Встретимся сегодня ночью

      …ее сухие обветренные губы все еще отдают нестерпимой горечью океанской пучины, мелкими частичками песка нещадно скрипя на зубах — он податливо тонет в ней, идет ко дну, не желая всплывать, не желая дышать до конца жизни своей ничем больше, кроме затаенного тепла ее пораженного вздоха, когда смеет так нагло и жадно ее целовать.       Она спасла его там, на ступеньках в ничто, не позволив так просто уйти по собственной глупости, вновь распасться на составляющие под непосильным гнетом чувства вины, в то время как он сам… Хотелось верить, что не до конца ее подвел.       А затем соленый, словно пролитые над свежей могилой безутешные слезы, вкус ее оттаявших под его горячим напором уст становится слаще, когда она робко отвечает на ласку, раскрываясь навстречу распускающимся нежным цветком, когда пальцы тонкие несмело касаются звеньев одной из обвивающих шею золотых цепочек, едва подушечками щекотливо задевая жар его антрацитовой кожи…       Вессел был так увлечен позорным смакованием собственной ничтожности перед лицом воли все властных Богов, что, чуть себя в занимательном процессе самобичевания вместе с Катей не сгнобил — некому было бы после того, как оставшееся после него пятно чернил высохнет, глупую смертную от козней Сна оберегать. Мужчина даже и не понял сразу, что благодаря бычьему упорству, помощи друзей и «голосу» смог изменить судьбу, казавшуюся ранее такой неизбежной: увиденная столь четко в вещем видении проклятая отметина гибели неминуемой на груди девушки сменилась клеймом обещания, суля в будущем неизбежные изменения. Какие, к чему приведут — мятежный апостол не имел теперь ни малейшего понятия, чувствуя явственно в лихорадочном возбуждении поджилок трясущихся, что вступает на совершенно неизведанные ранее территории — терра инкогнита — новый путь, который, тем не менее, был в любом случае лучше, чем предсказанный им обоим скорый на расправу печальный конец.       И вот Катя совсем исчезает, вслед ускользающему черным кварцевым песком сквозь ослабевшие пальцы сновидению, оставляя его, обездоленного, оглушенно моргать мелководной, затянутой ряской умопомрачения припрятанной под глухой маской бирюзой, упиваться вспенивающим кровь восхитительным ощущением запечатленного на внешней стороне нижней губы следа ее шаловливого язычка. Опасно близко был к тому, чтобы ошибку непоправимую совершить: едва успел сдержать себя от того, чтобы голову совсем не потерять, презрев всякую осторожность и позволив ей эту беспечную вольность его — поцелуй — запомнить, продлевая тайком украденную ласку до самого момента ее пробуждения.       Ох, а вот его внутренние часы и пробили полночь — пора превращаться в перезрелую тыкву. Вессел устало распластывается звездочкой на песке, прикрывая ставшую полностью закрытой простую грубую фарфоровую маску длинным рукавом на уровне линии глаз, отчетливо ощущая, как вся былая взятая взаймы мощь покидает ставшее теперь невероятно тяжелым, и вместе с тем — полностью опустошенным тело. Ну и выбрала же Катя «чудесный» способ его в чувство привести — чуть не поглотил ее всю без остатка (Слип был бы доволен — пропади пропадом он), с удовольствием закусив столь лакомой, нестерпимо сияющей чистой — аж слюни текут — душой. Нечего было с голодными монстрами прямиком из страшных сказок, только притворяющимися людьми заигрывать, да. Правда, Вессел не был чудовищем — не до конца, и девушка ему это весьма наглядно показала, на собственном опыте продемонстрировав, со всей доверчивой страстностью, со всей… Искренней неподкупной привязанностью к нему, на которую была способна, что ее и спасло от участи быть съеденной заживо — задушу — бесчувственным диким зверем, что посмела так неосторожно и крепко полюбить.       Там глубоко в сумерках его спящего подсознания, за пределами самости его «я» она пробудила из спячки то, а вернее — кого он думал, что навсегда в себе потерял. Легким бризом по неподвижному торсу шалая дрожь пробегает — и вот уже нет больше Первого апостола на пустынном берегу: на мокром грязно-бежевом мелком песке, тяжело дыша, в одной замусоленной футболке-алкоголичке и темных джинсах лежит Винсент Галлахер, руками бледное осунувшееся от неизбывности душевных тягот в едва заметной россыпи веснушек лицо от назойливого взора яркого солнца прикрыв — собственной персоной, спешите видеть.       Как давно он не был… Настолько им, не размышлял о том времени, когда Слип еще не прибрал его жалкую пропащую душонку в свои лишенные милосердия жадные острые когти? Сейчас, когда Винс думал об этом, внимательно перебирая в пальцах цветные стекляшки — жалкие крохи — уцелевших воспоминаний, что обнаружил на дне прохудившегося кармана памяти своей, его уже не тянуло к распаду, словно испокон веков существовавшая в самом сердце его естества черная неутолимая дыра вдруг сама по себе схлопнулась, возвращая его поганому нутру столь давно утраченный баланс.       Винсент точно знал теперь: сотворил когда-то нечто непоправимое (едва знакомое имя «Майя» на поверхности омута Мнемы всплывает, стоит только этой болезненной темы коснуться) и это роковое событие на целый год выбило его из колеи жизни, настолько, что он и вовсе пропал без вести, без следа, чтобы внезапно обнаружиться на пороге родителей в ночь страшного ненастья почти в самую годовщину своей пропажи, вымокший до нитки и себя абсолютно забывший. Эти моменты уже были четки и осязаемы: все, кроме музыки и неуемной тяги к ней он растерял, заново учась жить под зорким присмотром узкого круга близких и верного лучшего друга — Ту — Джейса Брина, что был всегда с ним еще с самого детства, не бросившего даже перед уродливым лицом почти полной амнезии, что превращает некогда в доску своего человека в абсолютно чужого тебе незнакомца. Было еще кое-что, впрочем: идущие с ним рука об руку сквозь серые будни сны, полные неги и безмятежности, полностью посвященные той, которой не знал, но так сильно уже любил: навсегда и навечно, позволяющие ему не сходить с пути, сколь тернистым и сложным он не был, по обретению вновь самого себя. А ведь Винс до последнего наивно надеялся, что сможет сам ее найти однажды, сумев полностью вспомнить…       А потом, когда Винсент едва сам на ноги встать смог — к вокалисту пришел одной судьбоносной ночью Слип с заманчивым предложением, от которого музыкант не нашел веских причин отказаться, обнаружив вдруг в служении темному богу ночных кошмаров, объективному злу, тем не менее творящему его руками — его голосом — добро, одну из причин продолжать жить. А еще так он смог быть вместе с Иден. О, его ненаглядный ангел, согласившаяся ради него небеса покинуть, его чарующая трепетная белая голубка.       Только влюбился по-настоящему он на самом деле в другую.       