******
…длинные дрожащие пальцы зябко утопают в сугробе, стараясь сграбастать как можно больше снега за раз — надсадно сквозь сжатые зубы шипит, пока втирает тут же наливающийся багровым мгновенно мокнущий снег к зияющеей на правой лодыжке глубокой рваной ране в попытке хотя бы на время кровотечение остановить. Пока пытается нещадно ноющую нарушающую целостность тела прореху таким образом еще и за счет сильного холода обезболить, Вессел суетливо на ощупь шарит по земле свободной рукой, пока не нащупывает брошенную в спешке погони в ближайший облезлый чахлый куст все еще находящуюся в ножнах катану. Использует ее, словно трость, упирая в землю в качестве точки опоры для того, чтобы кое-как с промерзлой укрытой колючей желтизной сухих сосновых иголок твердой черной земли встать, принимая пусть и шаткое, под гнетом усталости и слабости согбенное, но все-таки вертикальное положение. Царской привелегии дурака валять, у корней многовековой ели разлегшись вальяжно, наслаждаясь свежестью пропитавшихся суровой зимой хвойных ароматов, пока от потери крови совсем не потеряет сознание ему никто не давал — нужно было срочно найти Катю, которая вследствие недуга своего даже голос подать не могла — тайга безучастная не услышит безмолвных криков о помощи. Как же не повезло им, отчасти потому, что слишком уверенный в себе первый Апостол не учел, что сделанный ими на лодке крюк через озеро тумана окажется недостаточной мерой, чтобы избежать постоянно находящегося в движении хищного облака первородной тьмы, что без устали патрулировало бескрайние пепельные пустыри царства снов в поисках скудной пищи — случайно заблудших в эти дикие дебри неприкаянных смертных душ. Старался как лучше, а толку — их накрыло самым эпицентром, и единственный путь наружу теперь был найти в этом обиталище гибельной фата-морганы друг друга и побороть собственные страхи. И первой жертвой обладающего разумом и волей кошмара выпало стать Кате — она была целью той преследующей ее сквозь чащу, словно молодого оленя, не видящей усталости озверевшей ненасытной волчьей стаи, и стоило тяжело раненому Весселу лишь слегка отстать, как они с легкостью потеряли его столь явственный, брызгами рубиновой росы на сухой рыжей коре, алыми дорожками в снегу отмеченный след. Куда не глянь — бурелом непролазный мертвых ветвей и хвойных остовов, постепенно все выше в сопки поднимающийся по пока что пологому склону, непротоптанный человека ногой — свежая ослепительно-блестящая белизна снега укрывает покрытые осенними узорами высохшего мха массивные камни в узком устье ручья, затянутого чернотой отливающим настом льда. Мужчина в отчаянии пытается прислушаться к мертвенной тишине спящего леса в надежде уловить хотя бы отдаленное эхо стремительно удаляющейся от него погони, треск сучьев под подошвами истерзанных ног босых, мягкий топот пружинистых лап — все, что позволяет своей перепуганной в усмерть добыче услышать умелая в охоте серым призраком единым пересекающая гористую местность безжалостная свора. Ничего, лишь ворон плохой приметой где-то с ветки вспорхнул тяжело, обрушивая на землю потоки снега в сопровождении собственного скорбного скрипучего карканья. Вессел оглядывается в растерянности, даже потеряв уже из виду сторону, из которой пришел, разум кричит все — «стой, оглянись повнимательнее, нельзя так незнамо, куда, идти», но снедаемое неусыпной тревогой за беззащитную девушку ретивое сердце все гонит и гонит его вперед, заставляя в спешке ковылять, слегка больную ногу за собой подволакивая, петляя среди темных облезлых голых убегающих в вышину стволов сосен в тщетной попытке хоть какое-то движение вокруг себя разглядеть. Только вот… Показалось ли ему, или действительно темная поджарая тень на самой границе видимости мелькнула, тут же среди обнаженных спрятавшихся под шапкой зимнего покрова кустов малины скрывшись? Вдоль хребта пробежал холодок неуютный — словно, каждый позвонок любовно пересчитав, сама костлявая лишенными бренной плоти пальцами спину по-хозяйски огладила — «скоро будешь моим». И вот, снова — предупреждающе хрустнул шальной сучок под гнетом незримой лапы, теперь — много ближе, по левую сторону от невольно ускоряющего свой ход — как только мог, Первого апостола, отчетливо осознающего ныне, что теперь охота велась на него. «Неужели они уже… Добрались до Кати? Нет, не»… Прыжок — Вессел едва уловил накрывший его глубокой тенью, молнией черной сверкнувший смазанный силуэт, прежде чем тьмою застлало обзор, когда что-то невероятно крупное и мощное на всех порах, сконцентрированной в одной точке доведенной до порога напряжения энергией врезалось в грудь, выбивая из него с остатками кислорода жалкие крохи сил, что еще в его и без того истощенной непрекращающимся кровотоком бренной тушке еще оставались. В маску душно пахнуло, нет — не гнилью нечищенных веками острых клыков — серой кипящей, дегтярной смолой и маслом котлов, в которых до самого второго пришествия суждено было плавиться грешникам, и уже в самую душу, сквозь ставшую такой прозрачной в миг оболочку, заглянула краснота трех пар этих немигающих щелочек лишенных всякой эмоции хищных глаз. Интуитивно Вессел знает уже, что этот до поры до времени угнездившееся внутри так глубоко спящее чудовище от него сейчас хочет, в какую лакомую, уже разок упущенную добычу желает вонзить бритвенность желтых зубов, слышит и этот неописуемый голос, не словами — цветными пятнами смутных эмоций расползающийся на водной глади помутневшего сознания. Голод, желание вырваться на свободу, но больше всего… Страх одиночества, вновь оказаться брошенным. «Ты не сможешь, а я… не причиню… Вреда». Кроме сделки с дьяволом нет больше выбора, и Винсент покоряется, полностью уступая место всей той тщательно накапливаемой лилеемой холенной тьме внутри, в крепкие объятия заключая с самого появления того, кто звал себя Весселом обитающего внутри зверя, сливаясь в одно, пока на притоптанный изукрашенный багровыми разводами снег… Не ступает всеми четырьмя здоровыми лапами огромный, из чернил будто бы сотканный порожденный кошмаром не то пес, не то волк — вытянутая, сочащаяся мазутной слюной разявленная пасть клонится к земле, втягивая узкими щелями чутких ноздрей дух таежный: дыбит воинственно острые пики игл загривка, нетерпеливо дергая плетьми извивающихся взбешенными змеями голых хвостов. Хочет есть, так, будто век не ведал вкуса даже почти сгнившей уже тленной плоти — пустой желудок заходится в пароксизме болезненных спазмов, заставляя своего хозяина, к земле припадая, на пружинистых мощных поджарых лапах не бежать даже — скользить черной тенью сквозь непролазный еловый бурелом, просачиваясь мглистым туманом антрацитового дыма сквозь все не способные его с найденного следа сбить ставшие бесполезными преграды — словно фантом бестелесный, безымянный еще новорожденный зверь — вот уже слышит впереди мерное дыхание молчаливых собратьев, столь же далеких от него по происхождению своему, сколь и явь от мира эфемерных видений. Волки уже загнали добычу в желанный тупик — на прогалине, в сердце самое крутого оврага, вверх — лишь по острым отвесным камням, с легкостью осыпающимся под каждым неверным движением пытающихся на них опереться обмороженных израненных пяток. Она, такая желанная, только ему — не им — по праву принадлежащая, в ловушке: еще минута, и выступивший вперед вожак по закону сильного первый набросится, жадно вгрызаясь в беззащитность открытого горла, приступая к кровавому пиру, теплый сладкий запах которого уже щекочет приятно ноздри, они уже ощущают этот ни с чем не сравнимый вкус свежей нежной человеческой плоти… Гончей, прибывшей из самых пучин ада, нет дела до псового кодекса чести — таранит болезненно взвизгнувшего от неожиданности матерого лидера группы не хуже сошедшего с рельс локомотива, проходясь по нему собственным впалым боком в развороте, распарывая серую с бурыми прогалинами шкуру затвердевшим обсидианом обломками застревающих в жилистой плоти отчаянно хрупких, и одновременно с этим — невероятно острых шипов. Отбрасывает жалобно скулящего потерявшего равновесие вожака на устилающие дно оврага, некогда бывшее руслом пересохшей речки обкатанные силой стихий в илистых разводах камни, одновременно с этим всем телом устремляясь к нему в попытке закончить борьбу как можно быстрее, метя в незащищенную шею, да только волчьи зубы бешенно у самой морды клацают, едва успел увернуться — явно немало боев повидавший крупный самец уже успел оклематься, а тут еще и подкрепление в виде самки его подоспела — пришлось временно из тактических соображений отступить, пятясь в сторону вжавшейся в комочек между ребрами небольшой расщелины, которая даже защиты ей от звериный когтей предложить не могла девушки. Остальные — глупые — члены стаи не вмешивались, лишь наблюдая напряженно за разворачивающимися перед мордами их действом, явно никак не могущие взять в толк, что за одновременно и похожий, и столь невероятно отличающийся от них чужак дальше предпримет. Думают, что двое на одного: уже бой неравный, только вот… Едва успевший с земли подняться на ладан дышащий вожак, пронзительно взвыв, заходится в припадке сильной судороги, извергая из своего нутра не кровь уже — пенящуюся черную отравленную коррозией жижу — вместе с иглами попавший в его тело смертоносный яд довольно быстро справился со своим черным делом. Еще лишь шаг неловкий сделать успел — и пал замертво под испуганным взглядом своей бессменной партнерши — не стоило им этим утром пересекать чужестранцам тропы, потому как и ее ждет не менее печальная участь: монстр пользуется этой заминкой, чтобы яростно наброситься на нее, сплетаясь в один отчаянно рычащий катающийся по земле дикий клубок — и полетели клочки серо-рыжей шерсти по закоулочкам. Там, где его клыки всегда достигали осязаемой цели, вырывая в каждом чудовищном движении головы целые шматы ее плоти, волчьи челюсти бессильно клацали, находя лишь вязкий отдающий гарью туман. Он уже играл почти с матерой самкой, танец смерти вокруг нее отплясывая, все оттягивая неизбежность развязки — смерть от тысячи укусов сулил ей, пока не заметил краешком глаз алых: смыкается между ними уставшее ждать знака кольцо. Предстоящей расправе следовало быть как можно наглядней. Щупальца обвиваются вокруг мощной шеи, сдавливая, вынуждая окровавленную от собственных ран пасть разевать пошире, только чтобы внутрь толкнуться во всю ширину, удушая не снаружи уже — изнутри, заставляя на багряный ледяным настом обратившийся снег завалиться, закатывая глаза. И секунды не понадобилось на то, чтобы завершить ее жизненный путь: монстр с помощью убивших же ее конечностей деловито тянет к себе ее еще горячий труп, одновременно разевая пасть, словно не волк уже — питон, умеющий челюсть по своему желанию вывихивать, погружая ее морду себе в черный глотки хищный провал до самого загривка. Щелкнул зубами — и обезглавленная укрытая серой шерстью туша к ногам его — лапам падет, орошая кипучими пенистыми потоками вдруг обретшее прежнюю полноводность русло. Вкус у по праву заработанного мяса просто божественный — с нотками дичи, можжевельника и хвои, вобравший в себя всю страсть охоты, отчаянье вытья на столь далекую и неприступную луну, бессонницей ночей, проведенных в тревоге лишенного безопасности пути, упоительный триумф победы над претендующими на главного самца самками… Все это он поглощает, делая своим, впервые за кажется тысячелетия последние пируя чем-то настолько живым и подлинным… Впрочем нет, лет десять назад он уже… Но это не важно. Монстр пожирает все без остатка, перемалывая в труху кости, разрывая сухожилия и с легкостью расщепляя соединительные ткани, жадно слизывая впитавший в себя телесные жидкости талый снег… И от жуткого зрелища настолько разнузданного чревоугодия молодняк, хвостики поджав, разбегаются кто куда, лишившись в одночасье обоих кажущихся ранее непобедимыми лидеров своих… А кстати о вожаке — его он тоже с превеликим наслаждением поглотит, вот уже за хвост к себе фамильярно щупальцем подтаскивает, когда на границе видимости подмечает… Странная какая: покинула ненадежные стены укрытия своего, стоило лишь заметить, что он окончательно стаю разогнал, смотрит на него так внимательно и осторожно своими огромными — два провала в теплое ничто — глазищами, все потихоньку расстояние сокращая… И не боится, что он ее сейчас сожрет. Ну, мог бы вполне: сопротивления не оказала бы никакого, это как передней лапой полумертвую бабочку в грязь вдавить, но как-то не хочет, даже кажущийся неуемным голод в ее присутствии отступил. Одними губами что-то шепчет, ему даже прочитать удается… Вессел. А еще… Винсент. Да, так его зовут, верно, он теперь помнит. Отворачивается, всякий интерес к Кате потеряв, принявшись воровато, с каким-то новоприобретенным смущением, побыстрому, не жуя особо, заглатывать изрешеченный собственными иглами смердящий отравой труп: не пропадать же добру, в самом деле, уже и закончить успевает, когда покатого бока, там, где игл поменьше, касается нечто едва теплое, маленькое и влажное. Ее по прежнему дрожащая от страха ладонь, посылающая импульсы ему уже в самый мозг: «Ви, это же… ты?». «Нет, не я — тебе по чистой случайности некто другой такой могучий и благородный, готовый тебя по первому зову спасать попался прямо посреди зимней тайги — кто-то тут под счастливой звездой уродился, не иначе». «Боже, я так испугалась… Спасибо, что вернулся за мной, я думала мне уже… Уже»… — рыдает, опускаясь бессильным мешком со свежими булочками с яблоком и корицей, так вкусно пахла сейчас (так бы и схавал, ужасно хочется укусить за круглый бочок). Ну и что тут делать, кроме как утешать — длинный язык совсем уж не деликатно в одном непрерывном движении от подбородка к скуле проходится, попутно слизывая пощипывающую на самом кончике его соленость девичьих слез. «Фу, Вессел, ты чего… Я теперь вся в твоей липкой черной слюне, мерзость какая… А она не отравлена случаем?» «Для тебя — нет», — хохочет гнусно гиеной, заставляя ее невольно от этой переходящей на плач режущей уши какофонии от неожиданности поежиться — первый звук, за исключением смачного чавканья, который от него в этой звериной форме услышала. Ну хоть истерику остановил, а значит миссия по поднятию настроения была выполнена, осталось дело за малым… «Скажи ему, что он идиот полный, который слишком много на себя берет, и если действительно хочет найти ответы — пусть ищет их в красной коробочке в той комнате, что у дяди, он поймет» — и ткнулся мягко мордой в лицо, позволяя себя на минутку обнять, пальцами теплыми такими и покой дарящими по голове погладить. «Что ты имеешь в виду, ты же и есть он, ты ведь…». Прощай, растратил последние силы — мы никогда не увидимся снова, и вместе с тем — я в вечности буду рядом, наконец обретя свое законное место. Никогда больше не буду брошен, никогда не останусь оди… Мгновение — и отчаянно кашляя, отплевываясь угольной взвесью, перед Катериной на карачиках — по прежнему на всех четырех — сгорбился Вессел, снова выглядя как-то иначе: керамика сменилась пластичностью полимера, обнажающим черноту подбородка, простой белизной с уже знакомым алым аккуратно посреди нее выведенным руническим символом, в плаще и черных в облипочку джинсах, приспущенных на бедрах чуть ниже положенного — и с голым торсом, «привет, давно не виделись, я так скучала»… «Что произошло» — пульсирует электрической вспышкой машины Тесла в перегруженном мозгу, пока нещадно душит ее в своих медвежьих — «да в порядке я, ух, дышать нечем» — тисках бугрящихся мышцами сильных рук, одновременно с этим в волнении оглядывая стремительно погружающуюся во мрак сменяющихся декораций сцену: — Катя, пока у нас есть время — попробуй мне мысленно рассказать, что было до того, как я пришел в себя, ладно? И будь готова, что кошмар еще не закончился — наступает и мой черед… — внимательно вглядывается в глубины ее сознания, особенно жесткой хваткой цепляясь за пассаж про «секреты на чердаке». Надолго им жалких секунд не хватает — их вновь друг от друга безвозвратно уносит незримым прибоем, но Вессел знает: Катя справится, найдет ключик к чужому сердцу получше его, пусть даже нет у нее ни отравленных игл, ни щупалец — даже маленькие клычки вон какие тупые, она все равно уже знает к демонам его правильный подход.******
Неумолимая трель будильника — отсчитывает ровно восемь утра, не больше, ни меньше. Успевает лишь разок повторить цикл своей нехитрой, в три ноты, песни, прежде чем тонкие бледные пальцы уверенным нажатием кнопки заставляют его замолчать. Мужчина садится на кровати, до сочного хруста в суставах потягиваясь, широкую спину струной выгибая так, что тонкая усыпанная веснушками и родинками кожа на спине обнажает крутой рельеф острого хребта. Встает, и прямо так — в чем мать родила, шлепает по паркету в ванную комнату, попутно рассеянно левой костяшкой усиленно потирая поясницу в попытке как следует зудящее место почесать. — К-ка… Тя… Тщательно чистит несколько от природы желтоватые клыки — уж такая по наследству эмаль передалась, не обессудьте, изредка сплевывая в изъеденный ржавчиной слив вязкость сполна насытившейся пеной белой слюны. Туда-сюда — зубцы расчески лишь пару раз не слишком заинтересованно по светло-каштановым с легкой рыжинкой волосам проходят, ибо он свято уверен — и так сойдет: раз уж никому с его не слишком привлекательного лица воды не пить, так и стараться незачем было. А вот душ таки принять стоило, надо было в самую первую очередь подумать об этом — морщиться в отвращении, стоит только чувствительным с легкой горбинкой прямым носом в районе подмышки не слишком приятно пахнущий кислющий воздух втянуть. Делать нечего — забирается в ванную, вставая под уже во всю выкрученный едва теплый, бодрящий ещё не до конца проснувшийся организм буйный поток, позволяя мыслям свободно блуждать, в который раз куда-то не туда забредая… — …ты слышишь, это не по насто… Как давно у него не было секса, если не считать периодических страстных рандеву с рукой, когда совсем невтерпеж становится или когда по утрам с жесткой эрекцией просыпаешься после жарких эротических снов? Порядочно, настолько, что уже чувствует растущее в паху характерное напряжение, требующее к себе пристального… — Катя, очнись, это все еще сон — запястье! И точно — замечает теперь, что вокруг проступающей сквозь шершавую бледную кожу мерно пульсирующей сизой вены обвивается такой знакомый черный шнурок, который ей Вессел всучил настырно, стоило только вернуться в мир… