******
Холодное неоновое отливающее переходящим в фиолетовый цвета индиго свечение, испускаемое обнаженной кожей, нестерпимо слепяще, выжигающее радужку вместе с хрусталиком, и по прежнему не способное рассеять обступающую его со всех сторон кромешную и неприятно-вязкую — столь высока влажность атмосферы — тьму. Биолюминесценция — он словно фантомный силуэт неизвестной науке глубоководной рыбы или, может быть, полупрозрачной медузы, пересекает вселенскую пустоту океанского дна, никогда не видящего иного света, кроме этого мертвенного отблеска неприкаянной души. Он вновь видит тот самый, уже который год его столь часто посещающий, ставший со временем лишь только более изнурительно-назойливым и неустанным в ныне уже неисчислимых попытках отобрать его и без того шаткий душевный покой сон. Еще секунда, сейчас, только раз успеет в снедаемый тревожным ожиданием широкой груди йокнуть ретивое сердце… Почти совсем слепой и напрочь лишенный способности слышать, ее несомненное приближение мужчина способен чутко уловить лишь на самом интуитивном, атомарном уровне: каждой клеточкой тела, вибрирующей на высоких частотах от переполняющего его всего благоговейного ликования. Щекотливой статике, пробегающей по громоотводам тонких волосков едва заметной короткой шерсти на руках, ногах, загривке и ведущей от пупка к паху дорожки. Резко образовавшейся арктически-ледяной пустотой в желудке, заставляющей и без того пустотелый мешок в болезненном спазме вжиматься изнутри в позвоночник. А затем… Нежные, еще совсем несмелые пальцы. Предплечье. Вниз, к пульсирующей на запястье сизой венке. К призывной стылости его шершавой сухой ладони. Сцепляясь в одно, даря ни с чем несравнимое в своей трепетности столь необходимое ему не просто сейчас — в вечности — тихое кроткое тепло. Он — словно состоящий из многочисленных щупалец гигантский голодный морской анемон, тянется к ней всем своим вусмерть истосковавшимся страждущим ее чувственных ласк естеством, желая объять и более никогда из своих цепких лап не выпускать его с таким мучительным опозданием вымоленное у судьбы сокровище. Размытый, расцвеченный лучисто-желтым хрупкий силуэт - словно сквозь пасмурное укрытое дождем стекло смотрит, только тут сколько уже давно увлажненные безутешными слезами глаза не три, он не в силах будет уловить деталей, разглядеть истинный оттенок опоясывающей зрачки радужки. Там, где нагие тела их безгрешно сплетаются, словно выброшенные на влажный песок после дикого шторма крепко-накрепко связанные друг с другом мертвые ветви, их цвета перетекают в приглушенно-зеленый. И в этом смягченном их тесной близостью умиротворенном мерцании он почти уже может рассмотреть ее столь счастливо улыбающееся ему, такое бесконечно сердцу дорогое и неизменно остающееся неузнанным лицо, уловить безгласное движение — тонких ли, полных — немых губ: — Я люблю тебя, — с неподдельным обожанием, читающемся в каждом жесте, каждом движении, робко гладит самыми подушечками впалость щек его, мужественность четкой линии челюсти, касается волевого подбородка… Мягкость ее полуприкрытых уст на вкус столь же остро-болезненна, сколь и горечь следующей за украдкой похищенным преисполненным глубокого чувства поцелуем неизбежной утраты: он просыпается с бешено пытающимся из груди вырваться под участившийся ритм военного марша сердца, под гранитным гнетом могильной плиты — тяжестью пропитавшегося потом одеяла, все еще продолжая лихорадочно шептать: — Я тоже… тебя…******
— Винс, ну Винс — харе дрыхнуть, вставай давай, за мной дверь закроешь, я свои ключи вчера на работе в подсобке забыла… — переходит на схожий с дельфиньим ультразвук, когда доходит дело и до его полного имени, что означало однозначное — разозлил не по детски: — Винсент, сука, я уже опаздываю! От такого варварского обращения «соня» резко вскакивает на кровати вслед поспешно наманикюренными черными ноготками стянутой с поджарого торса простыней — в преддверии середины лета даже с распахнутой настежь форточкой под любым покрывалом, что тоньше листа картона, спать было до невозможности, прямо-таки неимоверно жарко. Неприятно перед глазами размытым фантомом мельтеша, Майя разъяренной дикой пчелой носилась по погруженной благодаря глухо задернутым плотным молочно-бежевым шторам в теплый отливающий желтым полумрак крохотной спальне, где кроме надвоих делимой большой кровати, одной единственной тумбочки под ночник и низенького, почти ставшего антикварным судя по его затрапезному состоянию, облезлого белого гардеробного шкафа ничего и не вмещалось более. Наконец смогла застегнуть темно-синий кружевной лифчик на все крючки, предварительно нетерпеливо поелозив тонкими кистями по голой спине в районе обтянутых кожей худосочных лопаток — не будь в таком раздрае, справилась бы на раз, так нет — обязательно надо было с утра пораньше врубить психованную и устроить ему местного разлива карманный адок, чтобы точно не с той ноги встал. — Да все-все, разбудила: вот он я, свеж, как забытый на пару недель в холодильнике успевший заплесневеть огурчик, незачем так орать, — уселся в чем был — как мать родила, на самый краешек мятой постели, основательно развороченной за ночь их любовным беснованием иного толка, нежели то, что претерпевали ныне, которое нравились ему всяко больше не менее часто разгорающимся на пустом месте между ними громких скандалов. Смял онемевшей краснотой левой ладони, которую успел нехило так отлежать, и без того отекшую, кажущуюся почти одутловатой после вчерашних гулек бесстыжую рожу свою, тыльной стороной отчаянно натирая осоловелость прищуреной мутной бирюзы: — И сам скоро планировал просыпаться: у меня сегодня уроки, если не забыла. Херовую и на редкость взрывоопасную тему для разговора выбрал, непереминув предварительно еще и «шуточки свои дурацкие» ввернуть, а ведь знал, что когда Майя такая распаленная, то тактики в