******
Замер черной тенью на самом пороге распахнутых настежь каменных украшенных барельефами (обе створки украшали талантливо выполненные изображения спящих на поле маков мужчину и женщину в тогах) монументальных врат — вот внутрь еще каких то метра два убегает привычная молочная полупрозрачность млечного пути, а потом… Обрывается резко, будто кто-то, челюсти мощные на ней сомкнув, перегрыз ее одним укусом подчистую. Дальше — уже только своими силами, сквозь эту конечную гробницу мироздания, выступающую одновременно и ее колыбелью, пребывающую в первородном хаосе, из которого все пришло — и куда когда-нибудь уйдет, чтобы снова однажды обрести новый порядок под светом уже совсем других солнц. Вессел вновь бросил задумчиво-сосредоточенный взгляд на охраняющие эту видимую границу между территориями доступных для смертных сновидцев рукотворных кущ и входом в населенную богами пустоту безмолвные черного отполированного мрамора с золотыми прожилками отдающие античностью статуи. Та, что справа, была посвящена сущности, ему подобной: простого покроя черный плащ с плотно-надвинутым на лицо капюшоном, только закрытая маска была свом другой, если так ее вообще можно было назвать — множество человеческих ладоней с болезненно растопыренными пальцами словно бы вырывались наружу, обладая своей собственной волей и пытаясь покинуть сосуд их общего носителя, отчаянно цепляясь за складки одежды. Все открытые участки тела этого гротеска, которые можно было в прорехах гардероба узреть, состояли из бурелома переплетающихся между собой рук, но только одна из них была вытянута вперед, высовываясь из-под длинных пол мантии: в ней была крепко-накрепко зажата каменная сфера, и в отличие всего остального комплекса, она была вырезана из цельного куска розового кварца. Что касается другой фигуры… Животное силуэтом больше всего напоминало крайне поджарую, если не сказать — отощалую очень крупную собаку, угрожающе припадающую передними лапами к постаменту, словно готовясь наброситься. С тремя парами узких алых щелочек глаз по бокам тонкой вытянутой морды, вся спина и голова которой были усыпаны неоднородными, во многих местах обломанными тонкими иголками вместо привычной шерсти, больше всего этим напоминая о морском еже, и сонмом спиралями изгибающихся длинных гладких щупалец на крестце вместо хвоста. Лишь раз Вессел, порядком уже избороздивший так-то совсем не маленькие границы подвластного ему мирка, видел подобную тварь, когда-то очень и очень давно, кажется, там, где царило вечное затмение и землю укрывал антрацитовый пепел… Но где это было? …пустота внутри: адский, зверский голод, который ничем не утолить, все, что можешь — отогнать ненадолго, перебиваясь истлевающей на глазах падалью, только бы успеть проглотить лишний кусок, выжить еще чуть-чуть… чтобы добраться до следующего изъеденного небытием остова, и снова… По кругу, бесконечно, постоянно подкидывая топливо в топку уже почти погасшей печи, зачем-то не давая ей вовсе затухнуть… Одиноко, так одиноко, хоть бы кто-то еще живой. Бессмысленно… Непрошенная попытка вспомнить взрывается поднесенной к виску мощной петардой, заставляя его в попытке найти опору невольно вцепляться рукой в плечо статуи одного из предыдущих сосудов для того, чтобы удержать равновесие, одновременно с этим другой ладонью со всей силы вдавливая маску в лицо, так, будто бы пытался ею себе нос сломать, вгоняя раздробленные хрящики внутрь черепушки и пронзая этими осколками протестующий от такого вторжения в собственные глубины несчастный мозг. Колоссальных усилий потребовалось, чтобы перестать раскачивать лодку, чтобы временно заделать кривой на скорую руку вшитой заплаткой очередную найденную в оказавшемся весьма дырявом сознании брешь, до поры до времени оставляя заставляющий его вновь безрассудно стремиться к квантовому распаду вопрос на потом. Когда Вессел скопит достаточно своих собственных сил, чтобы как следует сопротивляться энтропическому приливу — обязательно узнает всю правду, подойдя к требующему ювелирной точности тонкому делу вскрытия заминированного сейфа с собственными забытыми воспоминаниями со вкусом и расстановкой, а пока… Дама ждет. Он переводит решительный, вернувший себе уже всю былую ясность взгляд на украшающий ребра верхней части посоха символ, который носили все они, последователи Слипа; одно движение укрытых эбонитовой чернотой пальцев по видавшей виды древесине, и навершие начинает испускать все более и более усиливающийся с каждым мгновением мертвенно-лунный свет. И, как известно, ночь принадлежала ему, Весселу — и его голосу. Мечник из него всегда был так себе, катаной махал (давайте будет честны с собой), как тугой на оба уха сапожник смычком орудовал, компенсируя истинным талантом к фехтованию своим прилежным усердием, а вот певцом… Изящные губы растягивает довольной усмешкой, обнажающей самые пики острых клыков, когда он выходит за порог сущего, нисколько не беспокоясь о том, что врата, ведущие в безвременную пучину преисподней, за его спиной тут же захлопнулись. Вознес посох над головой, мысленно прикидывая, насколько его хватит, как далеко сможет развеять тьму и — запел самозабвенно, в полный голос, тот самый — нечеловеческий уже, прежде чем, уже безвозвратно ломая древко, вонзить в яркой ослепляющей вспышке молнии прямо в обрывающуюся перед самыми носками таби туманную дорожку. — The night comes down like heaven… — разносится мощным эхом, пронзая насквозь кажущейся непреодолимыми стены обступающих первого апостола черных голодных до теплоты души хищных туч. Мертвая древесина в благословенных руках оживает, врастая в землю, пуская корни, упрямо пытаясь достать до незримых небес искривленными ветвями своих рук, источая каждой порой своей теперь почти болезненное в своей нетерпимости яркое неоновое свечение. Вессел делает шаг назад, не прерывая куплета — настолько много места теперь занимал все продолжающий разрастаться перед ним раскидистый клен, еще секунду назад обнаженную крону которого уже начала покрывать первая поросль почек и свеже распустившихся молодых листьев: — So give me the night, the night, the night, — пора, сейчас или никогда, пока семя еще молодо, пока живо. Вылезшее из-под мантии щупальце в почтительной готовности подает все это время спрятанное в районе копчика — уж откуда отростки растут: не выбирал, оружие. Обнажает отливающее алым лезвие, поспешно сжимая вокруг режущей кромки широкую ладонь под аккомпанемент собственного задавленного яростного шипения сквозь сжатые губы: было не до сантиментов. Бесцеремонно прижимает самому себе нанесенную глубокую рану к белой коре, тут же наливающейся вишнево-красным — от пятна точки этого соприкосновения по поверхности клена, словно в ускоренной съемке таежным мхом разрастаясь, во всех направлениях расползается его цветом флюоресценция. А теперь… Что бы ей спеть… — Wait, won't you wait for me? — правильные слова сами его находят. И с первыми же звуками мелодии, что столь верно сопровождает нынче его голос, благодаря поддержке остальных участников этого маленького бессмысленного восстания, куда-то вперед, петляя и исчезая в клубах звездного тумана убегает узкая, отливающая золотом лента, исходящая от корней пурпурного, разодетого в осень раскидистого многовекового клена. Все, что Вессел сейчас может — слепо следовать за этой нитью Ариадны, не прерывая не на секунды переливов собственного так нежно звучавшего баритона, стараясь при этом не смотреть по сторонам, не вглядываться даже на секунду в созданные специально для того, чтобы волю его сломить, поколебать его устремленность, с пути сбить верного невероятно явственные и живые иллюзии. Оступится, собьется с ритма, замолкнет — ему конец, но что важнее было — и Катю тогда точно спасать будет некому он ведь один такой… Ущербный, с готовностью в разинутую хищную пасть к кому-то даже похуже самого дьявола согласившийся лезть. Ох, и достанется же ей потом от него, за то, что не послушалась, нарушила обещание, точно отшлепает по не сидящей на месте ровно жопке… Щупальцами… Черт. — A-and it sends me shivers, — едва не сбился, позволив разуму — в такой-то момент — беспечно блуждать, и потерявшему фокус немигающему взгляду коснуться того, чего не стоило видеть. Как он кое-кого и главное — чем со вкусом за все хорошее «наказывает», беспардонно завалив на закрытую лаковую крышку знакомого рояля, нисколько не заботясь о том, что деликатный инструмент после такого варварства скорее всего придется в утиль сдавать, когда ножки напора не выдержат. — Нет, нет, пожалуйста, только не останавливайся, у-у-у, верни-и-и его… Обратно… Да, я плохая девочка, доволен? Твоя маленькая развра… Вот и пригодились дополнительные конечности, затыкающие теперь подозрительно навострившиеся уши, благо сопровождавший откровенную сцену звук не прямо в разум транслировался, а то бы Весселу точно пришел каюк. Подобного плана соблазнительные видения застали его врасплох, вот ко всяким ужасам он был вполне готов — всякого навидался, но это… Нужно было перестать безмозгло щелкать жвалами и поторапливаться. — Call, won't you call out my name? — вот так надо, уже лучше: полностью вернул над собой утраченный было контроль. Некоторые из особенно настойчивых галлюцинаций мелькают проклятым двадцать пятым кадром перед глазами, отдаются невнятным эхом под коркой черепной коробки даже несмотря на то, что он настырно пялится только на змеяющуюся под носками таби золотую нить и остается к иным звукам глухим — петь это не мешает, собственная музыка не просто заучена — втравленна в волокна его сущности, течет живой водой по венам, наполняет при каждом глубоком вздохе мощные натренированные легкие. Вот он видит, как Слип после всей этой заварушки мучает Второго с Четвертым, довольно изощренным способом, надо сказать — обращает их в собственные инструменты: барабанную установку и электрогитару, чтобы затем заставить их обманутых близких тщательно, и щепки не оставляя, в прах разнести… Искромсать, растоптать. Вы же хотите их обратно вернуть, правда? Строгий голос матери-католички, снова и снова повторяющий, как он сильно ее разочаровал, променяв свою человеческую душу и веру в истину непонятно, на что даже — то, что он мог итак получить с потом и кровью, а в итоге перестал быть ее сыном, став кем-то абсолютно чужим. Тут — повелитель ворует у него голос, запирая в измерении, из которого нет выхода: сам Вессел становится лишь сторонним наблюдателем, пока бог, завладев его телом окончательно и безвозвратно, начинает творить на земле бесчинства, утопая в столь разнузданном разврате, находясь при этом по колено в крови, что даже один это краткий всполох нереального чудовищного в своей безысходности воспоминания в голове прошибает музыканта могильным холодком насквозь, заставляя радоваться, что каким-то чудом нашел в себе силы туда не смотреть. — Ви… Винс… Винсент? Что ты здесь делае… Прекрати, ты меня пугаешь, да что с то… А-а-а-агх… — женский полный отчаяния надорванный крик, переходящий в булькающее сипение, зовущий… Его. Вессел замирает на месте, продолжая при этом петь, пораженный звуками давно ставшего почти незнакомым уже имени, чувствующий отчетливо, что там, за его согбенной спиной, позади него крылась одна из столь необходимых ему разгадок, пусть даже искаженная затаившимся в подсознании страхом: ключик к его прошлому. Обернись только — увидишь ее, ту, что толком не помнил, но что была когда-то неотъемлемой частью его жизни… До Слипа? А что тогда было — как часто он об этом за все эти годы неусыпного служения своему избранному богу задумывался? Просто плыл по течению, живя настоящим, как-то уж больно легко и быстро приняв все новые, отчасти навязанные правила своего сверхъестественного существования. Шаг вперед — маленький, несмелый, и еще, и… Он уже бежит, несется на всех порах, нет, не от своего прошлого удаляясь — в новое будущее стремясь, туда, где у него еще будет возможность отыскать все ответы. — And you know I'll be yours, — тянет нескладно, задыхаясь уже. Первый апостол уже почти там: видит перед собой искомый выход, в который упирается связавшая их сквозь пространство и время достигшая конца нить, он почти достиг ее, осталось только руку протянуть, распахивая настежь перед собой двери… — Ты опоздал. А на ее груди расползается ультрафиолетовым рунический символ, вгрызаясь в кожу, даруя ей силу, которая ее в отместку за слабость сосуда попросту убивает. Медленно, неотвратимо — и без права на надежду, потому что сама сказала «да». Вессел с ней, словно пес верный — до самого последнего вздоха, до самого последнего удара сердца — она распадается в его стылых руках чешуйками мертвых звезд, а вместе с ней исчезает и душа. А потом… Потом он себя… Окончательно, наверняка. Так и не признавшись, что на самом деле… — Нет, нет, это ложь, это все… — свистящей багряной молнией во тьме сверкает лезвие, одним точным взмахом рассекая ниспосланный ему Слипом ночной кошмар. И вместе с тем… Гаснет свет, исчезает путеводная звезда на горизонте. Теперь нарушивший условия ритуала Вессел остается совсем один наедине с набрасывающимся на него стоглавым сторуким ничем: кутенок беззащитный, глухой, немой, невидящий — сколь безустоли не поднимай верной катаны — острие пронзает лишь воздух, пока в жесткие ткани податливого их эфемерным челюстям поджарого тела вгрызаются мириады голодных ртов. Они поглотят его — всего, без остатка, недолго осталось, даже несмотря на то, что он продолжает бороться, ибо физическую боль терпеть был мастак, просто выхода больше нет, больше не… А? Ему показалось, или впереди забрезжил едва заметно тусклый, но все-таки свет. В конце тонеля ли — уже умер, сам не почуствовав подкравшейся на мягких лапках развязки? Нет, это что-то иное, и он всем естеством своим тянется вперед в отчаянной попытке этого загадочно брюшком мерцающего серебряного светлячка схватить, уже разглядев почти, что то было кольцо, только странное какое-то, даже надпись разглядел… «Fuck». Точно его ситуацию сейчас описывает, да. И окровавленная, до белесой кости местами изгрызенная рука вместо того, чтобы схватить из последних сил этот источник тепла, натыкается на дверную ручку.******
— Недобро пожаловать в мои хоромы, стесняйся, не чувствуй себя как дома, тебе здесь не рады, — продолжает свою совсем ей несмешную издевательскую шутливость во всей красе демонстрировать — только больше пугает, показывая не только отсутствие к ней и толики лояльности, но и свою неуравновешенность. Все это время — по ощущениям минут тридцать почти, поднимались куда-то в гору по воистину монументальной лестнице из туманного отполированного до блеска обсидиана, выступающей прямо из клубящихся вокруг крутых заснеженных вершин густых с серебристым отливом кучерявых облаков, с такого близкого расстояния отнюдь не желающих становиться более прозрачными и воздушными, Катя даже украдкой одно такое потрогала: слегка увлажненная водой медицинская вата была лучшим сравнением. Идеально ровные ступеньки такие высокие, что на каждой приходится коленки чуть ли не выше головы задирать, устало пыхтя — всерьез уже задумывалась, что в этом ее главная, на эту ночь отмеренная пытка и состояла — вечно взбираться вверх, как Сизиф, но только без камня и с аллергией на гладкие прямоугольные поверхности. — Кха-а, так мы… Же… Еще не пришли, — осмеливается озвучить свое недовольство: лучше сразу пристукните молоточком по лбу, пожалуйста, чем так. Нет, этот Слип реально считает ее слишком жирной: сначала плутания по лабиринту, теперь — это… В тренажерный зал записаться, что ли… Если выживет. — Разве? А ты повнимательнее давай посмотри, — развел картинно руками: и вот уже они стоят под крышей в глубокой прохладной тени гигантских дорических черного с золотыми прожилками мрамора колонн, которых вершины не увидишь, как скрытого в тумане эмпиреи потолка, сколь голову не задирай: — И секретик открою: один наш знакомый тебя готов такую и днем, и ночью… Так что можешь продолжать налегать… на что там в хлеву нынче гостям подают? Сено, комбикорм? Если выживешь, конечно, — саркастично хмыкает вслед ее мыслям, уводя в самое сердце собственного храма. Наверняка все это время ее по кругу водил в ожидании, когда попросит пощады. — Это все метка, — ничтоже сумняшеся вторит ему ровным голосом Катя, уже настолько устав от его едкости, что уже даже почти не задевало ее обернувшееся в каменую кожу самолюбия. Зеркальный мраморный пол центрального зала покрывает невероятно тонкой работы залитая серебром и золотом, инкрустированная драгоценными камнями резьба: астрологическая карта небосвода, включающая в себя каждое из созвездий, и стоило Кате задуматься о том, что настоящее небо не бывает статичным, как замечает с замиранием сердца, что астрономические тела под ногами тоже двигались, никогда не прекращая свой бег, просто очень медленно и степенно, под стать реальному течению времени на земле. Алые спускающиеся с самого потолка драпировки, тяжелыми волнами лежащие на полу между отполированными до блеска столпами отделяют погруженные в сизые сумерки отдаленные уголки невероятно просторного помещения от ее любопытного взгляда, она также замечает, что полы этих занавесей припорошены соцветиями маков с черными серединками, а еще чем-то поблескивающим и глянцевым, странной, и при этом знакомой формы, как из школьного учебника по анатомии… Стоит Катерине понять, что она такое увидела, тут же отводит испуганный взгляд, утыкаясь в украшенную символом анархистов спину идущего чуть поодаль Слипа, продолжающего щеголять своим совершенно не вписывающимся в общий дух античности панковским прикидом. Обтянутые мышцами человеческие головы, с которых будто бы только-только содрали кожу. И как-то сразу, в одно мгновение, до этого приятно пахнущий чем-то цветочным — лаванда — с пряными, древесными нотками камфорного масла, свежий воздух вдруг приобрел тошнотные землистые нотки мясной гнили. — О, не беспокойся о них, они живы, просто спят, — отмахнулся лениво Слип, будто это делало ситуацию и для самой сердобольной Катерины, и до до сих пор пребывающих в явной агонии людей хоть сколько-нибудь лучше: — А по поводу татуировки… Она реагирует только на прикосновения, как и должна работать, чтобы быть под полным контролем оригинального носителя — охотника, как я и задумал изначально, а фишечку с «нельзя другим касаться» я просто добавил, чтобы Ви позлить. Делай выводы. Нет, да такого просто быть не может, это какой-то… Бред полный. Слип всего лишь снова лжет, так не бывает в жизни, чтобы настолько сильно кого-то хотеть. Что Вессела взаправду — по-настоящему к ней влекло, а он об этом даже не догадывался… — А вы просто затянули, сколько на одной орбите крутились во снах, почти полтора месяца? Вот оно и накопилось, и когда в физическом мире столкнулись — жахнуло одномоментно, как пробку у бутылки шампанского выбило, — обернулся, жадно в лицо ее всматриваясь, чуть ли не зубами клацая от удовольствия, видя, как сильно — как и собирался изначально — задел: — Ну, и каково это, расскажи, да хотя бы просто подумай — я с удовольствием тебя почитаю, каково это знать, что он еще вчера мог быть твоим и это было реальным влечением, а? Если бы ты его впустила… А что было бы? Она все равно продолжала бы нервно икать в запертой ванной, потому что принципы, мать их, так просто не забываются. Опять бессильно плачет одними глазами, обливаясь горючими, полными затаенной обиды слезами, как последняя дурочка, не в силах даже перед лицом заклятого врага удержаться от того, чтобы не показать слабины. И будет дальше продолжать истекать прозрачной солью, пока совсем не иссякнет, даже несмотря на то, что в приступе бычьего упрямства довольно быстро удается ожесточившееся сердце в железных тисках сжать: — Нормально, учитывая, что влечение это еще далеко не любовь, — даже губу нижнюю оттопырила, как незаметно для себя делала во время жарких споров — «удила закусывала»: — Только зачем рассказываешь все это, разве не выгоднее хранить секреты? Повелитель Сна только плечами пожал, впиваясь в нее своим серьезным черным взглядом, даже показалось на мгновение, что белки и те потемнели в неровном теплом мерцании пылающих фитилей наполненных маслом золотых чаш на цепочках, что каждую колонну в виде единственного источника счета украшали. — Нравится видеть тебя плачущей, наблюдать выпущенную на самую поверхность душевную муку. А еще — ты никому ничего не расскажешь. Особенно Весселу, и я планирую еще какое-то время наслаждаться вашей потешной муравьиной возней на дне закрытой банки, — моргнули все разом лампады на мгновение, на какую-то долю секунды погрузив гулкую залу во мрак, и вот — на плечи уже ложиться непосильная тяжесть мраморных изящных рук, шепчет теперь в самое ухо: — Я хочу, чтобы ты стала моей, смекаешь, о чем я говорю? Конечно, сразу, как с Ви, у нас не получится — фактура не та, но если согласишься поносить мой знак, м-м-м, с годик, например, сможешь стать такой, как он, только представь, — белой вуалью пальцев глаза закрыл, мимолетно — и вот они уже в совсем другом месте, спрятались где-то среди серых обтесанных семью ветрами булыжников, украдкой наблюдая с вершины пологого холма разворачивающуюся перед ними картину, оставаясь при этом неузнанными… Развалинами старинного аббатства по праву завладели мох и зеленый плющ, все, что уцелело после многих веков запустения и разрухи — часть стен главного зала, где проходили служения, и витражная арка за алтарем, по прежнему сохранившая часть пестроты разноцветных фигурных стекол, составляющих ныне лишь малую часть с горем пополам выжившей мозаики — солнце и луна, слитые в единый символ. Двое теней, укутанные в тепло с меховой оторочкой шерстяных серых плащей, рука об руку, мужчина и женщина — она первая откидывает капюшон, позволяя свободно гуляющему по останкам прошлого соленому морскому ветру раздувать ее густые длинные темные волосы, позволяя заглянуть в скрытое простой белой маской, умасленное черной краской лицо. Улыбнулась, переводя свой внимательный темный взгляд со своего спутника на останки былого величия, останавливая его на золотом полумесеце из толстого стекла: — Здесь очень красиво, Ви, я рада, что ты решил показать мне это место, — вновь смотрит в его сторону, теперь уже — счастливо улыбаясь самой теплой, какой в мире можно найти, улыбкой. Антрацитовые усыпанные золотом перстней длинные тонкие пальцы деликатно убирают с ее лица непослушные локоны, ласково заводя их за ушко: — Для тебя — все что угодно, голубка. Знаешь, я сам нашел это поистине чудесный райский уголок чисто случайно, — пожимает плечами, теперь нежно обводя самыми подушечками впадинку на ее шее: — Когда исследовал местную глубинку на предмет вдохновения. И когда его впервые увидел, знаешь, что подумал? Девушка отрицательно головой качает, завороженная вкрадчивостью его медом по венам разливающегося баритона. Вместо того, чтобы ответить, мужчина опускается перед ней на колени, донельзя смущая и при этом доставая откуда-то из-под полы плаща маленькую черную атласную коробочку: — Ты выйдешь за меня, Кэт? Уже давно хотел спросить, просто… — смущенно плечом пожал, не в силах найти нужных слов: — Боялся, что откажешь. Возлюбленная с диким визгом «я согласна, да», бросается ему на шею, исцеловывая в приступе душевного подъема всю маску его, прежде чем припасть к черноте гу… — Нет, не дотянул, надо было еще чтобы ангелы с небес спустились и музыка такая… Орган, во, тогда бы точно повелась, — не слишком впечатленная Катя отворачивается, тут же летя носом вперед на прежний мрамор храмовой залы из-за быстроты перемещения, хорошо хоть, что успела руки перед собой выставить, ушибшись лишь номинально. — И все-то тебе не понравилось, а, даже задеть меня умудрилась: я тут с тобой цацкаюсь, а ты вон какая, оказывается, все тебе мало. — смотрит свысока, сложив руки на груди, выжидающе так, будто хоть и знает уже причины (на лбу буквально прочитал), все равно хочет ее версию услышать. — Голубка? Фу, просто жесть, сейчас тут блевану. И зовут меня Катя. И делать мне предложение в маске, как потом и мне «самозабвенно целовать онную», я считаю полным отстоем, учитывая, что перед без пяти минут женой прятать должно быть нечего, особенно — свою наглую рожу, и церковь тоже — скучная. Вессел бы придумал что-то более интересное… В музее Годзиллы в Японии сделал бы например, предварительно бы по выставке меня хорошенько выгуляв, — кривила душой местами, конечно, на самом деле заброшенное аббатство выглядело действительно здорово, но вот все остальное… — Слушай, если бы у меня еще остались враги, я бы решил, что тебя подослал кто-то из них, — холодно процедил, всматриваясь в нее так непонятно и тревожно, напоминая о том, что она здесь на самом деле делает и за языком следить таки стоило. А то подкоротят. Или сделают тоже самое, что и с живыми головами, бр-р-р. — Верный настрой, радует, что в твоей отвратительно пустой головушке — так бы и лопнул — еще нашлось место здравому смыслу, — эмоций в разом на несколько октав ниже опустившемся ставшим каким-то совершенно неживым голосе теперь не наблюдалось от слова «совсем»: — А теперь к делу. Хочешь правды? Будет тебе правда, подойди ближе только. Времени нет, на тебя тут еще его тратить, — похоже, окончательно вывела бога из себя. Достижение, у… Вессел бы точно медальку выдал, шоколадную. В качестве подношения ее могилке. Поспешно собрав себя с пола, Катерина неохотно приблизилась к стоящему в самом центре зала богу, успевшему уже и облик на более подходящий сменить: таким ей его на картинках и барельефах показывали — багрянец свежего венка, греческий профиль и свободные светлые одежды. Махнул полой — и перед ними прямо из воздуха появилось множество гексагональной формы — будто секции глаз фасеточных у насекомых — зеркал, и каждое из них, хоть и показывало в своем отражении разные вмороженные в миг моменты, тема их оставалась неизменной: переживаемые любимым раз за разом страшные чудовищные муки, постоянно перемежающиеся с полными счастливой эйфории и тихой неги часы в объятиях любимой златовласой жены. Иден. — Что все это… Значит, — по прежнему не понимает Катя, не зная уже, куда так смотреть, чтобы не видеть одинаково боль приносящих сюжетов, разве что только в пол смотреть, но не дают: в подбородок вцепляется ледяной мрамор, заставляя голову выше поднять. — Все, что ты видишь — создано мной. От начала, и до конца. — вновь замолкает, давая возможность самой все как следует переварить. И Катерина думает, о, как лихорадочно крутятся плохо смазанные шестеренки в ее пытающимся постичь увиденное перегруженному мозгу. Осознание резкой вспышкой освещает всю ранее застилавшую внутренний взор пелену, подпитанное в довесок ко всему и полузабытым воспоминанием о той ночи, когда впервые встретила столь дорого ей теперь человека в объятиях бессердечного монстра: — Она… Не настоящая — просто марионетка на ниточках, ты ее создал, чтобы держать Вессела в узде, попутно раскачивая его эмоционально, чтобы с одной стороны точно не заметил подвоха, в с другой — окончательно при этом не сломался от переизбытка страданий. Жар и холод. Блаженство и боль, о боже, — накрывает дрожащий рот рукой: — И что, все это только для того, чтобы его ради терзаний терзать? Вечность… Рыдает, до самого основания сотрясаемая мощным приступом уже совершенно не сдерживаемой истерики, заламывая в бессилии тонкие руки, ибо так в груди невыносимо щемит, что уже была бы готова жизнь свою отдать, только лишь чтобы это все наконец прекратилось. Этот бесконечный цикл бессмысленного насилия. — Мелко мыслишь, но что ждать от низшего существа, что дальше собственной пещеры и пляшущих на стене силуэтов не видело и теперь считает, что весь мир — таков. Боль? Нет, — тянет ее за подбородок, не отпуская, еще ближе, так, чтобы во всех подробностях видела, как ее возлюбленный в агонии корчится, в пламени черного костра сгорая дотла: — Восхождение, вот, чего я жажду. И ты мне в достижении этой цели поможешь, хочешь ты этого или нет, потому что его любишь, — шипит на ухо змием-искусителем, одновременно звуча уже не извне, а как будто сливаясь уже почти с ее собственным внутренним голосом: — Сама посуди, что лучше для него — после всех тех страшных пыток, которых ему еще немало уготовано — это лишь один шаг из многих: находить обманчивое утешение в лицемерных сетях лжи, или в твоих искренних дарующих настоящий покой, пусть и лишь ненадолго — объятиях? «Тишина благословенных берегов, сад райских кущ»… У Кати есть свой ответ — он застревает липким комком в сдавленном частыми всхлипами горле, который теперь так судорожно пытается сглотнуть, поставленная перед тяжким выбором, который никогда не желала бы делать: между двух зол, где так сразу и не разберешься, какое из них — меньшее. Так ли плохо вставать поперек ложной привязанности, которая тебе на самом деле навязана божественным, отличающимся весьма недобрым чувством юмора провидением, по факту являясь навсегда безответной, ибо объект его — мертвая лишенная души кукла? Так ли хорошо становиться добровольным участником казни, из раза в раз выступая тем самым завершающим актом милосердия — обязательная последняя трапеза перед тем, как приговоренного посадят на электрический стул? Разве сам Вессел — ни единственный, кто по праву может за себя это решить, что ему ближе, чего сам хочет? Как и его сердцу — кого ему стоит любить, пусть даже в итоге и выберет эфемеру. — О, вот тут ты заблуждаешься целиком и полностью: у инструмента, пусть и капризного, требующего особых правил обращения с ним, свободы воли определять, как с ним в итоге поступит хозяин попросту нет, и благодаря тебе — такой настоящей и неподдельной, я лишь острее смогу наточить свой закаленный в крови клинок, — мягко, и вместе с тем — с явным нажимом оглаживает с фамильярностью собственника ее дрожащие озябшие плечи: — Признаюсь в качестве жеста своей доброй воли: твое внезапное, неучтенное мной появление внесло хаос во все мои на него планы, настолько, что он уже начал замечать подвох, застарелые трещины в свежей штукатурке, неровности пола, скрывающие под своими половицами тайники… Постепенно превращая все мои столь искусно выстроенные вокруг него декорации в фарс. А я этого не хочу, не хочу опять пересобирать то, что итак хорошо работает — тщательно отлаженный механизм его сущности, который от такого обращения может сломаться, попытайся переставить хотя бы самую крохотную деталь. — Ты солгал мне, когда сказал, что хочешь избавиться от него, — прошептала одними губами, скорее даже подумав, чем сказав — все равно Слип ее обязательно услышит. — Разумеется, иначе бы не пошла. И от тебя тоже не хочу, на самом деле, знаешь почему? Разглядел в тебе более полезный инструмент, чем в на скорую руку вылепленной мной Иден, так и не ставшую Галатеей, ибо с тобой и с Ви… Эту убийственную пляску мы сможем продолжать вечно. Он, мои руки, мои клыки — вострый меч, никогда не теряющей своей остроты, и ты — его свет в оконце, неугасимая лампада, что никогда не потухнет. Гладко стелет, предоставляя ввиду отсутствия более гуманного выбора тот, что наверняка покажется ей не только более… По отношению к Весселу щадящим, но и наиболее желанным исходом для нее самой, из тех, что имелись. Быть с любимым, пока тот этого хочет, да еще и по прямому благословению его бога, не боясь, что так легко и сразу отнимут, пусть даже никогда не удастся цикла его регулярных бичеваний прервать… — Надеюсь, ты понимаешь, что у тебя нет времени на раздумья — все, что осталось: считанные минуты до пробуждения, сколько их еще, кто знает? Сорок, тридцать… Пять. Не дашь устраивающий нас обоих ответ сразу — умрешь, и Вессела с собой в пекло утащишь — останется жив, но жизнь ли это будет… После того, как я ему снова сотру память, перекраивая душу сызнова, чтобы вернуть себе утраченный благодаря тебе статус-кво. Будет продолжать бегать белкой в колесе, лишь иногда задумываясь, почему в груди на одну большую зияющую дыру стало больше… Конечно, самой умирать ей вот так просто точно не хотелось, но испепеляющее ее до самых рассыпающихся в муку от невыносимо высоких температур обуглившихся костей чувство искреннего к не чужому давно уже человеку сострадания, к которому примешивались и праведный гнев на злодейку-судьбу, что отпустила ему такой удел, и фантомная нежность тех будущих жадных ласк, коими желала всем сердцем утолить печаль его, и робкая надежда на лучшее, что в будущем у них есть шанс обрести настоящее без всяких «но» счастье, быть может, и у божественных мук бывает конец… И эта крайне болезненная, не находящая еще выхода пронзительная безответная любовь к нему, которой в роковой момент этой своей подлинной беззащитности позволила себе из-под всех замков выпустить, покорно отдавая полную и безаговорочную власть на самой сутью ее. Только вот еще Слип сказал кое-что очень… Пугающе-любопытное, что он уже когда-то так… — Ну да, до тебя были и другие, и по ходу вещей, которые ты уже имела честь наблюдать, можешь сделать логичный вывод, что с ними стало, — беспечно ввернул, нисколько не жалея ее покоя, констатируя весь ужас этого признания с легкостью посвященного обсуждению погоды ни к чему не обязывающего обмена любезностями. Нашел и одним сломом пальцев уничтожил последнюю соломинку здравого смысла, за которую цеплялась, стоило даже вскользь представить, через что под его чутким незримым руководством прошел Вессел, скольких он уже потерял, которых в отличие от нее он мог даже не просто сильно хотеть, но даже по настоящему, взаимно… И что из этого правда — коварный бог злых сновидений так много сказал, там много, что еще мог за пазухой главным козырем утаить: черт ногу сломит, этот спутанный ниток шерстяных клубок не распутать ей ни за что, даже если бы было больше, много больше времени на раздумья; что бы возлюбленный сейчас сказал, не преминув в ее сторону укоризненно белым глянцем маски сверкнуть? «Не слушай змеиного языка». Но Катя здесь одна, наедине между жизнью и смертью под пристальным взглядом намеревающегося ее проглотить безжалостного неизбывно голодного хищника, где любой из сделанных ей шагов изначально мог задумываться, как последний, она в самом возведенной вокруг себя ловушке — не следовало ей приходить сюда. «Прости меня, я так… Себя ненавижу. Глупая, глупая дурочка, лучше бы меня никогда в твоей жизни не было»… — Что ты хочешь со мной сделать? Только у меня будет условие — пожалуйста, больше никогда не стирай его памяти, — закрывает лицо руками, опускаясь на корточки, ибо гравитация принятого решения тянет к мрамору пола, не давая не то, что стоять — остатки дыхания в судорожно сокращихся легких отнимая, отчего даже голову начинает дико кружить, сейчас и вовсе потеряет сознание. — Размечталась. Вот, как мы поступим — примешь мой символ, призванный увеличить объемы твоей силы, позволив стать моим аколитом — давно не выдвигал никому предложений таких — ностальгия, еще с викторианских времен, кажется, когда предпочитал иметь более традиционный, направленный на количество, а не качество культ на земле, — бесцеремонно за запястье схватил, потащив в сторону выхода, едва дав сиюминутную заминку на то, чтобы худо-бедно принять вертикальное положение. Но она же… Как Алиса сказала — «хрустальная ваза», или как бабушка ее отметила — «наперсток»? Разве я могу, не схлопнувшись от внутреннего давления, когда-либо смочь колдовать… — Нашла кого сравнивать: ничтожество невежественных смертных ведьм и всезнающее могущество существовавшего еще с зарождения человечества бога, — хмыкает через плечо, выводя их обратно на площадку перед фронтоном здания, успевшей пережить весьма заметные изменения с последнего раза, когда Катя это место видела: — Под моим неусыпным надзором даже камень обретет силы апостола, что уж говорить о чуточку более осмысленной бестолочи вроде тебя, которой только и требуется, что уметь самой границы сна пересекать. Пропала лестница, лишь две первые обсидиановые ступени виднелись, утопая в отливающих пурпуром усыпанных пентаграммами мягко сияющих крохотных звезд кучевых облаках, опоясывающих подножие храма со всех сторон непроницаемым между ним и далекой землей внизу барьером. Полоска необыкновенно чистого — ни единого следа небесных тел, ни луны, ни солнца, ни отблеска далеких галактик — не находящего зримых границ ночного неба, убегающего за горизонт, а над ним… Океанская отливающая чернотой марианской бездны спокойная гладь. Непроницаемая, мерно колышущаяся в такт несуществующиму слабому ветерку — едва заметный властный пас мраморной руки — и к ее поверхности мириадами светлячков поднимаются люминесцентные холодные огоньки фосфоресцирующих микроорганизмов, обращающих озорные волны жидким голубовато-призрачным неоном. — Время прилива: смотри, — всей дланью направляет ее полный ныне восхищения завороженный взгляд к самой границе видимости, там, где из самого глубокого синего океана поднимается в ореоле лазурных брызг… Нет, опускается: полная, кажущаяся из-за своих колоссальных размеров невероятно близкой отливающая мертвенно-желтым изрытая чернотой кратеров луна. Что-то ткнулось в позвоночник в основании шеи: девушка смиренно падает на колени, не в силах преисполненных истового благоговения подернутых слезами истинного поклонения темных глаз отвести, не в силах унять сладостную дрожь, уже всем сердцем желая ответить на безгласый требовательный зов, что пронзает все ее тело насквозь хаотичными вспышками электричества: «иди ко мне». Не замечает того, что уже и собственная кожа начинает мерцать — люминесцировать этим теплым желтым, оттенком напоминавший дуги Авроры Бореалис светом, с каждой секундой все усиливающимся, начинающим распадаться на отдельные, особенно длинные эфирные нити, тянущиеся к морю над головой, словно щупальца глубоководной медузы, постепенно становясь абсолютно белыми. Там, непостижимо далеко в пустоте холодного космического вакуума, Катя уже почти может разглядеть что-то огромное, до того усиленно прячущееся в тени перевернутой луны, что-то… Живое, пульсирующее, так и просящееся наружу: чернильные отростки уже начали медленно пожирать мертвенную ноздреватую поверхность небесного тела… Не чувствует направленного в грудь, уже касающегося смуглой кожи почти каплевидного обсидианового острия ритуального кинжала, замершего в ожидании, когда она наконец произнесет заветное: — Я со… — Я против, кха, кх… — одного звука этого надтреснутого, сиплого и бесконечно усталого, подпорченного сильной одышкой, но такого дорого сердцу баритона Катерине хватает, чтобы очнуться, в страхе прижимая ко рту потные, все еще испускающие солнечный неон ладони. Без слез на Вессела, неловко вывалившегося выброшенным на берег дельфином на площадку откуда-то из-под покрывала плотных облаков, взглянуть нельзя было, как и не было на изрядно потрепанном мужчине живого места: драный плащ настолько телесными жидкостями пропитался, что теперь мокрой марлей лип к чудовищно искусанному — словно пираньи погрызли, не переминув пару особенно лакомых кусочков жилистой плоти вместе мясом выдрать, изувеченному телу. Одну руку, перемотав побыстрому оторванным от штанов куском ткани, старательно к груди прижимает, морщась от боли, и по тому, как странно и нелепо самодельная повязка облегает поверхность ран, Катя с ужасом может сделать вывод, что в районе запястья она была оглодана до кости, что касается другой… Ее просто не было, лишь пустой, завязанный узелком рукав болтался там, где должен был начинаться локоть. Кашляет, то и дело изливаясь густой, почти черной кровью, стекающей с его подбородка на голую грудь и все равно — на нее смотрит, не отрываясь, она чувствует это яростный жар недоступных ее восприятию глаз, от которого становится не только мучительно больно, но еще и стыдно, что позволила этому чудовищному несчастью с ними случиться. Несколько отрешенно замечает, что в волшебном свете этого колдовского океана, этой проклятой оборотной луны пострадавший из-за нее возлюбленный тоже начинает люминесцировать, но его цвета… Темные, дикие, непокорные, словно переживающая бурю пламенная корона плазмы вокруг солнца, мешающая в себе холодный багрянец, и этот манящий, с лиловым отсветом индиго… Был зрелищем даже более завораживающим, чем с ног на голову перевернутое небо, что также видит перед собой. — Прости меня, Вессел, я… — уже вперед подается, почти тянет пальцы, но… На шее сжимается гладкость отполированного камня — не до боли, но так, что не вырвешься: — Мы еще не закончили. А с тобой, — щелкает пальцами Сон во плоти, яростно, почти искры немыслимым трением выбивая: — Об этом маленьком недоразумении поговорим потом, Ви, предвкушай. Один приказ — и нерадивого слугу прижимают к полу сонм гладких щупалец, одновременно с этим затыкая надежно и рот: сколько бы не телепался, мыча задавлено, вырваться из этой мертвенно-коченелой хватки уже не было никакой возможности. Внезапно обретя эту возможность побыть рядом с ним, Катя даже попыталась что-то выкрикнуть ему, из того, что Слип так легкомысленно в задушевной беседе разболтал, но единственная попытка оказалась тщетной: голос пропал окончательно, и эта потеря сопровождалась выносящей мозг своей отчетливостью чужая мысль в голове: «только попробуй». — Если кто-то против этого брака, пусть скажет сейчас или замолчит навечно, — продекламировал издевательски Слип, прикладывая раскрытую ладонь к уху в приступе зловредного шутовства: — Нет? Тогда… Время замедлилось до состояния проступающей на сосновой древесине золотистой густой смолы: Вессел сделал то, что будет до конца жизни сниться Катерине в кошмарах — с помощью собственных щупалец извлек откуда-то из-за пазухи обнаженное лезвие катаны, пристраивая его на залитом собственной кровью обсидиане пола заточенной стороной вверх, чтобы решительно, не секунды не колебаясь, броситься на него, как по маслу начисто отсекая вместе с накрывшим подбородок отростком Сна еще и часть щеки вместе с правым ухом; она видит, как движется его бесстыдно обнаженная челюсть в переплетении мышц, когда он начинает кричать. Девушка контуженно моргает растерявшими фокус осоловелыми глазами, ощущая, как из заложенных ушей начинают течь слабые струйки чего-то теплого, ибо этот отчаянный повелительный громогласный вопль не является более человеческим, полностью ее оглушая: — Расскажи ей всю правду об обряде — зачем он тебе на самом деле сейчас нужен! — едва успевает закончить, как его мазутной волной накрывает что-то вязкое, тут же затвердевая при столкновении с кислородом, заключая его, как мушку в янтарь, в оковы неестественно гладкого метеоритного стекла. — Я не могу причинить тебе вред своими руками — ни в каком виде, поэтому обманом хотел вынудить тебя себя убить, уничтожив в процессе том числе и твою бессмертную душу, — тянет не способный не подчиниться бог монотонным, лишенным всяческих интонаций тоном, разом выпуская ее из захвата, позволяя от себя отползти: — Видишь ли, сам по себе знак совершенно не опасен — для обычных людей, соответственно если бы ты дала согласие стать моим приспешником, бремя собственной смерти было бы на тебе самой, и я бы смог так обойти… Запрет. Обнаженные плечи и щиколотки покрываются стылым инеем крупных мурашек — предчувствие едва ли не случившийся скорой, наверняка очень мучительной и страшной смерти, сулившей окончание ее бренного существования не только на земле, но и на этой незримой стороне бытия. — Это из-за сосуда? — выдыхает пораженно, тщетно пытаясь все разом, не малейшей детали не пропустив, переосмыслить, но какой-там: после всего пережитого ужаса в голове среди вселенского хаоса едва-едва удавалось выловить хотя бы одну еще здравую мысль. Жутко хотелось, чтобы все это наконец закончилось, мечтала оказаться далеко-далеко — в обнимку с Весселом, уже здоровым и абсолютно во всех смыслах целым, но рано было очухиваться от кошмара — из него еще предстояло найти верный путь, который, благодаря титаническим усилиям любимого, ей, похоже, таки удалось отыскать. — Если я вне твоей власти, а он тебе слишком необходим, чтобы от него избавляться, значит нам больше не о чем говорить, отпусти меня, — поднимается с пола, ковыляя на негнущихся ногах к той каменной тюрьме, в которой сейчас был заперт ее — их — спаситель. Их мучитель по прежнему молчит, явно более не находясь под властью выплюнотого вассалом заклинания-приказа, одновременно с этим строя очередные, не менее хитровыебанные козни — в этом уж сомневаться не приходилось. Опустилась перед кристаллом, несмело касаясь его ладонью — холодный, давящий… Она чувствовала клубящуюся внутри в отчаянной попытке вырваться наружу энергию, не зная при этом, может ли она как-то помочь, уже подумывая попробовать как-то его разбить — умный в гору не пойдет, да только она как раз-таки — глупая и невежественная в этом вопросе, пусть даже от всей души желающая помочь. — Эй, заноза в заднице: есть предложение. Деловое. — всевластный бог смотрит на нее выжидающе, подбородок к небу оттопырив, руки на груди сложив — явно не слишком задетый фактом того, что его сейчас какие-то «низшие» существа так бессовестно облапошили, даже не преминул ответить на эту выловленную на поверхности ее сознания мысль: — Я умею признавать свои недосмотры и двигаться дальше — всегда оставаться в выигрыше, и есть один занятный факт, который ты, ввиду своей недальновидности, еще не учитываешь. — Думаешь, я такая наивная, чтобы вновь к аллигатору в пасть лезть? Все, что я для Вессела могу сделать: не становиться жертвой твоих интриг, и как бы не хотелось мне думать иначе, спасти его — не в моих полномочиях, потому что выступающее против силы гораздо больше меня, и я, как ты выразился — червь ползучий, — слезы капают на дымчатый обсидиан, собираясь прозрачными лужицами, прежде чем скатываться на пол по острым граням. — Когда он найдет способ снять метку, а я уверен — идеи уже есть, он оставит тебя одну. В безопасности, подальше от мира голодных до жирных кольчатых телец соек. Вернется к Иден, свято уверенный, что поступил правильно, защитил тебя от меня и что вся его к тебе тяга — только лишь насланная мной порча, а больше ничего там и не было, — становится ближе, подкрадываясь там мягко — и неумолимо, находя путь напрямик к ее мелочной мечтающей стать счастливой душонке. Ну и — хорошо, ну и — замечательно… Только сердце упрямое разрывается, потому что уже знает правду, кто есть кто. — Давай заключим пари: дам тебе, скажем… Две недели. И еще один день, так, на сдачу. Успеешь влюбить его в себя, чтобы прямо признался — не отлипайте друг от друга хоть до второго пришествия: дам свое благословение, пообещав ему тебя не трогать и не вмешиваться. Про Иден можете забыть. Ну и да — разумеется, никакой правды рассказать ты все равно не сможешь, молчание — золото, — как же важно ему было от нее любым способом отделаться, раз он даже на такие шаги шел, и вместе с тем… Сон разума рождает чудовищ — адски до взаимности голодных, только помахай желанным перед носом: мигом потечет слюна и сдавит желудок, не оставив иного желания, кроме яростной потребности обладать. Катя пытается не слушать, закрыться, сосредоточиться на том, что лучше для самого Вессела — а лучше ли? Да и если у нее не получится, он все равно уйдет, так и ни шага с избранного им самим темного пути страданий не сойдя, все просто вернется на круги своя. Уроборос… Ангел разочарованно спорхнул с плеча, остался только шепчущий на ухо всякие милости дьявол-искуситель. — А если не выйдет? — сама не верит, что позволяет обратно в эту игру без настоящих победителей, кроме самого коварного бога мрачных сновидений, ее уговорить вступить. — Все просто: как только снимает метку, ты исчезаешь с радаров. Я возвращаю тебе неспособность видеть сны, отсекая от его — нашего — мира навечно. Никаких «фанаток на концерте» и других человеческих способов связаться тоже не предпринимаешь. Живешь свою тихую унылую жизнь, пока от естественных причин, или бог весть, чего еще, не помрешь, можешь хоть о другой какой ритуал самоубиться, но не советовал бы: вряд ли снова наткнешься на добреньких демонов в масках, он такой один, если память не изменяет, — на последней фразе зловредный эмпиреец аж заулыбался от удовольствия, явно во всех красках и деталях представляя себе ее мучительную непременную смерть. Разумеется: вся власть по прежнему находилась в его руках, что толку от ценности информации, если только одна Катя на пару с держащим язык за зубами Слипом останутся навсегда ее единественными носителями? Отчасти знание о собственной неприкосновенности даже приносило ей определенную боль, учитывая, что Вессел будет продолжать с ней, как с курица-наседка с яйцом носиться, свято верящий в то, что его хозяин по любой капризной хотелке своей может ее, как сегодня пытался, прикончить. С другой стороны… А что если возлюбленный сможет и сам догадаться, и тогда когда-нибудь, в будущем придет к ней, ведь Катя точно будет ждать… — После того, как он освободит вас обоих, я сотру ему память — дело житейское, пусть и есть шанс его подпортить, я готов идти на подобные жертвы, просто не хочу, чтобы ты снова мелькнула в его снах или реальной жизни, испоганив мне тем самым все по новой. Ви ценный, прямо-таки незаменимый — но все еще инструмент, не забывай. Второго шанса я тебе не дам. Чу, — поднес ноготь к губам, демонстративно вознося зрачки к небу: — Чувствуешь? Скоро сработает будильник и все закончится, как ты и мечтала. И сладкий сон, и твои надежды быть рядом, и… И правда: обернувшееся настоящим кошмаром видение, до того ощущавшееся даже более явственным, чем сама реальность, начало терять очертания, расплываясь запотевшим стеклом под звуки щебета птиц за открытым окном, шелеста раздуваемой летним ветерком нежно-зеленой кисейной шторы… — Идет: пари так пари, — ой, дура, какая же ты жадная, эгоистичная, самовлюбленная… Больше не мыслившая своей жизни без неустанно оберегающего покой девушки Вессела, его скабрезных шуточек, его способности чутко улавливать перемены ее настроения, каждый раз говоря и делая то, что она не хотела — Кате надо было услышать и получить. Так легко у него это выходило, без напряжения, словно были парой скрепленных вместе деталей пазла, идеально друг другу подходящих и на одном станке вырезанных. Все ему было о ней интересно, пусть даже из соблюдений тактичности их частые беседы протекали по принципу: сначала о деле, а праздно поболтать языком можно потом. Преданный до невозможности, не просто умный — одаренный большим кругозором, отчего и сам всегда мог рассказать что-то эдакое, а ты сиди, уши развесь и слушай, впрочем в этом аспекте они друг друга стоили, поэтому их состязания по парному занудствованию (дисциплина, достойная официального признания широкой общественностью) вполне могли случайного слушателя заставить помереть от скуки. Любить и уважать было за что — она могла в подобных пространных мечтаниях целый день провести, так ничего и не сделав толком. Как-то так незаметно пробрался в самое сердце, свив себе там уютный кокон из тьмы и вязких чернил, въевшиеся антрацитовой чернотой в смуглую кожу, навсегда закрепив за собой право быть любовью всей ее жизни. Ради которой она готова была пойти на подобный риск, и уж если Вессел взаимностью не ответит… Так тому и быть, в монастырь уйдет — по крайне мере, будет знать точно, что шанса не было никогда. Бог сновидений с готовностью смял её аккуратную ладонь в своей, не преминув даже легонько встряхнуть, словно при рукопожатии, улыбаясь столь открыто и дружелюбно, что Катя уже пожалела о сделанном выборе, слишком поздно, впрочем: это прикосновение оставило на внешней поверхности левой кисти хорошо знакомый рунический символ на фоне пурпурных разводов цветка мака. Совершенно безболезненно, разве что в глотке чем-то острым кольнуло… О, нет. Попыталась что-то сказать — тщетно, отняли голос. Приехали, сука, русалочка — это уже слишком. — Считай, что все мое царство теперь — библиотека: соблюдаем тишину и сохраняем мои секреты, так что — «тс-с-с-с», — вот же гадство, Слип даже палец красноречиво к губам прижал, хищно уголки губ вверх изгибая: — А мне пора: меня уже заждалась троица непослушных, заслуживших порку детей, уже не терпиться содрать с них заживо всю кожу, укоротить ножки-ручки и заставить переползать через пустыню, песок в которой заменяет каменная соль. А может опустить на глубины океана, дав выбор: либо медленно пойти ко дну и схлопнуться от давления, либо резко всплыть, переживая все прелести кессонной болезни… Или лучше в кои-то веки заставить самих свой яд выбирать: пригрозить навредить близким, если не удовлетворят мой интерес страстными пытками над самими собой, да позабористей, столько вариантов… Катерина поежилась, мысленно желая будущим жертвам (кто бы эти несчастные ни были) явно пребывающего не в лучшем расположении духа повелителя кошмаров отделаться от плодов его «воспитательной работы» как можно быстрее и безболезненней, а лучше — мигом проснуться в своих постелях до того, как кара небесная их настигнет, если это было еще возможно. — Ах да, пока не забыл, — снова тот же фаланг скрещенных жест — и обсидиановая тюрьма треснула с отчетливым «крак», словно огромное птичье яйцо, тут же рассыпаясь черным блискучим кварцевым песком: — Развлекайтесь, пока не пришло время проснуться, и радуйтесь, что остались оба сегодня живы. Редкая привилегия для посетителей моей скромной обители, знаете ли, — исчез в возникшей перед ним вертикальной прорехе в пространстве, внутри которой не виднелось ничего, кроме вязкой нефтяной черноты. Стоило Слипу покинуть их, как из дыры высунулись кончики щупалец, стягивая края рассечения за собой, сплавляя вместе, словно на этом месте никогда сквозной раны в межмирье отродясь не имелось. Только девушке уже было не до того: в плечи тонкие черным отмеченные узловатые пальцы вцепились, бренча золотом перстней, совсем не ласково, с таким яростным отчаянием к себе утягивая, что все, о чем могла думать теперь девушка, так это о звериной упрямости его медвежьих объятий. О дурманящем разум запахе мужского тела: океанская соленая горечь, сандал, пот и едва заметный ржаво-железистый привкус крови. О бьющемся под самым ухом задыхающемся горячем сердце. Вессел полностью исцелился, пока пребывал в созданном его повелителем капкане, что уже радовало несказанно, правда тот факт, что вернув себе силы, мужчина теперь пылал неутолимо темным гневом, словно чиркнувшая по полоске серы спичка, оказался весьма неприятным. — Ты обещала мне, Катя, и я тебе поверил, хотя, видимо, не стоило, — таким холодным и отстраненным она его еще никогда не слышала, даже тогда, когда допытывался, ведьма она или нет, что болезненно контрастировало с той невероятной крепостью, с которой в силках дланей сжимал, не желая и сантиметр обратно позволить отвоевать, словно пытаясь остатки духа из не вытравить: — Я не смогу тебя защитить, если ты даже элементарным правилам безопасности не следуешь, поступая по своему. Дело твое — я тебе никто, так… Небольшое неудобство на пути, которое рано или поздно с дороги исчезнет, но если так будет продолжаться… Я умываю руки, слышишь… — чем дальше в лес — тем страшнее сыпавшиеся на нее вполне заслуженные обвинения: — Против Слипа идти не могу, и за сегодняшнее я даже не знаю, что он со мной сделает — из-за тебя, понимаешь? Хнычет ему в правую ключицу — истрепленные почем зря нервы уже давно как не выдержали, а благодаря хоть и глупому по своей сути, но невероятно сокрушительному в принесенной вместе с собой разрядке облегчению (он здесь, любимый рядом — живой и здоровый) Катерина больше себя в руках держать просто не может: не осталось никаких запасных резервов, исчерпалась энергия. Только пересохшие губы немые беззвучно повторяют одно «прости». — И что, так и будем в молчанку играть? Слезы лить поздно, и не надейся меня растрогать, если не хочешь говорить, то я просто возьму и уйду, раз уж не желаешь пока что нормально беседы вести — значит, поболтаем завтра, — показалось, или до того в стали отлитый строгий баритон слабину дал? Отстранился резко, заглядывая непроницаемостью маски в пасмурное раскрасневшееся лицо ее — явно смотрел уже даже с каким-то разочарованием, думает наверное теперь, какая она эгоистка и как его подвела… Усердно старается хотя бы подобие шепота выдавить — ничего, неловко переходит на суматошные жесты в попытке всю деликатность проблемы объяснить: сжимает пальцы на горле, чтобы затем крест-накрест фаланги на устах своих свести. — Катя, он… Слип что-то сделал с тобой? Ты… больше не можешь говорить? — сменил строгую интонацию на выражающую крайнюю обеспокоенность: она чутко чувствует и едва заметную вибрацию новоявленного страха на самом дне этого богатого на эмоции красивого голоса. Быстро догадался, смышленый, за это Катерина его и любит, но об этом потом. Отчаянно, словно болванчик китайский, закивала ему в утверждении, демонстрируя тут же и новую (такими темпами на ней чистого места не будет: всю разрисуют) татуировку на левой ладони, и стоит Весселу ее увидеть… Как у него сносит крышу, настолько, что он даже припрятанные за пазухой стыдливые щупальца свои больше не сдерживает. Ее они со всех сторон обволакивают впридачу к сцепившимся в замок неразрывного кольца на спине запястий его, горячие губы находят висок, и Катя чувствует, как на смуглость щек откуда-то сверху начинает цедить раскаленная лава. Так ощущается каждая отдельная капля, огненной дорожкой свежего ожога пересекающей ее кожу. Он плачет. — Прости меня, я надеялся, что успею, что смогу предотвратить, если использую «голос»… Но все было… Тщетно? Катя, к… — убито, раздавлено, безнадежно — и каждое новое слово: надрывным рывком через сдавленный всхлип. Безутешно, едва слышно уже повторяет ее имя, оставляя скорбные следы уст своих на лбу ее, будто в последний путь провожает, только вот «отпеваемая» не собирается умирать, ни сейчас, ни завтра, и даже не через год; как до Вессела правда эту мысль донести не имеет ни малейшего понятия — ее слабого сопротивления не чувствует от слова «совсем», лишь плотнее кольца своих тугих проводов вокруг талии сжимая, словно пытающийся ее в этой нежной ласке кальмар удавить. — А я ведь так и не, так и… Не-е… — что пытается сказать теперь, и вовсе заикаясь потерянно: притихшее сердце так жаждет услышать ответ, и… Дело начинает пахнуть жареным, потому что до того ощущавшееся раскаленной гранитной стеной в эбонит расписанный обнаженный поджарый торс под пальцами начинает плавиться, заливая их чем-то липким, холодным и вязким, в чем крепко-накрепко увязаешь, как в мазуте, и к этому пугающему изменению еще и просовокупляется этот до усрачки пугающий отчетливый треск, заставляющий в спешке на лицо мужчины в тенях капюшона укутанное темно-карию радужку поднимать. От самого верхней правой прорези для глаз через бровь и высокий лоб тянется глубокая трещина, с каждой секундой все увеличиваясь, крак — вот еще одна пошла чуть левее прикрывающей кончик носа алой кромки завитушек вычурного узора… «Нельзя позволить ей совсем сломаться» — стучит в мозгу единственной связной мыслью подсказанное самой интуицией, по наитию пришедшее судьбоносное осознание, тревожное предчувствие, что может произойти что-то непоправимое и ужасное, если Катя продолжит и дальше бездействовать, только куда деваться: даже вон руку — и то одним из вездесущих щупалец своих обвивает, самым кончиком настырно об пальцы, словно мурчащий кот щекой, потираясь… Катерина не знала, насколько это могло быть опасным — просто сделала, перед бесстрастным ликом ниспосланной возлюбленному неминуемой гибели не теряя более времени на раздумья, вдавливая находящуюся под контролем упругую «конечность» со всей силы себе в грудь, примерно в той точке, которую Вессел тогда для «проникновения» и использовал, и та простота, с которой отросток скользнул внутрь, с легкостью преодолев слабое сопротивление ее внешней оболочки, не на шутку ее напугала. Как и то, что было это совсем не больно, разве что самую чуточку щекотно, впрочем, и прошлое такое «исследование» было лишено дискомфорта, до поры до времени — пока Вессел не сунулся не туда. Смежила веки, молясь всем (пошел ты, Слип) — почти всем богам о том, чтобы попахивающий идиотизмом безумный план ее сработал, и страждующий смог напрямую почувствовать то же, что она сейчас испытывала, а самое главное — отсутствие страха за свою жизнь и адское волнение за него, любимого такого, одновременно с этим стараясь не думать о том, что, беспечно пересекая барьер за барьером, он, не имея возможности связно мыслить, проникал все глубже и глубже. А потом солнечного сплетения коснулось еще одно. И еще. Да сколько их, что… Сознание плывет, перед глазами все расплывается, но ей по прежнему не плохо, это даже становится… Спокойно так, никаких забот, все забылось. Уютно, как дома, она теперь и сама словно бы растворяется, утекая куда-то вместе с пеной морской, пока все вокруг накрывает своим пуховым покрывалом благостная тьма.******
Она, словно глубоководная рыба, парит в непроницаемой для иного света, кроме ее собственной, слабой бледно-желтой люминесценции бездне без дна и без потолка. Не страшно, не холодно — это место, из которого все пришли, и когда-нибудь сюда обязательно вернутся. Люлька всего человечества и одновременно с этим — его будущая усыпальница. Но вот взгляд ее до того умиротворенный касается призрачного силуэта где-то невдалеке, обращаясь вдруг воплощением самого любопытства: такой же, как и она? Не знает, наивно океанским мотыльком плывя на столь завлекающий ее яркий лазурный с примесью фиолетового редкий оттенок. Недвижим, закрыты глаза — будто спит — заглядывает в лицо незнакомое, всматривается в черты, уже снедаемая острым желанием к нему прикоснуться, ощутить приветливую ответную статику наэлектризованной кожей. Касается несмело мускулистого предплечья, самыми подушечками скользя вниз по линиям отчетливого рельефа, словно вода по руслам горных рек, любуясь тем, как резкий синий обращается нежным зеленым в точке слияния их неона, пока не натыкается на шершавость открытой ладони, в которую доверчиво прячет свою собственную маленькую кисть, переплетаясь фалангами — впервые ощутив слабый отклик в до того безмятежно спящем, что своим проявлением тотчас же распускает хрупкий цветок тихого счастья где-то под самым сердцем. Льнет к нему доверчиво, прижимая щеку к груди, сама уже погружаясь в заботливые пучины небытия: она снова придет сюда, чтобы попытаться его разбудить, и будет приходить столько, сколько потребуется, пока он не откроет наконец глаз, не заметит ее столь ирреального, неуловимого почти присутствия.******
— К-катя, черт возьми, дыши, мать твою, ну же… — ее кто-то очень злой, и при этом — непомерно встревоженный тормошит, словно куклу тряпичную, хочешь-не хочешь, а в себя придешь. Вессел собственной персоной. Завис над ней с самым дико боязливым выражением маски, с каким могла его в принципе представить. Но зато хоть целый, даже можно сказать — сияющий, подлатали так, будто как новенький стал, вон патина золота на кружеве окантовки в и без того прищуренные Катины бесстыжие зенки так неприятно отсвечивает, что хоть совсем закрывай да не пялься почем зря. «Здрасьте», хочет сказать, но понимает, что заколдованные голосовые связки не производят ни малейшего звука, только когда уже почти все слово успевает проартикулировать. Черт, как забыть-то могла о своей нынешней немоте… А что вообще произошло-то, почему они сейчас, насквозь мокрые — ее прямо-таки заливает льющейся сверху с черных одежд грязной ледяной водой, лежат на пустынном песчаном берегу в том самом месте, где ее когда-то с пристрастием «допрашивали»? Словно уловив ход ее мыслей, Вессел, уже гораздо более спокойным, если не сказать — будничным тоном охотно соглашается пояснить: — Пока мы там копались, произошел отлив и нас смыло небесным океаном из владений Сна прямиком сюда. Так-то на самом деле вышло даже лучше, чем если бы мы на своих двоих оттуда драпали: сомневаюсь, что мне на обратный путь хватило бы сил, — Катя замечает, что даже придя, к ее несказанной радости, в себя, мужчина совсем не спешил отнимать щупалец — одного из них, что теперь так прельстиво обвивалось вокруг правой лодыжки, умостив заостренный кончик в районе колена: — Тебя-то я б разбудил, а сам… Слип был бы только рад так легко до меня добраться, мда. Проследил за ее ироничным взглядом (по движению головы поняла) — «а это еще что за поворот?», тут же поспешно втягивая загулявшую по ее ноге конечность куда-то себе за спину под плащ: — А, извини, как-то… Не заметил. — и бухнулся мешком с чугунной усталостью рядом, заваливаясь на бок. — Ну и напугала же ты меня, когда во сне начала задыхаться, не приходя в себя и при этом и не исчезая, чтобы в реальность вернуться, — всей ладонью смахивает с влажной маски лишнюю влагу, зябко ежась. «Это я-то? Когда ты сам чуть на атомы перед носом моим не распался?». А потом, хм… А что было дальше, после того, как она его опять в гости «пустила»? Хороший вопрос — Катя совсем не помнит, очнувшись уже под ним в этой противной жиже, состоящей из мокрого песка, вынессеных прибоем склизких водрослей и морской воды. Понятное дело, провидчески читать посетившие ее болезную головушку настолько мудреные рассуждения Весселу не дано, а еще, что было занимательно… Щупальце опять вернулось, на этот раз уже вновь оккупировав правую ладонь, позволяя себя наминать и гладить, что, кстати, еще с первого раза показалось ей действом довольно приятным: расслабляющим, словно жмякает один из тех предназначенных для снятия стресса мячиков, только в ином форм-факторе, и немножечко с иной коннотацией, но апостол и сам говорил, что это — так, как локоть потрогать. — Черт, да что с ними такое сегодня, — буркнул недовольно себе под нос, опять пряча от нее свою запасную «руку»: — Ладно, давай к делу: тебе пора вставать, осталось еще, м-м-м… Две минуты, так что обсудим дела завтра уже, хорошо, Катя? И я придумаю, что сделать с твоей вынужденной молчанкой: мы сможем более внятно в спокойной обстановке все обсудить, окей? — в этот раз, будто прячась от его неусыпного надзора, упругий нахал заполз в районе поясницы под серую с розовым футболку, в которой спала, вдоль позвоночника уместившись теплым жгутом. Кивает, сохраняя от тела хозяина самовольную отлучку щупальца от самого Вессела в тайне: даже нравится такое странное проявление внимания с его стороны. Как-будто… Стесняется чего-то, да только собственные же отростки истинные чувства выдают с головой. Но об этом и она подумает позже, потому что, времени не теряя, мужчина всем телом тянется к ней, надежно заключая ее лицо в чаше горячих ладоней, и… Она просыпается в своей постели от звука будильника. Кожа на месте прикосновений его до сих пор горит смущением, и вместе с тем даже такое мимолетное ни к чему не обязывающее проявление близости (таков был избранный мужчиной способ соню по-быстрому растормошить) доставляет определенное удовольствие… Только вот почему губы так отчаянно огнем пышут и саднят — этого Катерина взять в толк не может. Вероятно слишком часто ночью через рот дышала, вот и обветрились, бывает такое. Планирует уже на другой бочок перекатиться, чтобы еще немного в нагретых телом объятиях хлопковых понежиться, но сделать этого не дает раздираемый внезапным звонком вибрирующий смартфон под подушкой. Алиса. — Але, Кать? Я знаю, что рановато, но у меня просто новости есть… Помнишь наш недавний разговор про странности из детства? Я у родителей на квартире нашла пачку наших старых писем с секретиками, которыми в школе баловались, и там было несколько, в которых ты рассказывала о кое-чем занятном… Мне к тебе дуть или сама причапаешь? — Я быстро, — уже вскочила, радуясь, что ее русалочья доля на реальную жизнь не распространялась, твердыми широкими шагами в сторону ванной несясь на всех парах. Надо попробовать Вессела выманить в реальный мир — предлог есть важный, а там, когда о делах наговорятся всласть… Полный решительности твердый взгляд (не с таким обычно понравившихся мужчин соблазняют: скорее уж в бой идут)коснулся украшавшего кисть мака. Посмотрим, как эта крепость будет падать. А еще нужно было обязательно попытаться найти ответ на вопрос, почему Слип не может ей навредить: надеялась с помощью подруги нащупать правильное направление. — Ну тогда с тебя как обычно, — смеется женским мелодичным сопрано трубка. Похоже, этим утром у нее будет, и что подруге рассказать, и что — самой послушать, пока будут закусывать свежеиспеченными куарсаннами из лучшей пекарни по эту сторону города.