Стоило только на секундочку ослабить барьер, позволив даже самой крохотной частичке тщательно сдерживаемых сентиментальных чувств этих, спрятанных на дне ларца закрытого, от которого выкинул ключ, просочиться наружу, как Винса, как Вессела — затапливает до краев настолько мощным шквалом штормовых волн, что он более не способен держать это под контролем — запас прочности иссяк. В секунды считанные залившийся румянцем любовной горячки лик вновь скрыла маска, а по рукам, обхватившим крепко подтянутый живот в районе талии, пока он сам теперь в позе эмбриона корчился от охватившей его страстной муки, поползла чернота, остановившись в районе локтя, словно и сам уже не мог до конца решить, кто он теперь: человек или монстр, вероятнее всего — был и тем и другим, таким, каким она его приняла, и это Кате было простительно, пусть даже вкус ее в мужиках крайне не одобрял…       А вот сам Вессел совершил преступление, сравнимое по тяжести со смертным грехом: из всего, что он сделать жестокого по отношению к ней мог, любовь была в самом верху списка, озаглавленного: «Полная жопа и ее разновидности», потому что если Слип прознает о его фатальной слабости… Ей не жить, контракт апостола с обожающим ломать свои игрушки богом с манией контроля в терминальной стадии ее защитить не мог, ибо пункт о неприкосновенности распространялся только на девушку из его снов — на Иден, которая (смешно, как же его облапошили, сколько лет за нос водили) была ненастоящей с самого начала. И сновидения те проклятущие Слип попросту ему сам послал, из ничего сотворив, «обрабатывая» жертву своих козней до поры до времени, чтобы тепленьким еще, на все готовым взять под свое крыло.       И если бы не одно спасительное «но», Винсент сейчас бы уже бронировал себе на кладбище место, потому что без Кати живой и здоровой, к тому же еще и по вине его прямой погибшей, ему на земле делать уже было нечего, крест на себе поставил в ту же секунду, когда осознал, что самовольному сердцу уже не хозяин. В чем же этот нюанс крылся?       Рука скользнула под хлопок черной футболки, что сейчас составляла нехитрый гардероб сосуда в его самой ослабленной форме, извлекая наружу столь тщательно оберегаемый им от посторонних глаз предмет. Маска, к которой уже давно успел привыкнуть: та самая, украшенная позолотой и завитушками, созданная для него самим Слипом.       После вчерашней ночи у него личин стало две, и та, которая помогла ему выжить, дарованная незримым незнакомцем, даже слов, голоса которого не запомнил — лишь давящее ощущение близкого присутствия кого-то могучего, настолько, что с самим повелителем снов мог сравняться — оказалась вещью гораздо более занятной, чем могло показаться на первый взгляд. А именно — когда он столкнулся со Слипом, там, на ступенях храма его в час прилива, Вессел с содроганием для себя осознал, что бог перестал быть способен так легко и просто читать его мысли, иначе бы… Разгадал его план с лезвием, не позволил бы «голос» подать, шестым чувством уловив от мятежника дух скрытой угрозы. В тот момент воплощение кошмара был слишком занят добросовестной обработкой Кати, чтобы обратить на эту перемену внимание, явно ко всему прочему не ожидавший, что его покорная марионетка вдруг свободу воли внезапно обретет.       Но в следующий раз ему такого спуску никто не даст.       Винсу нужно быть хитрее, нужно быть изворотливей, если он хочет это внезапное преимущество себе на пользу обратить, особенно если его подозрения по поводу нежданного спасителя окажутся верными: тот, кто был хозяином этой маски и сам, несомненно, был богом, быть может он видел в Весселе подходящую для своих планов пешку, сделав его засланным казачком — шпионом в стане врага чтобы узурпировать Слипа, и при новом режиме…       Мужчина нервно сглотнул, даже побаиваясь мысли этой шальной, потому как была соблазнительней всех райских кущ, что себе мог представить: им с Катей будет позволено быть вместе, предоставленными самим себе без подвешенного над шеей лезвия гильотины.       И даже если он по поводу давшей ему еще один шанс на жизнь и надежду на светлое будущее сущности потусторонней отчаянно заблуждался, он все так же сможет дорогую сердцу особу от зла защитить: спрятав все свои чувства к ней так глубоко и надежно, где даже Слип их никогда не найдет. Вессел освободит несчастную возлюбленную от метки (обеих, если быть точным) и затем отгородит ее от царства Снов навсегда, и в особенности — от себя самого, сотрет память, если потребуется, как уже делал до этого, дав возможность прожить нормальную и счастливую жизнь, выйти замуж, завести детей с любимым мужем… Забыть о нем, как о страшном сне, как о навеянном подсознанием абсурдном недоразумении, и он не позволит ей никогда узнать, что на самом деле к ней чувствует — возможно с самого первого их столкновения, когда встретил ее ночью посреди кошмара.       Все это было вложено в маску, до самой с болью выстраданной капли последней: неуемное желание Вессела быть всегда рядом, видеть, как она медленно просыпается по утрам в его надежных объятиях, щурясь подслеповато в отсветах утра. Слышать, пока завтрак на двоих готовит, как она, в позе голлума на стуле скрючившись, опять донельзя распаляется по пустякам, рассказывая очередную обыденную историю так, будто пережила апокалипсис, рагнарок и конец света одновременно. Срывать с разгоряченных уст свое имя средь сладких стонов, когда со вкусом, с расстановкой, ибо впереди у них есть еще все время мира, занимаются любовью, даря друг другу не только утонченное удовольствие, но и сумасшедшее ощущение полной близости и открытости перед другой, ставшей такой родной душой. Смиренно мотать на ус нравоучения, когда опять позорно заработался, позволяя себя за ухо из кабинета в реальным мир утащить, и вместе с тем — наслаждаться выписываемыми себе любимому дифирамбами, восхваляющими его талант, голос и артистичность, пока он безбожно ломается, делая вид, что ему все равно. Носиться с ней, как с торбой писаной, пока ходит беременная их первенцем — «да дорогая, сейчас, дорогая, хочешь — ковриком подстелюсь»? Наверняка была бы просто невыносимой в этот период, учитывая, что детей не особенно хочет, боясь ответственности и плохой матерью в итоге оказаться, пойдя по стопам собственной, и раскачивать ее пришлось бы еще лет эдак сто, впрочем, аргументы свои он бы тоже нашел…       Боже, какой он все-таки был местами сентиментальный идиот — уже успел столько планов настроить — о семье и о доме, воздушные замки возвести… Которым никогда не найти воплощения.       Он сосредоточенно комкает все это внутри, прежде чем стянуть с омертвевшего ужесточившегося лица холодный фарфор, заключивший ныне в себе все наивные мечты его, бессмысленные чаяния, вновь облачаясь в привычную алую патину позолоты, что ввиду отсутствия прежних сил в теле и сама становится непритязательно керамической.       Первый апостол встает с земли, поспешно отряхивая со штанин и синтетических рукавов накидки неприятно налипший к ткани песок, приводя себя в хоть какое-то подобие порядка.       Сначала справится, как дела у других, не переминув от всего сердца снова выразить искреннее «спасибо и простите», заодно и посочувствовав за доставшиеся от разъяренного бога мучительные пытки, которым обязательно быть — Сон столь злостного неповиновения без пережитого наказания не прощает.       Заглянет в свою каморку — уже антрацит тонких длинных пальцев чесался немного над новым материалом поработать, но прежде… Его ждет Иден — он же так соскучился по своей ненаглядной голубке, и ему так не хватает ее особенного, нигде такого не найти — тепла, робкого, пышущего безмятежностью Эдема, когда еще человечество не познало лжи… Скорее всего, там его и найдет Слип, чтобы как следует «отшлепать» за вопиющее самоуправство и неуемное желание спасти от его гнева невинную душу, что, впрочем, всегда было в духе Вессела, не желающего видеть, как из-за малой прихоти повелителя обычные люди ни за что страдают.

******

      Зеленый чай с мятой и персиком в полупустых чашках давно успел остыть, уголок еще недавно бывшего совсем свежим недоеденного круассана на сливочном масле без начинки (иногда простота — это то, что тебе больше всего нужно) уже начал потихоньку черстветь, а Катя все не могла оторваться от накорябанных собственным местами не слишком разборчивым почерком, да еще и гелевыми ручками цветными — для красивостей — записочек с секретиками, которыми так любили в школе с подругой обмениваться. Одно из «писем» заинтересовало особенно: стоило только по первым строчкам глазами пробежать, как давно забытое воспоминание, словно сильно соскучившийся по кислороду сытый кашалот, всплывает из самых глубин океанской бездны на поверхность, чтобы сделать первый за очень долгое время, все естество наполняющий истинным удовлетворением вдох.

******

      …Черт, опять развязались — сделав очередной беспечный широкий шаг, Катерина в этот раз чуть не навернулась, на ровном месте споткнувшись из-за угодившего под тонкую с небольшим каблучком подошву горчичного цвета под кожу ботинок надоедливого шнурка. Сейчас бы еще нос разбить, в придачу ко всем неприятностям, что этот будничный школьный день ей принес.       Все, как обычно — не пожелавшая на поводу толпы идти упрямица оказалась причиной, став одновременно с этим посмешищем (ну ты зануда скучная) всего класса, почему со сдвоенного урока по биологии ввиду временного отсутствия учительницы никто не свалил, прилежно занимаясь составлением конспекта и прохождением контрольного теста. Конфликт начался с того, что Марии Петровны не было в кабинете с того самого момента, как в нее восьмой «б» завалился, и хоть какую-то информацию не прекращающая гундеть толпа: «если не явилась по тревоге — можно идти домой, ничего не знаем» получила уже после почти десяти минут, как звонок прозвенел, ибо Катя на пару с согласившейся с ней остаться старостой, да еще и парой отличников предпочли подождать подольше.       Это уже потом, в самый разгар жаркого спора в кабинет заглянул какой-то младшеклассник, тонким и испуганным голоском сообщив, что биология состоится, просто без преподавательницы из-за непредвиденных рабочих вопросов, связанных с проведением городской олимпиады по этому самому предмету, и что им нужно просто раздать всем лежащие на учительском столе бумажки с тестовым заданием и отсидеть свои положенные почти два часа. — Я не знаю, как вы — а я сваливаю, — протянул Данил Элегин, деловито пристраивая на плече лямку своего серого рюкзака, так и не удосужившись из него за все это время даже учебник достать: — Биологички не видел, первоклашку — тоже, потому что ушел сразу после назначенных пяти минут, как и положено. — и оглядываться начал — так воровито, с осторожностью: поддержит ли кто. — Да мы тоже не видели, — с готовностью загудела большая часть класса, явно только и ожидавшая подобной отмашки, служившей поводом всем коллективом начать уже маячащие на горизонте выходные на пару часов раньше.       Засобирались разом, почти все, кроме попрежнему соблюдающего нейтралитет старосты и самой Кати, уже успевшей сунуть в ухо капельки наушников с любимой музыкой, и со всей свойственной ее послушностью начать составлять конспект. — Эй, тихушница — а ты че сидишь, делать больше нечего? Мы уже как бы все решили, — наманикюренная тонкая ручка сидящей напротив Насти Ветрухиной нагло приземлилась прямо на тетрадный лист, бессовестно размазывая не успевшие до конца впитаться синие чернила: — Хочешь нас опять подставить, как тогда, на уроке химии? — перешла на вкрадчивый шепоток, наклоняясь так близко, что Катя могла уловить запах ее сладких отдающих ванильной вишней духов, примешивающийся к липкой сальности лишний денек не помытых светлых волос: — Ну ты и крыса, конечно — не удивительно, что у тебя нет друзей. — Чем быстрее закончим работу — тем быстрее можем идти домой, рекомендую начать сейчас, — ровным тоном стелит Катя, точно зная, что нельзя давать слабину, стряхивая паучью лапу с клетчатой белизны и демонстративно щелкая плеером и утыкаясь носом в учебник — «я в домике».       Знает точно, о чем думают обладатели этих многочисленных нечитаемых пар глаз, что на нее так внимательно пялятся, будто уже планируя, как на нее всем скопом бросяться, чтобы в клочья разодрать. Но это было делом принципа, не потому, что она так надеялась получить одобрение взрослого или заучкой распоследней была, скорее не хотелось, чтобы у бедного пятиклашки были потом проблемы, да и кривить душой не желала — своими ушами слышала, что от восьмого «б» требовалось. — Я согласен, тут делов-то… Мария Петровна никогда не придирается к рабочим тетрадям, главное, чтобы хоть что-то написано по теме было, да и тест пустяковый… Мне двадцати минут не жалко, — поправив прямоугольные с толстыми стеклами очки, гнусаво поддержал ее инициативу сидящий в первом ряду на второй парте Дима Хольц.       Вот он уже и сам просматривает нужный раздел, по старой привычке кончик хвостика ручки между передними зубами сжимая, как всегда делал, когда о чем-то крепко задумывался.       А где первая ласточка, там и вторая — Кристина Яронина нехотя топает к кафедре, картинно закатив глаза к потолку и с видом умирающего лебедя беря со стола листки с материалом зачета, чтобы их всем остальным раздать, непереминуя ворчать себе что-то упадническое под нос в духе: «Ну вот, а я уже надеялась свежую серию «Борьбы за любовь» в эфире застать, бли-и-ин».       И только все никак не желающий сдаваться Элегин еще какое-то время продолжает Катину макушку ненавидящим взглядом сверлить — девушка отчетливо чувствует, как темечко неприятно припекает от этого нежелательного с его стороны внимания — наверняка потом опять найдет способ ей насолить, вывернув что-то в духе «жирная корова», когда меньше всего будет этого ожидать.       Ничего, главное делать вид, что тебе все равно и не показывать слабину — почуявшие запах крови пираньи ее просто так не оставят, если позволит себе оступиться, став уже реальной целью для нападок и издевательств. «У Кати всегда морда кирпичом, будто она умственно-отсталая» ее вполне устраивало, да и музыка помогала: как-то у окружающих, которым на нее и без того было плевать, при виде ее нагло уши заткнувшей и вовсе включался режим — «никого здесь нет». Пустое место.       Не стала лавочки искать, присев на корточки прямо так, невзирая на то, что была в школьном темно-синем платье и длинная юбка могла задраться, пока узелки морские вяжет — на широкой залитой солнечным светом мощеной дорожке этого участка городского парка в окружении густых лиственных кущ, который любила иногда пешком пересекать по дороге домой, вместо того, чтобы на автобусе ехать, было особенно безлюдно.       Справилась споро — дело житейское, попутно по привычке подол отряхивая, уже хотела дальше идти, как вдруг… — Эй, пигалица, под себя посмотри: у тебя из сумки ключи выпали, — незнакомый, отливающий вежливой холодностью ровный тон с едва заметным акцентом, а вот, собственно и его хозяин, которого Катя каким-то образом ранее умудрилась не заметить.       На лавочке неподалеку восседал средних лет темноволосый мужчина, опираясь обеими ладонями на отливающий серебром простой округлый набалдашник красного дерева трости, чей острый конец был воткнут аккурат между ромбами гранитной плитки, коей была вымощена аллея. Застегнутый на все пуговицы строгий длинного рукава черный пиджак-френч с длинными полами делал его похожим на священника, разве что фигурой не вышел: не бывает настолько худых и поджарых служителей православия — Катя отродясь таких не видала, с другой стороны, в соборе в последний раз была на школьной экскурсии, так что уровень ее экспертизы в этом вопросе оставлял желать лучшего. Да и борода у незнакомца отсутствовала, как класс: гладко выбритый волевой подбородок был лишен даже малейшего признака на щетину. Лицом был… Катя не знает: «обычный» в голове назойливо крутилось, и вместе с тем… Так четко наблюдаемые ныне черты расплывались перед глазами, нисколько не желая оседать под коркой, оставляя после себя смутное ощущение, что происходящее все было не совсем взаправду. Даже про радужек цвет могла лишь сказать — их глубокий оттенок почти переходил в черноту. — Спасибо, — неуверенно протянула, рассеянно запихивая пропажу обратно в карман.       Не преминула хотя бы в этот раз замочком на молнии чиркнуть, размышляя о том, как умудрилась забыть это сделать еще в школе, когда собиралась домой. — Ну, раз уж я тебе помог… Окажи услугу и мне: нужен совет, — переместил на другое место газету, что с правого боку держал, освобождая ей место, даже ладонью по деревянным перекладинам скамейки деловито похлопал — «сюда садись»: — И не бойся, я не кусаюсь, тем более, — слегка задрал левую штанину прямых черных брюк, демонстрируя ей во всей красе бежевый плотный пластик протеза на шарнире из нержавейки: — Вреда не причинил бы, даже если бы хотел — от такого немощного меня даже улитка вполне убежит.       Всегда соблюдавшая осторожность Катя, даже несмотря на этот показной жест доброй воли и чистых намерений все еще не решалась к незнакомцу приблизиться, разумно предпочтя кое-что ее беспокоящее для себя уточнить: — Тебе нужно авторитетное мнение… Подростка? Вроде как умудренный годами старец еще не выгляжу, знаешь ли, — а ведь уже колеблется, что-то в этом человеке было такое…       Интуиция подсказывала, что зла ей не желал, но разум резонно протестовал, что шестому чувству верить, если не хочешь, чтобы в ближайших кустах с собаками через неделю нашли, не стоило так точно. — Устами младенца глаголет истина, — как ни в чем не бывало пожал плечами, выжидающе на нее уставившись — «принимай решение, все сказал».       Тяжело вздохнув — почему она такая по жизни необучаемая, Катерина, которую подобное свойское отношение, как к себе равной определенно подкупило, позволила себе рядом с ним опуститься на сиденье, но чуть поодаль, сохраняя нейтралитет средней дистанции. — Только не говори, пожалуйста, что тебя зовут Воланд и Аннушка уже разлила масло, — позволяет себе даже шуточку ввернуть, вспомнив вдруг прошлое лето.       Их бессменный преподаватель по русскому языку и литературе, Лариса Андреевна, рассказала по секрету, что если три раза Мастера и Маргариту прочитать подряд и потом желание загадать — оно обязательно сбудется. — Даже если так, то я сегодня исключительно добрый, — хмыкнул, окинув Катю, отчего мигом не по себе стало, оценивающим взглядом, прежде чем подытожить: — Да и ты не Берлиоз, а для Маргариты слишком юна, меня за такой бал от церкви Сатаны точно отлучат за растление малолетних: извини, мне придется найти другую пару на вечер.       Катерина поежилась, точно зная, о какой сцене из книги речь шла, даже уже подумывая о том, чтобы свалить подобру-поздорову, пусть даже тему эту сама подняла: все же некоторые книги из школьной программы были мало предназначены для детей, и не только потому, что не поймут заложенного в текст глубокого смысла. — Расслабься, я просто пытаюсь разрядить обстановку, поддержав беседу, это только шутка, — даже отодвинулся от нее слегка, лучась деликатной тактичностью: — Много времени не займу, просто нужно услышать твой ответ на мой гипотетический, связанный с исключительно не касающимися тебя обстоятельствами вопрос. Считай, что оказалась в нужное время в нужном месте — мой знак свыше, что поможет принять непростое решение… Выслушаешь? — Катя только сейчас замечает, как нервно он потирает простенький ободок кольца на левой руке — обручальное, как сквозь всю дружелюбную приятность сдержанного баритона пробиваются едва ощутимые нотки печали. — Валяй, — теперь и ее черед неопределенно дергать плечом, навострив ушки и готовясь внимать так нежданно-негаданно свалившейся на нее исповеди. — С чего бы начать… Представь себе перед глазами чаши весов, знаешь, как у изображения, посвященного богине Фемиде — позолота, цепочки… Представила? — склонил голову набок, увлеченно чернотой в ее сторону отсвечивая, сейчас казалось, что серой или синей, уж больно холоден был неясный оттенок. — Угу, а дальше? — отвечает карим взглядом на взгляд, пытаясь поближе радужку рассмотреть, понять хотя бы, какая форма у них — тщетно, словно все обзора стекло мутной водой заливает. — На одной стороне — спокойная и размеренная жизнь, пусть даже и есть шанс остаться навсегда одиноким, а еще из-за тебя, ради благополучия твоего — обязательно погибнет человек, на другой — борьба, любовь такой силы, что и представить себе не можешь, и вместе с тем — сгоришь сам, и до тридцати пяти не дожив, — похоже — щуриться теперь, тонкие губы скорбной нитью стянув.       Странный выбор какой-то: в обоих, диаметрально противоположных вариантах одного из героев словно бы ожидала неминуемая смерть, и вопрос был только в том, становился сам незнакомец этой жертвой или нет — а Катя предполагала, что к этому вся «абстракция» на самом деле и вела. Бывает же у людей странная, но насыщенная на события жизнь, коли со сражением сравнивает, ей-то, нецелованной, все эти ваши «отношения» было совсем еще не понять. Пусть даже она… Конечно, по своему мечтала быть кому-то небезразличной, настолько, чтобы как в сказках — драконы были не страшны, впрочем, она сама скорее предпочла бы крылатую ящерицу в качестве нареченного, чем принца, особенно, если, как в некоторых книжках, которые читала, он мог бы обернуться кем-то, кто был больше похож на человека и размерами и фигурой. — А нет варианта посерединке? Не знаю… Спасти и прекрасную даму, и себя? Да и разве в жизни не так работает — судьба остается таковой только пока ты в ее неизменность сам веришь? Всегда можно найти компромисс, потому что есть выбор, пока дышишь — просто не стоит быть фаталистом, — протянула Катя, сцепляя пальцы на закинутой ногу на ногу коленке, сама не замечая, что таким образом повторяет его позу. — А ты все и сразу хочешь, я погляжу? Истинная идеалистка, — впервые позволил себе улыбнутся — отрешенно отметила появившуюся на впалой щеке озорную милую ямочку: — Пассаж про «открытые дороги» скажи людям с неизлечимыми болезнями и посмотри, что они тебе на это ответят. — Нет, просто жадина: я умею довольствоваться и малым, но если перед носом журавлем в небе помахать, я знаю, что я выберу между ним и синицей в руке, даже если это недальновидно, но если есть такой шанс… Я хотела бы быть по настоящему счастливой, а не просто… Удовлетворенной своим существованием. — распаленная внезапно разгоревшимся спором Катерина опять жует губу, «закусив удила», совсем об осторожности забыв, будто не с незнакомцем — с закадычным другом собиралась в перепалку влезать: — А по поводу исключений в виде заболеваний… Даже с онкологией есть варианты, в том числе, как бы грустно это не звучало — и как ты предпочитаешь уйти. Бороться до последнего или сдаться в самом начале — это тоже проявление свободной воли, разве нет? — делает короткую заминку на мучительно подумать, в итоге все же решаясь задать мужчине излишне личный вопрос: — А у тебя кто-то… Нездоров? — Нет, если не считать минорных проблем с головой — тех, что обычно называют тупостью, — собеседник смеется — приятно так, с хрипотцой, слегка поправляя темную прямую челку так, чтобы меньше в глаза лезла. — Значит мой аргумент «судьбы нет» тем более остается в силе, — вот и поговорили: упершая руки в боки Катя с этого холма не сдвинется уже, упрямо готовая на нем прям и сгинуть смертью глупых и настырных, мнения своего никогда не сменить.       Не успела проследить спорое движение его тонких узловатых пальцев — словила звонкий щелчок по лбу, не больно, но весьма обидно и неожиданно: — Все-все, не заводись так, а то уж надулась, словно щеки набивший бурундук, ух, как страшно: боюсь прям. — продолжает в ее сторону клыки иронично сушить, явно наслаждаясь тем, как она пристыженно лоб растирает: — Ну и задачку ты мне задала, Катя, впрочем, я сам виноват, что подумал, что ты не станешь задирать мне столь высокую планку, и я смогу просто вот так взять и легко тебя с первого раза спасти. Знаешь, если бы ты выбрала один из двух вариантов, я бы мог со спокойной душой за тебя все решить, но… Ты меня пристыдила, ткнув носом в собственное дерьмо, и потому…       Тихий шелест черной ткани — и вот он уже мягко прижимает ее к себе, напоследок, прежде чем без следа исчезнуть, в макушку темно-каштановую ласково шепнуть: — Будь по твоему.

