, потому что ты на самом деле ни-че-го-ше-нь-ки ко мне не испытываешь и все это просто обман… И ты никогда не будешь со-со… Мной… Рыдает уже во все легкие, уткнувшись лицом в колени, так, как давно уже не ревела — надрывно и безутешно, оплакивая то, чего никогда не было, не замечая даже, какая вне ревебрирующей ее икающим скулежом маленькой комнатки стояла гнетущая погребальная тишина. — Прости меня, Кэт, я бесконечно виноват перед тобой, — призрачный шелест омертвевших губ, будто он уже спешил в воздухе раствориться, обращаясь той тенью по ту сторону зеркала, из которого к ней и явился: — Я чудовище, монстр подкроватный — так тебя напугать, я… — Ты не напугал меня, — ледяной ушат воды на обнаженные черным гримом укрытые широкие плечи, Катерина каждое словно цедит — будто точильным камнем по острию меча проводит. — Нет, напугал, я же погнался и хотел при… — гнет свою линию, бахвалясь бараньим упрямством — точно таким, каким и сама Катя могла гордиться. — Заткнись и слушай, рыцарь печального образа ты чертов — я уже поняла, что ты обожаешь додумывать, спасибо, а теперь моя очередь говорить, — выдерживает многозначительную паузу, наслаждаясь покладистостью притихшего за дверью мышкой напуганной Вессела — все-таки было что-то заманчивое в том, чтобы рослых нашкодивших мужиков строить: — Этим вечером не было ни секунды, когда бы я тебя боялась, ясно? Больше повторять не буду, потому рекомендую быть внимательным: я тебя очень хочу, только и мечтаю о том, чтобы ты меня жестко отодрал, так, чтобы искры из глаз и потом неделю в раскорячку ходила. Это первое, — возрадовалась шумному вздоху, когда воздуха ноздрями от души хряпнул на моменте про «трахнуть»: — Второе — единственная причина, по которой мы сейчас по разные стороны баррикад — мое нежелание быть пятым колесом в этом нисколько не прельщяющем меня треугольнике. Мой мужчина либо со мной, либо — он не мой и у него есть жена, ясно? Если бы не принципы — ты бы уже в меня спускал, пока на кровати лежим — мне-то че, я на таблетках, и если я правильно оценила твои аппетиты, сцепились бы до самого утра, пока член вместе с щупальцами не отвалится и у меня между ног все саднить не начнет. Пыхтит ежом уже совсем недовольно, явно покоробленный ее внезапным превращением в базарную бабу: так нечего было из себя выводить, вытаскивая наружу передавшуюся от отца циничность и склонность к похабщине: такова жизнь, когда ты полна доверху сильных страстей: и любишь, как в последний раз, и сексом траха… Кхм. — Вот поэтому я пришел, — окрепшим уже баритоном шипит зло — таким он ей больше нравится: решительным и собранным, не замкнутым в себе и своем самоедстве. — Чтобы в меня кончить? Сомнительное достижение, прямо скажем, — тянет Катерина совсем уж саркастично, отвечая разменной монетой в духе того, как он обычно обожал ее поддевать: — Или у тебя фетиш такой, как там… Осеменение? Извините, с таким не ко мне. — Катя. — О, как научился произносить, так прорвало, сразу «Катя да Катя», как будто знает, сколь приятно ей слышать с его уст срывающееся собственное имя, пусть даже сказанное столь холодным не подразумевающим возражения тоне — «хорош паясничать»: — Нам обязательно нужно поговорить — здесь и сейчас, вне власти Сна и его ушей, потому что есть вероятность, что через плюс минус три недели может случится что-то непоправимое. Включая твою… Не-жизнь. Ты понимаешь, насколько все стало серьезней? — верит ему безоговорочно: Вессел хоть и тот еще любитель иронизировать, на настолько важные темы никогда в своих шутках посягать не станет. А значит — дело действительно было дрянь. — Мне открыть тебе? Можем на кухне посидеть, чаю нам заварю, — вылезает из ванной, уже собираясь стиралку на место тягать: — У меня есть Эрл-герй и печеньки. Пауза затянулась на несколько более неуютный период, чем хотелось бы: мужчина явно о чем-то судорожно размышлял, прервав наконец тишину весьма неутешительным: — Нет, не стоит, я не уверен, что смогу себя контролировать — ты же и сама чувствуешь: оно все еще здесь, просто отступило на время. Прислушалась к себе повнимательней — и верно, пусть даже после оргазма и последовавшей за ней истерики желание физической близости отпало, как класс, чем больше она вслушивалась в эти столь дорогие сердцу нотки — тем больше начинала гореть поверхность внутренней стороны бедра… — Хорошо, давай тогда сразу к делу и по существу, — сглотнула, лихорадочно облизывая пересохшие губы. Шелест тихий на уровне пола, сопровождающийся глухим стуком — сел, облокотившись на дверь по прежнему обнаженной спиной — плащ и наплечник так и остались лежать у кровати. — Начнем с вопроса: в каком возрасте конкретно ты перестала видеть сны и не происходило ли в те годы с тобой чего-то необычного, может тени видела на границе видимости, или странные фигуры в черном снились…?******
Опаздывает. Задумчивый взгляд в который раз мазнул по циферблату настенных часов, специально для этой непритязательной функции и помещенной в его «шикарные» апартаменты в царстве Сна: отмерять время до ее появления в собственном навеянном сумерками подсознания сновидении, чтобы Вессел ее уже мог свободно сюда забрать, минуя столь опасный для девушки непредсказуемый в своих проявлениях коридор закулис междумирья. Беспокойные пальцы легли на клавиши, выводя первые ноты безымянной еще композиции, такой сырой, что из всего костяка единой мелодии существовало только интро и кусочек, отведенный под припев. Прислушался, приходя к выводу, что мог бы написать и лучше: раздражал диссонанс в самом начале, а значит опять придется вовлечься в мозговой штурм, который вполне вероятно заставит музыканта вновь все с нуля переделать: таков творческий, отнюдь не розами без шипов выстланный путь. Катя. Влюбилась в него, значит. Как оказалось, и переводить ничего не надо было, когда вдруг с ужасом понял, что незнакомые слова — некоторые из них — в голове против воли обретали ясность: слишком близко к ней подобрался тогда, когда в естество и душу свои конечности загребущие погрузил, хватанул лишнего, стало быть, уловив понятие, соотносящееся с переполняющей ее изнутри неназванной тогда теплотой. Солнечным светом, который к себе так манил, который ну никак не мог быть создан извне, не мог быть сымитирован или подделан. И стоило Весселу правильное слово от нее услышать — в голове ярко вспыхнула зажженная лампочка, образуя новую понятийную цепь. Бывает, дело житейское. Хлопнув со всей дури клапом, чуть краешки подушечек себе не прищемив, вскочил с фортепьянного стула, черной тенью из угла в угол начав метаться в бессилии: «это тебя и погубит, и меня — заодно, потому что…». Боялся обагрить до того безупречно чистые холеные руки музыканта, не мясника — не единого пятнышка — в крови невинных, и пусть даже до этого момента ему удавалось ступать по тонкой бритвенно острой грани, находя способы утихомиривать излишнюю злопамятность Слипа, в частности — тело свое в качестве оболочки предоставлял только с целым рядом нерушимых условий, в котором в любом виде причинение другим вреда, если не заслужили и не напросились (и то — морду разбить это ладно, убивать — никогда) было безусловно запрещено. Но эта совершенно всю его до того относительно понятную жизнь с ног на голову поставившая передряга, в которую так нелепо угодил, на раз выбила всю твердость земли из-под ног. Зачем она Слипу, что ее так монументально защищать надо было — совсем отсекая от царства Сна? Чтобы не захотел сделать ее своей, мужиков стало мало — теперь и женщину в апостолы подавай? С ее-то уходящим в минус потенциалом и сомнительной для общего дела полезностью, раз уж бог избрал путь музыки, впрочем — могла бы для них рисовать, маркетинг нынче дело весьма комплексное… Только вряд ли — давно бы уже попытался обещаниями райских кущ — пентаграмм в небесах — сманить, как он лучше всего умеет: убедительно и вкрадчиво, не оставляя и шанса на возможный отказ. Нет догадок, кроме той, что уже планировал с ней проработать, на пару завалившись в местный эквивалент Александрийской библиотеки, которой за всю свою убегающую в вечность историю повезло так и не стать сожженой. Даже задумался ненадолго, сам незаметно для себя расплываясь в теплой едва заметной — уголки губ слабо вверх дернулись — улыбке, когда представил себе ее сияющее, аки медяк отполированный, простодушным восхищением лицо, когда новый уголок весьма богатого на красоты туманного царства покажет — любознательной Кэт всегда нравилось, когда Вессел, расщедрившись и будучи в хорошем настроении, выгуливал ее — «держись рядом и не отсвечивай» по подвластным его господину и отчасти — ему самому, фантасмагорическим, находящимся в постоянной реновации и одновременно — в крайней степени упадка землям, возведенным из заброшенных снов и населенным неприкаянными фантомами застрявших на границе миров отпечатков потерянных душ. А может даже, если хорошо попросит, воссоздаст для нее из обрывков идей и воздушных замков фантазий желанные грезы, как тогда, когда она уговорила его (а все эти глаза проклятущие, умеющие Вессела и умолять так талантливо — гранит растает от умиления, и одновременно с этим — угодившим в пламя костра инквизиции мотыльком от греховной страсти истлевать) превратить серию рисунков в живую картину: бал-маскарад, двое — пара, мужчина и женщина, все танцуют, смеются… Пока не пробивает роковой час и не потухают разом все свечи, на верхней ступени грандиозной лестницы на второй этаж возникает фигура в плаще с красным подбоем и остроконечной шляпе со шпагой наперевес и вычурного вида выдуманным пистолем: инквизитор за ведьмой пришел. Шепот истовой молитвы — и преображается зал, слетают маски, раскрывая ужасный секрет: то не люди — ожившие трупы, украденные из могил, разодетые в золото и багрянец, пляшущие под дудку юной некромантки, и даже партнер галантный ее — рассыпается в прах, остаются один на один, вовлекаясь в смертельную пляску, страстный танец, где на кону — жизнь. И вот уже он настигает ее, острием шпаги рассекая иллюзии все, рассыпая в бессильный пепел едва призванных мертвецов, освещенными пулями укладывая на лопатки последнее средство защиты — песика-оборотня на цепи. Да только вместо того, чтобы сердце ведьмы пронзить, сливается с ней в страстном порыве: целуются столь же беззаветно, сколь пытались секунду назад друг друга убить. И с первыми лучами солнца он вновь упускает ее, дает уйти, притворившись спящим, видя, как она уже кинжал над его грудью открытой заносит… Только чтоб опустить в бессилии, растворяясь в рассветной дымке с пожеланием, чтобы он снова ее поймал. Вессел с Кэт были лишь наблюдателями, если не считать постоянных исполненных критики комментариев севшей на любимого конька девушки о том, что вот это она иначе представляла, канделябры чтоб как у Жана Кокто — руки из стен, платья недостаточно французские, недостаточно рококо в интерьере, да разве так выглядит шпага? Совсем до ручки довела со своими претензиями, так, что заставил язык проглотить, в шутку увлекая в танец — под их собственную музыку, о чем пожалел сразу: отдавила все таби, мстительно заявив, что по причине наличия двух левых ног даже на выпускном вечере не плясала. Зато платье, что выбрал, ей даже понравилось — запомнил как она про «Лабиринт» самозабвенно распылялась, опять же из-за практических эффектов, куда же без них. Но то, что ей и играющую роль актриса всегда нравилась — Конелли — он тоже учел, вот и по памяти воссоздал наряд, пусть даже пышность юбки убрал порядочно — а то разобьет себе еще нос (он не даст, конечно, но даже перспектива…) в кисейных складках запутавшись. Сам остался при своем — показалось, что ей так больше всего понравится и не прогадал: ни секунды взгляд свой опаловый с него не свела, пока пытался научить даже самым простым па, в которых, не стыдно признаться — и сам ничего не смыслил, в итоге просто вырубив весь свет и прижав ее к себе в медленном танце — до сих пор яблочно-мятный запах чистых волос и естественный, кажущийся весьма приятным аромат ее чистого тела с нотками чего-то жаркого и терпкого ноздри начинал щекотать от одного воспоминания об этом. Да, как только разберутся с делами насущными — напоследок обязательно надо будет что-нибудь эдакое показать — или сделать. Напоследок… Только где она? Может, бессонница резко напала, или все же боится его теперь? Нет, последнее точно исключено, урок свой горький он усвоил, как и то, что когда пропадет привязка плотская, у Кэт к нему чувства определенно останутся, а у него? Нравилась ли девушка Весселу по настоящему? Он не знал: не имел такой особой привилегии — себе самому в грудь щупальца запустить и прощупать на предмет подлинности нежных чувств или их полного на самом деле отсутствия. Верил, что нет: человек она, конечно, хороший, но никак уж не Иден, которую уже на протяжении многих лет любил беззаветно. Его подлинная возлюбленная — все, чего он от женщины хотел когда-либо: невинность, мягкость, податливость, нежность, кротость — красота, на худой конец, она любит читать книги и печь сахарное печенье, а еще… Как давно он говорил с супругой по душам? Обычно он приходит, они немного болтают о том, о сем: как скучали по друг другу и ждали момента встречи, обнимаются и целуются, даря друг другу и более интимного плана удовольствия… А потом сон превращается в кошмар. Видел ли он хоть какую-то книгу в руках ее до или после «Престижа»? Конечно, наверное, может быть… Вессел не помнит. А как проходил тот разговор, на который Кэт его сподвигла? Вроде бы Иден сказала, что «нет — значит нет», намекая, что во время их секса ничего такого озвучивать не стала… Или было иначе — он покаялся и она его простила, непреминув потом сердцем его закусить — в прямом смысле? Или не было разговора, потому что не было перетекшего в насилие полового акта — и первый апостол сам это все выдумал? А что было, допустим, год назад? Они переехали в новый дом сразу после свадьбы и жили вдвоем, не зная бед. Два года в прошлое? Они переехали в новый дом сразу после свадьбы и жили… Нет, ну три это уже долгий срок, что-то должно было измениться… Он. пере.а.и в нов.й д. Голову раскалывает дикой мигренью напополам с прошибшим его лихорадочным жаром в этой преисполненной первобытной паникой попытке хоть что-то вспомнить, в памяти восстановить — ничего, лишь зыбкая пелена звездной туманности перед внутренним взором, в которой нет-нет, да мелькнет что-то совсем разрозненно-невразумительное, от малейшей попытки сосредоточиться на этом фрагменте рассыпающееся в метеоритную пыль. Неужели Иден… Не настоящая? Но как, почему, они же выросли вместе (он встретил ее, будучи студентом{на одном из первых концертов она была среди зрителей, и…[фотографировала для журнала — влюбился с перво…]}). Крак. Трескается напополам, сползает с лица изуродованная маска, рассыпаясь мелкой известью в воздухе еще до того, как достигла пола. Больно-больно, я не хочу, я не буду, прости… Я так виноват… М-м… М-ма-йя… Кто это, что-то большее, чем бессвязный набор букв? Ускользает от бьющегося в пароксизме белой горячки раздробленного разума, теряя едва нащупанный смысл. Так тяжко, так страшно… Пол холодный, а он — раскален до бела, свернувшийся в позе эмбриона, обнаженный, дрожащая тварь без души — лишь чернота, стремительно теряющая форму, уже почти растекается небытием… — О, я смотрю ты умудрился далеко зайти — не ожидал, прими мои поздравления. Первый на моей памяти, кто сам себя вскрыл. Жаль только, — приближается страшный, непонятный и вместе с тем — слишком знакомый голос в сопровождении клацанья каблуков по бетону: — Что уже не поможет — распад, знаете ли, штука необратимая. Мои соболезнования, надеюсь, в следующей жизни получится лучше. Р-распад? Да, то, что ранее было Весселом, определенно находится сейчас на крайней стадии умирания: разошлись все изящные швы под грубостью зажатого в черных дрожащих пальцах мясницкого тесака, когда попытался верхний слой отделить, чтобы заглянуть глубже, обнажая всю подноготную… Ну да это неважно: боль ушла, остается только покой — вечный мрак в конце полного страданий — ни единого пятна света — кажущимся ранее таким бесконечным тоннеля… А по сути — один лишь шаг, вот черта, лишь ногу теперь задери… — …интересно, что теперь будет с твоей хорошей знакомой — Катей, так ее зовут, кажется, что сейчас гостит на теплом приеме у Слипа? Что самоназванный бог Кошмаров сделает с ней, хм… Ну, это уже не твоя забота — прощай, безымянный, — опять этот противный, не дающий глаз навечно сомкнуть отвратительный злой голос, не желающий оставлять его в покое, еще и мелит что-то невразумительное: что за Слип, какая… К-к-ка. Отдалилась полоска, отделяющая там и здесь. Катя. Удлиняется коридор, словно кто-то в спину вцепился и одним плавным движением за собой обратно утянул, туда, где только страдание и правит балом, куда не хочет больше… «Я в тебя влюбилась». То, что совсем недавно было лишь глянцевым, стремительно высыхающим пятном мазута на серости застывшего цемента, вновь жаждет форму обресть, в бессильной ярости лишенных ногтей конечностями — щупальцами — вслепую шаря вокруг себя, словно в поисках чего-то утраченного. Ему нужно куда-то… Не знает, зачем. Нужно кого-то… Спасти? Странно, как может кого-то спасти едва обладающее зачатками воли — только бы не распаться на антрацитовую пыль такое непонятное и бессильное, как он, может, просто полежать здесь еще? Уютно… Что-то с заостренным концом, неприятное — не трогай меня — укушу, ткнулось в самый правый любопытный щупчик: — О, а вы посмотрите только — мы еще живы… Если, конечно, существование в формы космической амебы можно назвать жизнью, но раз уж ты демонстрируешь подобную живучесть даже перед лицом неминуемой энтропии, может, еще и на что-то сгодишься… Сделаешь мою работу чуть проще, если сможешь мой дар принять, — шелест сухой, и вот что-то со звуком разорвавшейся атомной бомбы шлепнулось, посылая от себя сейсмические волны воздушных колебаний в сторону его границ: — На здоровье — не подавись только. Адью. Недоволен: кто вторгается на мою территорию, ух, я тебе задам — это мой гладкий и холодный участок… Чего-то. Тянет злобно липкость щупалец к недвижимому нарушителю спокойствия, оплетая его со всех концов, внутрь себя погружая в яростной попытке переварить… Мгновение — и пространство схлопывается, чтобы вновь расширится с образованной в самом центре — на точке, где раньше виднелась живая клякса маленькой, но уж очень голодной и жадной… Черной дырой, поглощающей без разбору все, что имело несчастье оказаться на ее орбите: исписанные с любовью строчками так и не ставших полноценными песнями стихов, которые каждый раз из рук любопытных выдирал, пряча уже в новой стопке — «нечего на мои неуклюжие потуги из прошлого глядеть». Клетчатый плед и зеленая бархатная софа, на которую иногда его настырно утягивала валетом полежать, видя, как он устал — порой даже засыпали вместе, чтобы проснуться в разных кроватях — само получалось, вот еще разговаривают, а вот она уже сопит умильно и под благостность этого звука он и сам увязает в зыбучем песке дремы. Забытый красно-синий матрас, так и оставшийся после ее первого визита сюда — К. почему-то очень нравилось на нем развалиться в позе аля «нарисуй меня, как одну из твоих французских красавиц», чем неизменно бесила, напоминая уличную бродяжку. Вот нагло вырванная с мясом из стены оставшийся после той ночи пресловутая позолоченная рука канделябра, только пальцев почему-то вышло четыре. А это — Катин совершенно наибредовейший рисунок, который специально спрятал в укромном месте, под крышкой рояля, чтобы не проведала, что не порвал: застывшая у зеркала незнакомая блондинка в образе Кристины из Призрака оперы, и он сам, Вессел, укрывшийся за тяжестью алой гардины, в роли кого бы вы думали? Нет, не Рауля — пресловутого титульного персонажа, очень смешно. Фортепианный стул, на который пересели, когда проводили экспериментами с его щупальцами и ее грудью — в смысле ощупывания души, когда он не понаслышке познал такой яркий и теплый исходящий от нее свет. Место, где он впервые, и в последний раз — поцеловал ее, только для того, чтобы потом память подправить, вот же трус, идиот… Испугавшийся собственных чувств жалкий, доверху переполненный мелочными страстишками, обожающий сам себя обманывать… Тот, кто ей сейчас так нужен. Вспышка — и нет черной дыры, пропала, а на ее месте — задрапированная с головы до ног в черный тощая мужская фигура, щеголяющая белизной полностью закрытой простой фарфоровой маски с нацарапанным красным руническим символом посередине и украшенным пучком перьев капюшоном… Он слаб, чудовищно немощен, едва может удерживать себя в целостности — но он все равно попытается, и ради себя самого дражайшего, коего столь долго от правды сберегал, и уж тем более — ради нее, тем более, что хоть он и деградировал чуть ли не до самого захудалого призрака-фантома — чудо, что после достижения начала распада жив остался — но о причинах будет думать уже потом, некоторые по прежнему обладающие своей собственной силой вещи могли сослужить хорошую службу… Как и люди. — Ту, мне очень нужна помощь, слышишь? Если ты искал шанса получить от меня то, что давно хотел — этот единственный, — конечно, как только убедиться, что Катя в безопасности, сразу же пожаелеет о своем разрешении, но что делать — выбора иного просто не оставалось. Миг — и отворилась дверь за спиной, впуская Второго апостола, несущего на руках что-то длинное, полностью в ткань замотанное… Соскальзывает глянцевость гладкого шелка — и Вессел сжимает пальцы вокруг ритуального видавшего виды местами перемотанного чуть ли не изолентой посоха, что какое-то время был частью их с группой на концертах выступления. — После того, как Третий его об колонку грохнул, качество уже не то, извиняй, — пожимает плечами Ту, отходя в сторонку, давая дорогу другим — на этот раз незваным гостям. — Извиняй за посох, я компенсирую натурой, — хохочет Третий, хлопая пятерней по спине с таким усердием, что из Первого, чуть ли итак на добром слове за жизнь державшегося, остатки духа не вышибает. — Меч не забудь, — выходит из темноты Четвертый, протягивая заключенную в алые ножны катану. — И что теперь — обнимся и вместе нахер пойдем? Учитывая, что Слип вам спуску не даст — со Вторым у меня хотя бы уговор есть, а что вам дать в качестве компенсации, — тянет предупредительно Вессел, при этом этим проявлением товарищества почти смущенный: — Я не имею никакого представления. — Да ладно тебе, Ви, мы же, как там в форсаже было… Семья? Своих не бросаем. И раз уж Сон нам все равно по пятое число всыплет… Можно и до конца идти, помирать — так с музыкой, — Ржет басист, умещаяя руку на плече вокалиста: — Ты уж там задай ему — было бы забавно посмотреть, как ты его уделаешь. — Мечтай, — не сговариваясь, в три голоса чуть ли не в унисон. А за ним и барабанщик с гитаристом подтянулись, и каждый длань свою к Первому апостолу протянул, безвозмездно и по собственному желанию, делясь собственной тщательно накопленной годами силой, точно зная — мог на правах главного приказать, мог заставить, но — нет, предпочел выбор дать. Ощущения были не из приятных, когда в тебе смешиваются столь малосовместимые стихии, да еще и одновременно: словно через мясорубку пропустили, наизнанку вывернув и набив внутренности горячей серой и душным сандалом. Но вместе с взрывоопасностью к Весселу вернулась и былая мощь, позволяя вновь принять свой полноценный облик, пусть даже и ненадолго: чужой эфир вымоется из оболочки, вернув все на круги своя, стоил только полночи стукнуть. На трогательность мужских скупых слез и расшаркивания времени просто уже не осталось. — Я этого не забуду, — и схлопнулся, пропал в облаке обсидиановой мерцающей чешуйками мертвых звезд пыли. — Надеюсь, если когда-нибудь мне придется из-за моей девушки идти войной на Слипа — вы мне также поможите, парни, — растроганно пробормотал Третий, усиленно смахивая с тканевой маски росу несуществующих слез. — Ага, держи карман шире, — исчез в огненной вспышке Второй, непереминув средним пальцем тому светануть. — Ну хоть ты, Фор, братец, — увязался хвостиком за спешно удаляющимся по привычному молчаливым Четвертым, даже лишним ледяным взглядом местами токсичного приятеля не удостоившего. Опустела сцена, но лишь ненадолго — длинная тень скользнула по стене, отделяясь от нее под звуки собственного ледяного хохота: — А вот это уже интересно, ну, посмотрим, герой-любовничек, какие уроки ты сегодня выучил, а какие — нет… Не могу дождаться финала этой истории, да и тебе ведь тоже не терпится, верно, любимая?******
— …и каково будет твое решение, м-м-м? Смотри, — мраморные изящные пальцы, словно ласково перебирая невидимые струны арфы, одним этим плавным взмахом одернули плотный полог непроницаемого занавеса с ее ничего невидящих до того расширенных от ужаса глаз, открывая весьма чудовищную в своей реальности картину: — У нас с тобой еще впереди хоть целая вечность, а вот у него… Калейдоскоп множащихся под увлажненной слезами темно-карей радужкой отражений, сотни граней, каждая из которых — отдельный вплавленный в черную эпоксидную смолу миг, происходящий одномоментно, везде и сразу, и вместе с тем — являсь лишь малой частью одного заключенного в самого себя замкнутого цикла. И в каждом таком подпространстве — он, Вессел, бесконечно терзаемый, неустанно мучимый, раз за разом истекающий кровью, разрываемый на части, заживо пожираемый, пронзаемый, рассыпающийся на тысячу осколков, вмерзший навечно в хладные воды Коцита, сгорающий заживо, плавящийся в озере кислоты… И почему-то — все еще не сдающийся, продолжающий окровавленными ногтями упрямо царапать глухие стенки шкатулочного зазеркалья в надежде наружу пробиться, в котором каждое спасительное отражение было разбито, навсегда запирая его внутри, постепенно сжимая в своих тисках, пока он в этом узком лазе даже присесть уже будет не способен, постепенно теряя сознание и задыхаясь… И все еще продолжающий упрямо одними губами шептать беззвучно единственное слово, имя: «Иден». — Я согласна. Вместо ответа — сотни черных щупалец из темноты — тысячи их, мириады — вознаются в плоть, корежа, ломая, под себя подстраивая, совсем не так, как-то нежное, украдкой прикосновение к пугливой душе… Это — подлинное в вызываемой чудовищно-явственной агонии истязание, пытка, насилие над самой сутью вещей, продолжающаяся, кажется, целую вечность, и вместе с тем — не прошло и секунды, как Катя оседает на отполированный обсидиан каменных ступеней, краешком глаза отрешенно замечая стремительно приближающуюся откуда-то сбоку поджарую черную тень. А потом — и голос, отчаянный и преисполненный истинного неподдельного всепоглощающего страдания, такой печальный, переходящий в обездоленный вой обреченности бьет по ушам, разом рассеивая глушащую ее до этого войлочную пелену шока: — Нет, нет… Слип, не смей, только не это, прошу, забери меня, душу, что хочешь, только не… — Ты опоздал. Жутко холодно — так звучит церковная тризна в день отпевания, так чувствуется поставленная в конце самого последнего предложения финальная точка. Завершенность. Неотвратимость. А расходящуюся кровавыми разводами изувеченную кожу груди продолжают жечь, словно все больше и больше в мягкую податливую плоть вгрызаясь, четкие испускающие едва заметное пурпурное свечение линии рунического символа — печать, скрепляющая не только их соглашение — но и ее судьбу, отсчитывая оставшиеся ей отпущенные дни — часы и секунды.