обращении с любимой девушкой надо было придерживаться диаметрально противоположной («да, дорогая, вот лапка, вуф-вуф!»). — О, как я могла забыть о том, что хотя бы один день в неделе ты не протираешь штаны за своим чертовым пианино в погоне за призрачной мечтой без особых перспектив на безбедное будущее, добытчик ты наш! — зло шипит, коварно запуская в него найденными прямо посреди серого ковролина черными в клеточку семейниками: — Оденься хоть, а то боюсь бедное слабое сердечко старушенции напротив не выдержит, если возвращаясь с утренней прогулки со своей таксой опять будет иметь честь твои причиндалы во всей красе наблюдать. Хмыкнул незлобиво, покладисто натягивая хлопковую ткань на узкие жилистые бедра: — Да ладно тебе, хоть какое-то эротическое переживание — в ее-то возрасте, наверняка с восьмидесятых ничего подобного не видела — а тут еще и бритое, лепота, — басовито ржёт вслед собственной остроте, уже не скрываясь. Послушным хвостиком следует за пассией в коридор, чтобы уперевшись плечом в косяк дверного проема, урвать несколько сладостных минут на то, чтобы немного полюбоваться, как рыжеволосая кареглазая милашка, аппетитную аккуратную маленькую попку свою оттопырив напротив зеркала, обстоятельно наводит свой марафет. — Фу, геронтофил, — вскользь поддевает его уже почти беззлобно, сосредоточившись на тщательном отрисовывании жирных черных стрелок в уголках слегка раскосых, кошачьего разреза глаз: — Впрочем идея так-то неплохая: соблазнить одинокую бабульку, сколько ей там? Семьдесят шесть? Потерпишь с годик, даже трахать не надо — там уже все наверняка мхом поросло и новая цивилизация зародилась, а как помрет, получишь в наследство и квартиру, и наверняка жирный накопительный счет в банке, — выпрямилась, окинув себя придирчивым золотистым блеском медовой радужки, прежде чем в очередной раз тяжелым камнем в огород его новый едкий комментарий запустить: — Глядишь, хоть какая-то польза от тебя, белоручки, будет. Темнеет отливающая бесовской зеленью синева почти до черноты полной: он многое стерпит: уж что-то, а вывести обычно сдержанно-уравновешенного мужчину по настоящему из себя всегда делом было невероятно сложным, но если уж кто вынудит черту перейти… Быть беде: — Майя, не перегибай, — предупреждающе, связки спустив, чтобы и без того низкий голос звучал особенно утробно и с характерной бархатной хрипотцой не желающего вступать в конфликт, но и не боящегося собственно шкуры в драке попортить хищника. Да какой там: облезлого льва не боится молодая тигрица. С готовностью бросается на амбразуры, не спеша при этом ему свое полное и безоговорочное внимание уделить: одновременно с этим натягивает поверх темно-бордового короткого топа бледно-розовую спортивную ветровку с серой окантовкой и замочком на молнии, отмахиваясь от буравящего ее тяжелым взглядом Винсента, как от назойливой мухи: — Было бы с чем, кому-то просто правда режет глаза. Ты знаешь, какую сумму мне пришлось в прошлом месяце за съем апартаментов выложить? Этот хрыч плесневелый довоенной выдержки опять ренту повысил, просто с нифига, — подошла вплотную, беспрестанно поправляя закинутую на плечо кожаную черную сумочку: — Сколько уходит на продукты, чтобы совсем с голодухи не помирать… А чего нам стоила твоя, окончившаяся ничем, поездка в Лондон на прослушивание? Да ты когда на свадьбу в соседнее графство мотал в качестве пианиста на полставки, больше потратил в итоге, чем получил, потому что тебя свадебный распорядитель наебал, украв все чаевые, — вновь разгорелась погребальным костром, заставляя каждым своим твердым шагом в глубь квартиры отступать, каждым тычком пальца в обнаженную грудь взрываясь под сердцем свежей вспышкой душевной муки: — И что ты мне тогда сказал, помнишь, вместо того, чтобы устроить им разнос, потому что праздник не хотел счастливым молодоженам портить, видите-ли? «Успокойся, милая, я найду и другую работу», хвостик поджал, у-у-у, тряпка. Выговорилась: застыла посреди коридора, заходясь в мощном приступе пылкой капсаициновой отдышки и краснея не хуже спелого помидора, только с грядки сорванного, а тут и слезы горючие навернулись: здрасте, приехали, вот и следующая стадия конфликта вступает в свои права. Заключает ее в силки собственных обнадеживающих объятий, находя губами горячий влажный от гневливой испарины девичий висок, полной грудью вдыхая ванильно-вишневый легкий аромат ее антиперспиранта вперемешку с цветочностью каких-то сладких духов: — Ну, зайка, ну ты чего… Я говорил правду: в этом месяце точно найду работу, и если не по специальности — бог с ним, пойду посудомойщиком в ресторан на углу, они как раз искали новых сотрудников, — успокаивающими круговыми движениями ладоней охаживает оба крутых плечика, шепча на ушко уже совсем ласково и заискивающе: — Ты только не злись на меня, Май, ладно? Я очень тебя люблю и ценю все, что ты для меня делаешь. Понимаю — со мной сложно, но дай мне шанс, окей? Все будет хорошо. — Правда? — доносится откуда-то снизу уже совсем пасмурным и плаксивым тоном. — Конечно, — тянет как можно более уверенно и решительно, старательно при этом скрывая вызванное затуханием перепалки малодушие облегчения. А то что Винсент покривил душой сейчас безбожно, рыжуле знать точно было не обязательно, во-первых, мелкая незначительная ложь уже на следующий день может стать правдой, и во-вторых — когда-нибудь Майя поймет, что все его старания были не зря, и его пока что незамеченный ею труд принесет и свои плоды. Ну коли и теперь ничего не выйдет — он действительно найдет себе место работы каким-нибудь чернорабочим и будет пытаться совмещать, чтобы удовлетворить потребности явно не желающей аскетничать девушки. Сам-то он… Был готов ютиться на чердаке, любезно предоставленным дядей, лишь бы пианино и гитара умещались, перебиваясь одной водой и хлебом благодаря редким, связанным с выбранной стезей халтуркам, пока сам корпел над собственным материалом. Был у него еще канал на ютьюбе, но тамошнее творчество, состоящее из каверов с редким вкраплением чего-то более оригинального денег не приносило даже ввиду банального отсутствия подписчиков, что, впрочем, его не волновало: занимался скорее для души, а не для сытого пуза. И поначалу их расцветающих отношений Майя нисколько не заботилась о всей плачевности его скудного быта сущим затворником, восхищаясь его неподкупной преданностью миру музыкального искусства и уверенностью в том, что он способен написать и сыграть так, чтобы это было не только оригинально, но и хорошо продавалось — когда-нибудь потом в будущем. Но стоило только уговорить Винсента — «я хочу жить вместе, а не трахаться втихаря в моей детской комнате с придвинутым к дверной ручке стулом, пока на первом этаже бегает, визжа, младшая сестренка со своими подружками из школы», так началось: «у тебя нет никаких амбиций, мечтать не вредно, вредно — подохнуть с голодухи, я работаю за троих». Она была права, и вместе с тем — отчаянно заблуждалась, банальное: «а чего ты ожидала, я сам выбрал для себя такой путь, тебя все устраивало, а теперь ты пытаешься меня на свой манер перекроить» все на язык просилось, но Винсент в свойственной ему манере молча перетерпливать бури продолжал смиренно ждать того дня, когда, благодаря прорыву — а он знал, что тому рано или поздно быть — Майя наконец-то сможет со спокойной совестью и чистой душой в его талант поверить. — Мне пора, — неохотно уже выскользнула юркой плотвичкой из прохудившихся сетей рук его, выходя после недолгой возни с заедающим уже какой месяц замком (ожидаемо не было свободных денег на новый сменить) наружу. Успел перехватить ее уже за порогом за локоток, бесстыдно прижимая к себе, жадно по французски целуя в пухлые совсем по лисьи улыбающиеся губки, запуская пятерню в мягкость ее отливающих медным густых волос, собранных в ленивый «небрежный» пучок на затылке, пока рыжая-бесстыжая с заметным удовольствием охаживала контуры мышц на поджаром животе, в недвусмысленном похабном жесте спускаясь ниже, чтобы по хозяйски сжать пальцы на заметной выпуклости боксеров, когда вновь переплелись в весьма уже откровенной глубокой ласке языками. И все бы ничего, но их, донельзя в данный момент страстными лобызаниями увлеченных, слишком поздно настиг поднявшийся с лестницы и разносящийся теперь по всему коридору гулкий собачий лай. Стоило расцепиться на секундочку, как парочку встретил весьма и весьма шокированный подслеповатый взгляд водянисто-голубых строгих глаз: явно до глубины души оскорбленная наблюдаемой ей похабщиной, пожилая леди лишь молча головой покачала «O tempora, o mores!», крепче вцепившись в полы снятой с копны серебристых кудрей маленькой фетровой светло-зеленой с искусственными цветочками шляпки, прежде чем скрыться в глубине своей крохотной, как и она сама, квартирки, пахнущей нафталином и розовым маслом. Бросив на парочку озорной поддернутый слезами умиления взгляд, пухлая молоденькая — черная с белым — такса, последовала за хозяйкой, до последнего продолжая дружелюбно вилять хвостом. Винсент с Майей в качестве соседей явно нравились ей на порядок больше, чем ее чопорной старой закалки хозяйке. — Ну все, теперь она точно тебя ко мне ревнует, — не преминул блеснуть очередной глупой шуточкой Винс, выжимая из явно уже настроившийся на хороший лад и закопавшей топор войны подруги сдавленный смешок в кулачок: — И никаких нам больше печенек.******
Низвергающаяся сверху чуть теплая с легким канализационным душком вода свободно стекает по крутому хребту, проступающему сквозь усыпанную веснушками бледную кожу согбенной спины, принося создаваемым бойкими струями приятным давлением хоть какое-то подобие облегчения. В который раз смахивает с недвижимого лика своего, искаженного гримасой затаенного покойного страдания — разве что губы искривленные слишком заметно дрожат, шальные капли, натекшие с липнущих к широкому лбу спутанных прядей мокрых темных волос. Стоило остаться одному, как Винсент вспомнил, что снова ночью видел между краткими провалами полного забытья то самое заветное, и вместе с тем — проклятущее, отравляющее его жизнь сновидение, словно пытающееся из обыденной реальности утянуть его куда-то во тьму, где есть лишь собственное ядовитое свечение и родное прикосновение совершенно чужих рук. Это все было лишь играми его подсознания, надо сказать — весьма жестокими и бессмысленными, той самой где-то далеко никогда не было, он по-настоящему любил Майю — это было непреложной истиной, как и то, что по отношению к девушке такого всепоглощающего все на своем пути сметающего сильного чувства, такой бешенной тяги… Он никогда не испытывал. И это Винса ломало, корежило, он рассыпался в мелкую фракцию высохшим замком из песка на морском ветру, не в силах совладать с собственным разрывающимся на кровавые лоскуты неверным сердцем, посмевшим так безысходно и неумолимо любить кого-то столь эфемерного, что даже лица запомнить не мог — размытый силуэт ладони на береговой линии, тотчас же стираемый набегающей волной пенного озорного прибоя. Ненавидел себя за то, что не мог отпустить, не мог полноценно жить настоящим, здесь, на земле, с той, с которой по факту планировал все отпущенное ему время и провести, ибо за исключением этого своего держащегося под надежным замком тайны грязного секрета видел себя прожженным однолюбом, намереваясь пойти по стопам до сих пор крайне счастливых в своем первом и единственном браке родителей. Потому что где-то на самой изнанке его естества пряталась слабая, но такая упрямая в своей попытке выжить насквозь пропитанная его эгоизмом искра надежды, что однажды он встретит ее, и тогда… Это его окончательно погубит, потому что он скорее себя безнадежно сломает, чем посмеет причинить Майе боль. Решено. Отрубает поток спорым поворотом барашков, поспешно вслепую нашаривая лежащее на стиральной машинке махровое персикового цвета большое полотенце. Он расскажет своей девушке об этих привязчивых снах, может быть даже сегодня, и вместе они обязательно придумают, как быть, раз уж сам Винсент не был способен сам с этим справиться. Если надо будет, он хоть к психологу, хоть к психиатру заявится, когда удастся немного денег скопить: все, чтобы сохранить их отношения в более здоровом состоянии, прежде чем пролегшая между ними узкая колея разрастется до размеров бездонной пропасти, навсегда отдаляя его от нее. Ведь если он утратит эту свою связь с реальностью, то… Больше не захочет никогда просыпаться, никогда не захочет покидать обещающих открыть ему доселе скрытый путь в его личный Потерянный рай ангельских объятий.******
— Не имею ни малейшего понятия о том, что вы от меня хотите, молодой человек. Впервые вас вижу, — стоящая на пороге средних лет невероятно ухоженная, в брендовом явно дорогом клетчатом костюме от какого-нибудь Армани или Версаче, не иначе, дама попыталась нагло перед самым его оторопевшим носом своего дома дверь захлопнуть, но встрявший поперек прохода носок черной кеды не позволил ей этого сделать. — Как это — впервые, я вашей дочери уже почти месяц каждую среду уроки игры на фортепьяно давал, — вцепился побелевшими от напряжения пальцами в выбеленный косяк, силясь хоть малейший признак наличия у этой оказавшейся на поверку весьма нечистой на руку женщины стыда и совести разглядеть — пустота: — А как только приходит срок платить за отработанные две недели, вы начинаете делать вид, что меня не знаете? Ничего — все те же пустые лишенные сострадания холодные черные глаза в тонкой обводке карандаша и сеточке ранних морщин, те же нарисованные брови и алость поджатых в строгую ниточку тонких умасленных матовой помадой губ. — Хотите с полицией об этом поговорить? Без письменного договора, находясь на частной территории? — расслабленно пожала плечами, нисколько не то, что не боясь Винсента — за человека не считая, так — ресурс, который можно использовать для собственной выгоды и потом выкинуть оставшуюся после него упаковку, когда израсходует досуха. Отступает на гравий дорожки, абсолютно побежденный и посрамленный, особенно отчетливо сейчас чувствуя и крайнюю потертость собственных джинс, и спрятанную путем заворачивания рукавов дырку на тай-дай бордовой толстовке в районе правого запястья, и пыльность дешевых кед, пока в голове стучат слова Майи о том, что он — полная бестолочь и наивный дурак. — Я оставлю о вас отзыв на сайте, где вы меня нашли, и никто не захочет вашу дочь больше учить, — знает, что это все — туфта полная, просто пытается напоследок последнее слово за собой оставить. — Не забудь написать о том, как сам в лужу сел только. Совет на будущее, бесплатный, кстати, лови момент, — замерла на секунду перед тем, как окончательно хлопнуть резной древесиной: — Никогда не работай без бумажки либо проси оплату сразу и по часам. Хорошего дня. Лицо отчаянно горит, будто в кипящее жерло вулкана сунул, и что самое мерзкое — даже часто смаргивающие глаза уже на мокром месте от этой удушливой ненависти к самому себе и своей ничтожности, топает прямо по зелени идеально подстриженного газона, не заботясь уже о правилах вежливости — не заслужили. — Эй, как, эм, Винсент, подожди ты, — в локоть вцепляются тонкие пальцы в сопровождении тихого позвякиванья серебряных звеньев оплетающего левое запястье подростка браслета. Оборачивается, от всей души надеясь, что бывшая теперь ученица не замечает влажной припухлости нижних век, как баран на новые ворота вперившись в веряемую ему пачку смятых купюр: — Вот, это оставшееся, там немного больше будет, считай что-то вроде чаевых. Мне понравилось у тебя учиться, — смущенно пожимает плечом, стараясь в лицо не смотреть. Протягивает руку. Берет предложенные фунты, отчетливо осознавая, что это милое создание наверняка больше на карманные расходы в неделю тратит, чем он получал за месяц. Кладет в карман. Он не злиться на нее, не ропчет — он благодарен, потому что знает, как Майя будет рада этим жалким, этим… Все, что у него есть. И это то, что его сейчас убивает. — И ты прости ее, моя мама… Мы жили в Лондоне в неблагополучном районе под самой крышей, когда мне было года три, а сейчас… Сам видишь. И она тоже когда-то была наивной, позволяла себя за нос водить, так что… Надеюсь, ты понимаешь и не держишь зла, — видит эту опасливое беспокойство, стыд за вызывающее поведение матери на дне ее теперь вновь направленных на него серых глаз. — Нет, не держу, все в порядке, — ровным спокойным тоном, даже слишком холодным, ибо так было проще спрятать затаившийся внутри ураган: — Спасибо. Махнул рукой напоследок, стараясь как можно быстрее оказаться за оградой, так далеко, чтобы участливая девчонка не испугалась его перекошенного на себя самого маской злости хмурое лицо.******
— А не пора ли тебе перестать быть таким пассивным куском дерьма? — последовавший за громким противным скрипом кожи сиденья напротив издевательски звучащий несколько высоковатый мужской голос вырывает было задремавшего от мерной качки Винсента из когтей дремы, заставляя поднять свой расфокусированный удивленный взгляд на крайне грубого, решившего к нему с непрошеными оскорблениями пристать случайного попутчика. Странное дело, что в обычно весьма людном салоне общественного транспорта в этот закатный час кроме них двоих, купающихся в черненом золоте августовского солнца, льющегося через широкие мутные линзы больших окон, больше не было никого. Зыркнул в сторону странного собеседника: неформально одетый (дранье с сеточкой, размалеванная краской из баллончика косуха и тяжелые цепи) щуплый парень с виду даже младше самого Винса, щеголяющий сережкой в виде пронзающего мочку правого уха щупальца и остроконечных шипов в выбритой полоске одной из черных бровей. Походу красился даже: слишком уж глубоки были залегшие под его отсвечивающие синим темные миндалевидной формы глаза темные тени. — Че пялишься, панков никогда не видел? — развязно тянет незнакомец, попутно ковыряя неряшливо замазанным красным лаком ногтем мизинца в носу: — Или ты, это… Из заднеприводных и уже мечтаешь, чтобы я тебе отсосал? Ну, это за отдельную плату. Ржет во всю глотку, демонстрируя разноцветные заклепки на неровных зубах — Винсент даже готов поспорить, что видит, как телепается в глубине ротовой полости каплевидный отросток небного язычка, каким его обычно карикатурно рисуют в детских мультиках — Том и Джерри отдыхают. — Слушай, пацан, у меня был плохой день и я не хочу неприятностей, так что… — Винс инстинктивно старается отодвинутся от явно в себе не находящегося незнакомца подальше, уже подумывая о том, чтобы выйти на ближайшей остановке. — Ну как хочешь, только это я себе оставляю, — ловкач демонстративно размахивает слишком знакомой жменькой денег чуть ли не перед самым носом, заставляя Висента суматошно по карманам шарить, чтобы обнаружить в них лишь пустоту. Едва потянулся украденное отобрать, как воришка с доселе невиданной ему прытью прямо на сидения своими на высоком каблуке тщательно зашнурованными тяжелыми шипастыми грязными ботинками залез, оказываясь в полной недосягаемости своей еще не успевшей на ноги вскочить жертвы. — Посмотрим, сколько тут, сотка, хм, пять… Капец ты нищий, чувак, мне таким только зад подтирать после внеочередной порции Тако белл, — нетерпеливо дернул напульсником в красно-черную клетку, и сверху на оторопевшего Винса посыпались разноцветные бумажки английских футов, и было их столько, сколько отродясь в той злосчастной пачке не имелось. И, похоже, не только их: даже руку протянул в недоумении, в которую словно большая снежинка опустилась совершенно незнакомая ему желто-зеленая банкнота: иероглифы, серьезно выглядящее мужское лицо и… Панорама на гору Фудзи. Ясно, он все еще спит. Вполне объясняет все происходящее вплоть до последней точки над «и». — Ха, не совсем так, но респект за догадливость, — не унимается умудрившийся прочитать ход его мыслей собеседник, плюхаюсь обратно, нисколько не заботясь об оставленных им ранее грязных следах толстых подошв: — Так чего, выслушаешь меня или продолжишь из себя целку строить? — Что, назовешься дьяволом и предложишь мне несметные богатства за мою бессмертную душу? — кривит иронично бровь Винсент, совсем уже вальяжно откидываясь на спинку кресла и складывая руки на груди крест накрест. Поднятый вверх указательный палец и многозначительное молчание служат пока непонятным ему ответом. — Ну она у меня итак одна, к своему сведению, — пожимает музыкант плечом, одновременно с этим стараясь теперь уж повнимательней посетившее его необычное видение рассмотреть. Отчетливо видит то, чего не замечал ранее, будто шоры плотные с глаз в мгновение ока спали: клубящиеся на дне немигающих, в душу заглядывающих нечеловеческих радужек молочно-кисейные туманности мириад вселенных, скопления мертвых бесконечно далеких мерцающих холодом звезд, безбрежную пустоту вакуума на самом краю того, что не имело конца, а еще… — Достаточно с тебя, не заигрывай с судьбой — я так-то по делу, — невероятно холодная, будто из камня вырезанная ладонь закрыла обзор, заставляя насильно смежить отяжелевшие веки: — Во-первых, я не какой-то там красножопый сатана, я бог сна и величают меня мои поклонники не иначе, как Слип, это тебе для справки, — пропал непосильный гнет мрамора, сковавший лицо, позволяя Винсу вновь увидеть своего случайного попутчика: — Во-вторых, мне от тебя требуется гораздо больше, чем просто твое жалкое средоточие человечности, о, нет. Мне нужно все: твой талант и голос, твоя принципиальность и абсолютная верность, пусть даже я предпочел бы кого-то намного более амбициозного, идущего по головам и стремящегося к обретению силы, но в моем случае выбирать не приходится, — картинно возводит руки к небу, уже почти вопрошая безмолвно «за что»: — Беру, что есть, даже если карта, которая мне выпала: замкнутый в себе пацифист-трудоголик, нюхающий цветочки и спасающий дам-в-беде. Ну и тело твое, я разумеется, тоже заберу. И в этот раз наш незадачливый Фауст местного разлива более не стал на лице фантома зацикливаться, благоразумно предпочтя смотреть на красующийся поперек с эффектом рванины многослойной футболки, в которой щеголял этот пресловутый божок, незнакомый рунный символ — безопасный, по крайне мере. Тушку он его бренную хочет, значит… — Прости, я не из этих, заднеприводных: не интересует, — повторил уже прозвучавшую раньше скабрезность, вверяя ее обраткой прежнему хозяину. Слипу на его выходку, похоже, было абсолютно начхать: как ни в чем не бывало продолжил гнуть свою линию. — Глянь-ка лучше сюда, Винсент, смотри, что я могу тебе в обмен дать, м-м-м, — противно резанул по ушам, сильно мазанув пальцами по гладкой поверхности так, что даже заставил ее весьма неэлегантно «пищать». Только забывшему как дышать Винсу уже и не до этого было, стоило разглядеть в необычайно чётком отражении обернувшемся зеркалом окна невероятно завлекательную и завораживающую его картину. Почти слышал отголоски грома тяжелой музыки и низкий гул пребывающей в полном экстазе полностью вовлеченной в представление толпы, почти мог уловить отдельные строчки куплета, услышать столь знакомый, заматеревший и приобретший особую звучность собственный голос… Видел себя, совершенно раскрепощенного и разнузданного на залитой неоном сцене в окружении других членов группы, приводящего одним особенно сладким переливом пришедших не просто слушать его — поклоняться — людей в сущее исступление. — Я сам этого добьюсь, своими силами: я это знаю, — завибрировал так мощно и уверенно, что аж стекло в движение от такого напора пришло, жалобно задребежжав: — Был для этого создан, — по прежнему жадно всматривается в порожденный потаенными желаниями мираж в тщетной попытке ни единой детали не пропустить, выжечь в собственном сознании. Впервые в своей не то, что долгой жизни смог уловить мимолетное ощущение зажатых в пальцах нитей самой судьбы, неразрывно ведущих от точки, в которой сейчас пребывал, к тому моменту далекого будущего: всего лишь краткому просветлению во мраке безбрежной пустоты, который сейчас наблюдал. Даже в отчаянии ладонь вдавил в импровизированный экран, будто ухватить птицу счастья за хвост пытаясь, стоило концертной сцене без следа раствориться в молочно-сером тумане. — О, ты прав, теряю былую хватку: сказывается долгое отсутствие подходящих кандидатов на горизонте, кроме тебя нашел разве что какого-то тибетского монаха, но он уже почти ускакал в Нирвану и с ним каши не сваришь. — пространная тирада, из которой музыкант почерпнул самое важное: даже это явно сверхъестественной природы существо признавало его талант и связанное с ним предназначение. Пестрые красно-черные ногти сделали в воздухе вычурный пас, вновь сменяя канал этим отвлекающим маневром под стать умелому фокуснику. — Что скажешь в таком случае про это? — с преувеличеным вниманием теперь следил за с опасливым интересом вглядывающимся в новую соблазнительную грезу столь тщательно искушаемым им человеком: — Уж что-что, а это тебе смогу дать только я. Знакомо? Деревянная скамейка в тени укрытых зеленью лиственных деревьев аллей, абсолютно пустынных — в этой укромной части парка кроме нее, внимательно уткнувшейся увлеченно в лежащую на укрытых желтой в цветочек юбкой коленях книгу более и нет никого. Светлое золото длинных волос треплет легким ветерком, заставляя потешно морщащуюся незнакомку постоянно поправлять непослушные лезущие в глубокие невероятной чистоты синие глаза локоны, пряча их за ушком только для того, чтобы игривый летний бриз снова их раздувал. «Престиж», мог прочитать он на простой желтой с красной каймой мягкой обложке. — Кто это, — бесцветно спрашивает музыкант отрешенным тоном — риторически, ибо уже давно знает ответ, как и ее, к несчастью своему — тоже. В этот раз он уже совсем не хочет смотреть, тем более — так алчно вглядываться, подаваясь вперед, вжимая подушечки до онемения в окно, словно надеясь таким образом до нее дотянуться сквозь пространство и время, сквозь разделяющее их ничто. И все равно это делает, ведомый инстинктивным, вплетенным в самую основу темного полотна его метающейся души стремлением оказаться рядом. — О, ее имя Иден, да только увы, самому тебе ее никак уж не отыскать, не судьба, — в притворном сочувствии качает укоризненно головой Слип: «была бы моя воля»: — Слышал про параллельные прямые? Вам никогда не суждено пересечься, если только не помочь вам сойтись. И тут — тада! Появляюсь всесильный я, весь такой благосклонный и участливый к проблемам насущным моего верного слуги! Ну как, заманчиво звучит, а? — подмигивает заговорчески. Неужели действительно ожидает, что Винсент вот прямо сразу скажет «да» и променяет собственную полную свободу, любимую женщину и несомненно находящуюся где-то впереди славу и признание, до которых дойдет и сам, на вероятнее всего пожизненное служение этому психу с совершенно неизвестными ему, более того — не интересными целями. Нет уж, спасибо. — Вынужден отказаться, — отворачивается от мигом наскучившего ему пресловутого властителя царства снов, уже всерьез задумываясь о том, чтобы своими силами попытаться очнуться. Этот бред с бесстыдной продажей самого себя, да повыгодней, уже представлялся Винсу совсем абсурдным и нереальным, даже перед глазами все начало плыть, размываться, он почти про… — Знаешь, а благодаря моим силам в своем распоряжении ты мог бы действительно помогать людям, — божок теперь серьезен и холоден, и куда подевалась вся его чванливая спесь: — Успокаивать нытье душевных ран, дарить покой и умиротворение, выводить на новый этап бытия через постепенное исцеление — подталкивать людей к тому, чтобы они становились лучше. Очищать потускневшие лампады их душ от копоти накопившихся с годами невзгод и пережитых страданий, позволяя вновь светить, как прежде — если угодно услышать что-то в более возвышенном ключе. И все это — занимаясь любимым делом, представь себе. Вновь блеск бирюзовых задумчивых глаз касается присмиревшего искусителя, впервые за всю продолжительную беседу сказавшего что-то, что смогло затронуть Винсента куда глубже, чем по поверхности случайно задеть. — Твой голос, твоя музыка… Чудесны, но божественны ли они? А как много еще пройдет времени, пока ты сам, на своих двоих, не придешь к тому, чтобы затронуть сердца хотя бы тысяч нуждающихся этом людей, я уже не говорю о миллионах? Ты смертен и человечен, Ви, — смирно лежащей на колени руки коснулся изящно вылепленный мрамор, заставляя притихшего, с содроганием (нашел таки его оппонент весомые аргументы) вслушивающегося в сладкие речи мужчину невольно вздрогнуть: — И я могу это исправить — дать тебе целую вечность, твори — сколько вздумается. И все это время, пока рядом будет она — твоя прекрасная вечная муза, подумай об этом, а? Я уверен — ты еще придешь ко мне, — стоило только последнему слогу отзвучать, как неожиданно бесцеремонно щелкнул перед самым носом зазевавшегося музыканта пальцами. Надрывный вздох, и вот он уже с головой ухнул обратно в невыносимо-ясную реальность, больно врезавшись лбом в спинку находящегося перед ним кресла — аж искры из глаз вылетели, ну хоть не подбородком втреснулся: мог бы и зубов не досчитаться спокойно. В задумчивости принялся растирать сильно саднящее место ушиба в надежде так и не заработать шишку, одновременно с этим запуская руку в карман джинс, который все еще обнадеживающе оттягивала пачка заработанных честным трудом денег. И только в ушах продолжало назойливым колокольчиком тренькать одно единственное: — Я всегда остаюсь в выигрыше, Ви.*******
В этот день он явился домой раньше обычного, известное дело — почти три часа уроков музыки так и не состоялось из-за неожиданного эксцесса, уже готовился все внезапно появившееся дополнительное свободное время на доработку новой песни уделить, уже мечтая, как готовый вариант покажет Майе, когда… Чуть ли не навстречу ему из собственной квартиры вразвалочку вышел совершенно незнакомый, более того — неблагонадежно выглядящий мужчина лет эдак за тридцать, а то и все сорок — пробивающаяся на коротко стриженных висках седина подтверждала. Винсент настолько был шокирован неожиданностью этого фантасмагорического зрелища, что даже не догадался его окликнуть — просто стоял посреди коридора, как вкопанный, не в силах придумать увиденному ни единого объяснения. Разве что один из дружбанов ее брательника по поручению какому должен был заходить: иногда Майя приносила странные свертки, пряча их под половицами под кроватью в спальне, но они не говорили об этом — «это не наркота, а личные вещи, которые мне на время отдают на хранение», вот и все на этом, дальше пробовать копаться было бесполезно, а сам Винс… Никогда не решался туда заглянуть, будто боялся встретиться с взаправдашним затаившимся подкроватным монстром, который его так обязательно однажды сожрет. Определившись со сделанными выводами: ну пусть Майя его хотя бы о посетителях предупреждает, чтобы не беспокоился, беспечно толкнул дверь в квартиру, уже на пороге осознав, что чтобы проникнуть в помещение у бандюгана должны были быть ключи… — Эй, Бадди, ты чего решил вернуться — опять что-то забыл, что ли? Я тебе говорила не оставлять личных вещей, дубина ты стоеросовая, мой спалит, а если ты за вторым — то только по двойному та-, — осеклась, когда заметила, кто ожидал ее в коридоре. В одних леопардовых трусиках-стрингах (никогда еще на ней их не видел), всклокоченная и растрепанная, с раскрасневшемся лицом в черных подтеках туши и вспухшими губами, выглядящая так, будто последние полчаса… Ах да. Ее действительно кто-то хорошенько в лживый поганый рот ее отымел. Забавно — истерики не закатывает, пропадая на секунду в спальне из виду, чтобы вернуться со стулом, пачкой сигарет и зажигалкой, пока гранитная статуя продолжает безмолвно в коридоре вечным монументом собственной наивности выситься. — А ты думал откуда взялись деньги на твою студийную запись, а? — делает медленную затяжку, с видимым удовольствием впуская в себя душный, ничего кроме острого приступа тошноты у него не вызывающий едкий дым: — Двоюродный дядя Миколаш подогнал в надежде когда-нибудь с процентами вернуть должок? Не-а — насосала, знаешь, сколько у некоторых дружков братца денег, у-у-у. — тушит недокуренную сигарету о спинку стула. Винсент по прежнему стоит в той же точке, только по капающим из недвижимых глаз на пол слезам можно понять, что обработанный мрамор где-то глубоко все еще оставался живым. Майя извлекает из пачки следующую, словно в этом бессмысленном акте расточительства пытаясь преподать потерявшему всякий контроль над собой по ее словам все еще любимому мужчине некий очень важный урок. — Это не из-за тебя, ну, в целом. Я и раньше так… Подрабатывала. До того, как с тобой познакомилась, Винс. Ты же такой хороший, правильный, добрый, — демонстративно загибает пальцы в не слишком разборчивой непонятного свойства эмоции: то ли издевается по прежнему над ним, то ли — уже над собой: — Из полноценной семьи, а я так — бродяжка. Но я правда хотела для тебя, для нас измениться, понимаешь? Только с леопарда не выведешь пятен, — смеется беззвучно, растягивая измазанные блядской розовой помадой уголки губ — лишь голые плечики трясутся. Вдыхает на этот раз так, что завернутый в бумагу табак истлевает почти до самого фильтра — выпускает к потолку забористое правильное формы колечко — оказывается, и так умеет делать. Сколь же много он о Майе не знает… Хотя клялся чуть ли не в вечной любви, когда под утро сладко засыпали вместе в обнимку, сердце к сердцу, рука в руке… — Все… Я понимаю, Май — у тебя не было выбора, да и прошлое оно ведь в прошлом, давай просто попробуем заново, а? Ты мне все расскажешь, я тебе все расскажу, и мы начнем с чистого листа, у нас будет все хорошо, слышишь? — прячет увлажненное слезами лицо под маской ладоней, не в силах больше удерживать себя в целостности — сползает на пол, на колени, изнутри пожираемый открывшимся в самом центре груди хищным черным провалом. — Нет Винсент, не будет, я так больше не могу, вся это твоя творческая болезнь, «вырасти мужика с нуля», поддержи его, пока он бедный, авось потом сторицей отплатит, — перебирает в тонких изящных пальчиках очередную еще не подпаленную жертву своей вредной привычки: — Я хочу приземленного, чтобы сразу и в дамки, сечешь? А с Эдди, только с ним — уже почти шесть месяцев, он сегодня сделал мне предложение, представляешь? Шалаве, берущей в рот за деньги, чтобы своего бедного никчемного мечтателя прокормить, — кажется: в пепельницу сплевывает смачно, с огоньком. Уходит куда-то: Винсу уже все равно, ему совсем поебать, кто он, что он и где. Посеревший разом мир расплывается в одну сплошную черную кляксу полнейшей безнадеги, в которой больше нет ни единого просвета, ни единого лучика солнца. Он ведь и в том, что сейчас происходит виноват, да? Недоглядел, слишком халатно отнесся, не поддержал… Не дал то, чего она так хотела. Клак — отскоками прокатывается по паркету коробочка, заканчивая траекторию своего хаотичного движения примерно рядом с ним. Бесстыдно раззявила внутренности алого бархата, являя миру спрятанное внутри, словно редчайщей прелести большая жемчужина в раковине, обручальное кольцо. Красивое — тонкое невесомое кружево в виде обвивающихся вокруг пальца птичьих перьев в росыпи бриллиантовых звезд. Майя кричит, словно обезумевшая банши, мешая выплескивающуюся наружу боль с неимеющей более внятной цели бессильной яростью, достигнув той самой точки кипения, момента невозврата, после которой происходит неизбежный разрушительный взрыв: — Я думала, что любила тебя, но по итогу все, на что ты оказался годен — хорошо трахаться и быть моей «тихой гаванью», в которой я притворяюсь твоим ангелочком-пай-девочкой. Но мне надоело носить маски, и знаешь, — приблизилась только для того, чтобы поднять с пола подарок Эдди, с которым так плохо еще секунду назад обошлась: — Тебе советую сделать то же самое, потому что у тебя и самого рыльце в пушку, Винс. Смотришь на меня — а взгляд пустой, будто видишь кого-то совсем другого, думаешь, глупая баба: не заметит? А мы вас, мужиков, как облупленных знаем, веришь или нет, и стоит нам почувствовать, что мы только запасной плацдарм — вся любовь моментально сгнивает, обращаясь в прах. И на этом — все. Одевается — он на полу. Собирает вещи — все еще сидит. Захлопывает за собой дверь — Винсент… Он знает, что она права — как можно требовать от других честности, когда сам в суматохе распихиваешь по шкафам многочисленные скелеты в попытке от чужих глаз спрятать. Винс правда думал, что так будет лучше. Не зацикливаться на спящих на задворках подсознания демонах, жить реальным миром, а не носиться в болезной горячке за тем, не знает, чем. А вышло так, что он опять всех подвел, причинил близкому человеку боль, за которую теперь невыносимо стыдно. А если бы не было этих снов, если бы он просто был нормальным, ушла бы Майя к другому тогда? Вернулась бы к старым привычкам? В глубине души острыми когтями по податливой плоти скребется ответ, что да. И вот сколько бы не вилась пеньковой бечевкой удавки эта дорожка его судьбы, она, похоже, вела его к Иден. — Эй, Слип, или как там тебя, бог Сна… Я согласен, но только с условиями, — сошел с ума уже от горя, очевидно: сам с собой начал пиликать, вы посмотрите только… — Не, чувак, так просто дела не делаются: хочешь контракт, докажи серьезность намерений. Мне нужна жертва, — высокий голос не в воздухе, а самой в голове вибрирует, расходясь по телу волнами кровожадного хладного трепета: — Как насчет твоей деву… О, извини: бывшей девушки, м-м-м? Так, что там по грешкам-то, ага… Кто-то заслужил на Рождество уголек. Да и дело житейское, представь: ножичком по горлу — чик! — и никто и не вспомнит, как звали. Кому она, проститутка пользованная, нужна… Винсента до краев заполняет первобытная ярость, корежащая, выворачивающая наизнанку, без права на спасение топящая в своем удушливом багрянце, пока не канет в бездну полнейшего незамутненейшего безумия. — Ах, жертва, значит: будет тебе жертва, — пружинящим шагом направляется в спальню, позволяя порожденным мукой разума страшным картинам, одна другой в своей изощренности ультранасилия фору дающей, полностью заполнить весь перед внутренним взором расстилающийся багровый горизонт. Вот он нападает на Майю сзади, валя на пол и наседая сверху всем своим весом, наматывая длинные рыжие волосы на кулак прежде чем начать методично, снова и снова, впечатывать ее бесстыжей измазанной чужой спермой рожой — ныне отчаянно, как идущая на убой свинья визжащей, в паркет, любуясь постепенно расширяющимся на ее лбу саднящими алыми гематомами, наслаждаясь этим смачным, влажно-хлюпающим звуком натыкающихся на твердое препятствие мягких тканей, и так, пока не затихнет, пока не начнет отваливаться затекшая рука, в которой так и остались пряди вырванных с корнем волос. — Да-да, именно так, давай разъебем ее по полной, Ви! Залепляет изолентой рот, сплавляет вместе лодыжки и за спиной запястья, так, чтобы больше не рыпнулась, перетягивая так туго, пока не врежется плотный винил в нежную кожу. А вот и пылящийся в старой аптечке непонятно зачем скальпель — он даже заточит его как следует для такого славного дела: так уж и быть. Раньше им так удобно было вскрывать письма — а теперь он филигранно вскроет ее, чтобы сполна насладиться прячущимися под кожей секретами, уже не терпится посмотреть на изнанку ее молочных желез — болезненно-желтую, словно застоявшийся гной, не иначе. — О-о-о, а ты оказывается у нас с фантазией, мне нравится, мы с тобой определенно поладим, мой будущий сосуд. А вот и главный инструмент, гвоздь сегодняшней программы: извлеченный из прикрытой паркетом ниши в полу, спрятанный в жестянке из-под печенья, завернутый в плотную ткань… — Не думал, что у тебя и такие игрушки есть, но это разве скучно, нет? Пиф-паф! И ты хладный труп, или у тебя есть какие-то… Бляди — блядская смерть: он медленно, почти нежно оглаживает холодным дулом пистолета ее бесстыдно обнаженные перед ним прелести, что никогда не принадлежали ему одному, спускаясь все ниже, пока не упирается в ее пах: суха, как Сахара, ну, ничего: смазки у них здесь, под рукой — достаточно, кстати о конечностях… Бах — и вот уже на одну влажную дырку стало больше, жаль, что она не может показать ему истинные пределы собственной страсти: не может кричать от даримого ей удовольствия, кляп мешает. Дуло бесстыдно скользит туда-сюда, пока весь пистолет от отливающего алым лубриканта не становится липким, едва из рук не выскальзывая, ну, ничего: пора переходить к главному блюду. Покрытый отдающим ржавчиной фимиамом их общей любви глок упирается в самый центр ее удовольствия, отжимает курок… — Эй, ты чего творишь, псих, мы так не договаривались, эй, Ви, ты же… — Вот твое сраное подношение: подавись, мудак. Бах — и в спальне не осталось никого, только единственный свидетель воистину уморительного финала этой трагикомедии: словно в замедленной съемке стекающие по бежевости покрытой простой штукатуркой стены, напоминающие плевки только что пропущенного через мясорубку свиного фарша окровавленные ошметки, что всего секунду назад были частью вполне думающего и живого человеческого мозга.