******

      Беспокойные пальцы продолжают задумчиво гонять по ладони давно уже впитавшее все тепло тела снятое с шеи кольцо на шнурке — настолько сильно нужно было сейчас хоть какой-то покой обрести, что даже к этой своей излюбленной привычке вернулась — перстень Вессела беспрестанно лапать (теперь было очевидно, что он ему принадлежал — даже нашла фотки в старом образе в интернете, где это самое «fuck» хорошо на руке видно было). — Ну и история, конечно… Но хотя бы подтверждает факт того, что вход в мир Снов тебе заблокировали из лучших побуждений, — тянет недоверчиво Алиса после взятой на долгие обстоятельные раздумья в их беседе паузы: — Жаль, что ты совсем не помнишь, о чем вы с этим странным человеком говорили кроме того, что он сказал, что не желает тебе зла и делает все для твоего же блага.       Катерина раздраженно поморщилась, сминая переносицу скорбными складками в безуспешной попытке еще хоть что-то из моря подсознания выловить, но тщетно: из того дня в прохудившемся неводе разума задержались лишь яркие образы да ощущения: океаническая с зеленоватым отливом синева радужек и ямочка на щеке почему-то вот настырно въелись под кожу так, что глаза закрой — увидишь перед собой столь же явственно, сколь и пятнадцать лет назад, а вот что-то более существенное…       Ноль без палочки. — Да я настолько напрочь забыла об этой давнишней истории, что когда читала сделанные самой собой записи не могла сначала поверить, что это произошло со мной, как будто нарочно стерли. — в кои-то веки подошла рационально к вопросу Катя: — Впрочем, побывав на аудиенции у одного такого любителя людям мозг поиметь, я не удивлюсь, что не только он, но и члены его культа вполне могут подобные фокусы практиковать, — поежилась, отправляя в рот последний кусочек подсохшего слоеного теста — все, что осталось от круассана, от которого уже какую минуту отщипывала крошку за крошкой.       Одновременно с этим — мучительно гадала на тему того, а ковырялся ли когда-нибудь во внутренностях ее черепной коробки с целью подправить нечто ему неугодное Вессел.       Без разрешения? Нет, не его почерк — любимому мужчине она доверяла в этом отношении полностью.       Подруга, внимательно выслушав явно и ей показавшиеся весомыми аргументы — едва заметно кивала утвердительно, не переставая, в такт Катиной речи, позволила и свои пять копеек вставить, пока по чашкам остатки крепкой заварки из чайника разливала, чтобы теплой кипяченой водой разбавить потом: — Значит выводы делаем весьма однозначные: первое — это точно был кто-то из последователей Сна, а следовательно в вопросе идентификации этой загадочной личности тебе уже должен помочь твой недотрога, мои связи тут бесполезны, — по мановению изящной ручки в обрамлении тонких золотых браслетов на белой скатерти из воздуха появились небольшие деревянные статуэтки.       Та, что Катина — была вырезана весьма подробно, не поскупившись на детали вплоть до неровно в прошлый раз в парикмахерской подстриженной пышной шевелюры (с правого боку обрамляющие лицо пряди оказались чуть длиннее, чем надо), Вессел тоже получился вполне неплохо, пусть и провокационно донельзя его хитрая ведьмочка изобразила — слегка назад подается с микрофоном в руке, пока соблазнительно сползший вдоль торса правой бесстыдно лапает себя, плотно прижимая ладонь к собственному паху. Нашла же элегантный способ лучшая подруга ее как следует поддеть — Катя сама ей скидывала тот самый злосчастный клип с концерта, слюнями обливаясь, с которого эта поза и была столь тщательно и коварно скопирована. — Это тебе, кстати — я тут с трансмутацией немного экспериментировала: лучшее, что получилось, и нет — домика для игры в куклы не сделаю, всегда пожалуйста, — ухмыльнулась иронично Алиса, вместе с тем явно довольная тем, с каким восторгом и одновременно — стыдливым смущением Катерина осматривала сейчас плоды ее весьма обстоятельной работы: — Во-вторых — раз уж это была защита… То и объяснение твоей подозрительной выживаемости несмотря на всю твою несомненную бумажность мы тоже нашли: вся заключенная в печати сила была поглощена взятой с тебя ценой за испорченный ритуал в попытке столь кому-то важную жизнь твою уберечь. Черт, да если так подумать, — чуть уже из платья своего летнего цвета малахита не выпрыгивая, явно довольная собственной догадливостью молодая колдунья позволила себе недолгую многозначительную паузу выдержать — «предвкушай, что сейчас будет», огненно-рыжими кудрями непокорно встряхнув, прежде чем Катерину и вовсе своей светлой идеей полностью огорошить: — Скорее всего в формулу мог быть встроен и какой-нибудь аварийный механизм, который в случае снятия барьера направил бы тебя прямиком к тому, кто его создал… Только вот если моя догадка верна, это будет означать, что твоего безымянного защитника больше ни в этом мире, ни по ту сторону нет от слова «совсем», — возлежавшие на лакированной древесине столешницы тонкие фаланги принялись нетерпеливо отбивать бодрый ритм парадного марша — «а что на это скажешь — жду восхвалений моей прозорливости».       Вот тебе и разгадка ее внезапного появления в жизни Вессела, озвучь ему в лицо разок, сформулировав точнее в одно предложение наконец-то отысканную этим утром «правду», и исчезнет с бедра осьминог приставучий. Смешно — лучше бы ответ долго еще не находила, потому что… Не могла себе позволить сейчас, в столь изменившихся буквально за одну ночь обстоятельствах теперь вынужденная… Скрывать, что знает точно, как все произошло, потому что если позволит горькой истине из немых силков плотно сжатых уст соловьем вырваться, то и любимого мужчину обязательно навсегда потеряет. — …и значит меня привело к тому, кто больше всего подпадал под заданные параметры — новому Первому апостолу, которым, судя по всему, был когда-то тот человек. — глаза щиплет нещадно, аж натирать веки начинает отчаянно в попытке не показать, насколько ее этот неожиданный прорыв в расследовании на самом деле расстраивал: — Ну, Вессел же не мог быть им, верно — тогда ему сколько лет?.. Может быть старше меня немного был, и точно еще не ходил в прислужниках лорда Кошмаров. Если только… — Путешествия во времени невозможны, если ты об этом, даже для богов — что уж говорить о простых и чуточку более навороченных смертных, — стрельнула в пику Алиса уверенным, не подразумевающим никаких возражений тоном, точно зная, о чем говорит: — Ну что, поздравляю тебя с вновь обретенной свободой, Катенька — вам осталось только в реальности встретиться, раз уж во снах голос у тебя отобрали, и… Одной проблемой станет меньше — радоваться должна, вроде как.       Ну вот, обязательно было так все озвучивать, и без этого тошно…       Катя в демонстративном жесте недовольно вскинула вверх ладонь, позволяя молодой ведьме вновь лицезреть распустившийся на внешней стороне отмеченный руной мак — символ заключенного с не желающим ей ничего, кроме скорейшей смерти, воплощением коварства и хитрости. Сказать многого ей позволено не было — нужные фразы просто застревали в глотке, словно случайно проглоченная рыбья кость, вот и приходилось каждый раз искать отдельные достаточно пространные слова, чтобы хоть как-то передать важную, прямо-таки необходимую быть озвученной мысль: — Мне… нужно время. Я пока не могу рассказать, — все, что может из себя выдавить, от всей души надеясь, что отличающаяся умом и сообразительностью Лиса ее прекрасно поймет.       Судя по вспыхнувшим на дне кошачьего разреза глаз болотным недобрым огонькам и тому, каким неодобрительным подозрением теперь веяло от рыжей колдуньи, начиная с кривящихся домиком тонких бровей и заканчивая сложенными на груди крест на крест руками — уловить столь тонкий намек она вполне смогла, только реакция на подобное откровение было на редкость взрывная. — Ой, сука, Катя, какая же ты… Слов нет — дурилка картонная. Во что ты ввязалась — не говори мне, что ты поспорила на то, что сможешь Вессела в себя влюбить, — неверяще закатывает очи, белки обнажая так, что Катерина даже испугалась на секундочку, что в таком положении они теперь и останутся навечно: — И что на кон поставили — твою жизнь? Понятно теперь — русалочка, как поэтично. Зачем только вот — других мужиков мало, что ли — вместо того, чтобы урок усвоить, опять прямо в раскрытую пасть к дракону лезешь, вот как тебя после этого оберегать, если ты… — подруга притихла, стоило только ощутить настырное прикосновение смуглой ладони к своему колену, когда собеседница попыталась ее внимание на себя переключить. — Превращение в пену в конце в уговор не вошло — это все, что я могу, ну, — Катерина красноречиво большим и указательным пальцами, подушечками скрепленными, от одного уголка розовых губ к другому провела: — И я надеюсь закончить так, как закончила героиня Диснеевского переложения — надеюсь, ты поняла, о чем я, — кое-как выкрутиться смогла, все в голове настойчиво прокручивая одну и ту же установку: «мы про мультфильм, про мультфильм, это все понарошку», лишь бы бдительность обета молчания слегка притушить, тем самым сказав чуть больше, чем было положено. — Значит, хотя бы по поводу твоей половины спора я верно подметила — восхитительно, только вот… Ты правда собираешься Весселу врать, ладно, прости — умалчивать, не показывая, что знаешь теперь, как избавиться от охотничьей метки? Женатому человеку, которого все это несказанно мучает из-за противоречивости чувств, и тебе предстоит, хм… К прелюбодеянию склонить, увести из семьи, от супруги, которую любит, — хмурится укоризненно, и вместе с тем — выжидающе, словно милостиво давая сначала исповедаться перед казнью: — Он что, так сильно тебе нужен, что ты теперь и на все свои принципы с высокой колокольни плюешь?       На столь хорошо знакомом миловидном личике — каждое выражение, каждую эмоцию читала с легкостью уже, не задумываясь, теперь отражалось крайнее беспокойство Катиной судьбой в перемежку с некоторым, вполне находящим объяснение удивлением. Что тут было ответить, если надежно связана по рукам и ногам обещаниями и о том, что Иден была лишь красивой обманкой, не было реальной возможности никакой разъяснить?       Только решительно кивать, не оставляя пространства для сомнений и домыслов, продолжая упрямо линию свою гнуть — это мы умеем — несмотря на все, пусть и слабые уже, бесплотные попытки Алисы ее отговорить. Дело было сделано, спор — принят, оставалось идти только вперед, какое бы несчастное будущее добровольно выпившей свой яд девушке на лишенных предвзятости костях судьбы не выпало бы.

******

      Отбрасывающий яркие блики в проникающих сквозь редкие прорехи в кровле солнечных лучей отполированным широким лезвием мясницкий тесак так приятно лежит в руке — идеальный баланс, будто создан был для того, чтобы он им вот так сноровисто размахивал, мастерски разделывая принесенный из погреба, достаточно охладившийся уже, еще вчера освежеванный животный остов.       Глухой клак по втравленной в дерево массивного вдоволь на своем веку пропитавшегося и свежей, и застарелой кровью разделочного стола металлическую пластину, когда кости перерубил, чтобы затем вдоль хребта филигранно нужный ценный отруб мяса отсечь — и вот уже отделенное от позвоночника темное сочащееся соками филе с хлюпом шлепается на стальной лист: осталось только лишние полоски белесого лоснящегося жира удалить перед тем, как в вощеную бумагу заворачивать.       Молодое и нежное, настоящий деликатес — женщине не было и тридцати, когда ее отправили на убой, причем весьма топорно выполненный, Вессел так бы и оторвал руки этим недотепам — кровь не смогли нормально выпустить, отчего часть туши оказалась безвозвратно испорчена — такое только собакам на королевской псарне и подовать — и то носом воротить будут от такой затхлой мертвечины. — Ну че там, готово или нет? — всхрюкнув щетинистым пятаком недовольно посланный поваром нерадивый помощник, все с копытца на копытце переминаясь, позволил себе заглянуть в сарай, продолжая при этом почесывать собственный необъятный вываливающиеся из простых холщовых штанов зад аккурат рядом с гладкой спиралькой собственного хвоста: — Господин изволит откушать мясца на обед, и если вовремя к трапезе блюдо не подадут — тебя вместе с месье Жулем на главной площади высекут, королевский мясник. — Если бы ты в ближайшей канаве не решил по своему обыкновению искупаться, то уже бы цокал по направлению кухни — моя работа не предполагает спешки, и честно говоря, из-за твоей халатности, что заставляет мою руку дрожать, мне что-то очень захотелось бекона: не подскажешь, где я его могу найти? — стоило окровавленному острию озорно подмигнуть пацаненку — его и след простыл, если не считать тяжелого отчетливого дыхания снаружи дверного проема.       Так, что там по списку было: еще нужен окорок к завтрашней пирушке — пока закоптят, как следует, пока что, значит… Возьмемся за обвалочный нож.       Перевернуть не лишенное пухлости женское тело, то, что от нее осталось — изнанкой вверх, для начала возная лезвие спереди, аккурат между пахом и круглым в едва заметных растяжках животиком, круговым плавным движением следуя по контуру сочной бледной — кровь с молоком — ляжки с легкими признаками целлюлита, врезаясь до самой кости. Вновь тесаком молодецки взмахнул, перебивая самую твердую часть, и вот уже в заранее заготовленную корзину вслед за филе отправляется и человеческое бедро: — Эй, как там тебя, сало на ножках — забирай свое мясо и вали, пока не зашиб, мне скоро свежую поставку подвезут, будет не до тебя уж, — ворчит, одновременно с этим тащя за вдетые в них крюк останки обратно в приуроченное к сараю здание, в холод обширного погреба: времени на дальнейшую разделку уже просто не оставалось — с этой тушей потом закончит.       Вессел успевает сбегать к колодцу за водой пару раз, чтобы окропить ее очищающей святостью свой рабочий стол, смывая подсыхающие лужицы крови вместе со слетевшимися на них жирными мясными мухами, когда к его владениям подъезжает крытая телега в сопровождении одного из ответственных за поставки слугой — этот бугай чёрный весь, с заметной белой прогалиной на мохнатой груди, маленькими ничего не выражающими близко посаженными глазками и округлыми петельками маленьких ушей. Носом поводя в недовольстве, мужик позволяет себе безбожно ворчать все то время, пока Вессел заканчивает с хлопотными приготовлениями к новой разделке, присыпая напитавшуюся телесными жидкостями землю свежими порциями соломы: — Ну и вонища у тебя тут, право слово — глаза режет: сейчас вывернет, одним словом — скотобойня, — и затылок потешно длинным когтем чешет — таким, что и сам не дурак людей, как консервный нож — банку, легко вскрывать. — Хочешь помочь — милости просим, отходы — вон в той стороне, наслаждайся уборкой, — издевательски сквозь отливающие желтизной клыки цедит Вессел, уже споро закидывая на боковую перекладину высокой телеги подошву сапога, чтобы заглянуть внутрь.       И для пущей наглядности — тыкает указательно плотной тканью изъеденной коричневыми пятнами перчатки в высящуюся в дальнем конце двора гниющую, испускающую ни с чем не сравнимую в своей уникальности кислую вонь кучу того, что когда-то было внутренностями и теми частями тела, что не были в пищу пригодны. Гнилая сладость разлагающейся плоти, железистая горечь стухшей крови, перетекающая в компостную землистость — особый запах, который сопровождал уже давно привыкшего к подобным рабочим условиям мясника всюду — человек он ведь как таракан: ко всему приспосабливается, везде, даже на самых глубинах удушливого ада находит золотую середину.       Откинута рогожка, и придирчивому — «надеюсь, в этот раз хотя бы горло перерезали по всем правилам» — взгляду Вессела предстают два еще не тронутых его умелой рукой пустых холста: полностью обнаженные и совершенно определенно мертвые мужчина и женщина. На последнюю, впрочем, он совсем не хочет смотреть, даже единой самой незначительной мыслишки в голове не допуская о том, что смеет ее узнавать — просто очередной ушедший на убой скот, призванный набить своей бренной плотью желудки знати. — Начнем с него — давай подсоби мне, не для красоты же ты такой медведь уродился, в самом деле — силушки побольше моего будет, — деловито инструкции раздает, вынуждая явно не желающего никакие услуги оказывать слугу подчиниться.       Подковыляв вразвалочку на своих косолапых двоих, крепыш покорно закинул выбранную тушу на крутое покрытое густой черной шерстью плечо, чтобы его потом в сарай затащить, с размаху шлепая животом кверху на щербатую поверхность широкого мясницкого стола, что определенно в процессе могло и пару ребер сломать — чай, не живой человек: подобное грубое обращение с собой стерпит. — Жди у телеги, позову, когда надо будет следующую тащить, — бурчит под нос полностью уже сосредоточившийся на своей работе — призвание всей жизни — мясник, даже уже не глядя в сторону своего вынужденного «помощника».       Первым делом нужно голову отделить, по технологии давно изученной — сначала взрезать шею сзади, от ушей двигаясь, чтобы перерубить позвоночник уже тесаком, так…       Стоит лезвию едва бледной кожи коснуться, как Вессела в той же точке пронзает острая боль, но не удивительно: сейчас он потрошит самого себя, распластавшегося бездыханным трупом, словно на столе патологоанатома — манипуляции с не успевшей еще окоченеть полностью плотью в каком-то смысле были похоже на вскрытие, разве что конечная цель была иной.       Лишенная прежней связи с телом обтянутая кожей и мясом черепушка кочаном перезрелой капусты отскакивает на выстланный сеном земляной пол, вынужденная остекленевшим пустым взглядом наблюдать за тем, как ее брат-близнец, в дьявольских муках корчась при каждом выверенном движении запястья, каждом разрезе, каждом отсечении, сам себе вершит эту казнь, в конце которой спасительного покоя небытия нет — только очередной виток неизбывных страданий.       От грудины до паха, словно бумагу ножом — в пустое ведро со смачным хлюпаньем шлепаются заготовленные для пастушьего пирога почки, куда потом отправятся и остальные пригодные в пищу субпродукты: печень, сердце и даже осклизлый мешок желудка — набьют фаршем рубец перед тем, как зажарить с луком и перцем.       Руки верные не дрогнут, как и собственное одревесневшие тело: физическая боль преходяща, взмах тесака, податливость плоти под острием, сторицей терзаемое в ответ — «око за око» тело — лишь иллюзия, всего этого нет. Существует лишь разъяренный выходками мятежного апостола Слип и его жестокие игры, и неудавшийся спаситель может только неукоснительно следовать правилам, добросовестно отбывая отмеренное ему наказание.       До тех пор, пока, вернувшись из погреба, приятно ноющие мозолистые натруженные руки полотенцем утирая — свежий филигранно обработанный тепленький каркас будет неустанно всю ночь еще охлаждаться, не обнаруживает на мясницком столе свой следующий материал для разделки.       И вот тут изощренная пытка достигает своего апогея, своего чувственного катарсиса — Вессел не имеет права даже плакать, ибо ни под каким предлогом не должен демонстрировать слабость под неусыпным сладострастным надзором собственного упивающегося столь волнительным зрелищем бога: нельзя даже думать о том, насколько глубоко его ранит то, что делают собственные глухие к его молитвам ставшие чужими руки: это всего лишь мясо, это только мертвая плоть, необходимая энергия, питающая живых — ничего больше. Он закончит с этим побыстрее и вернется к Иден, обретет желанное упокоение в всепрощающих объятиях ее ангельских крыльев…       Пусть даже глубоко в душе, там, где он, вдали от всех и всего, может позволить себе безутешно разрыдаться, Винсент знает точно: сам себя готов истязать до скончания веков, если позволят больше никогда… Не подносить холодного окровавленного острия к Катиной обнаженной груди.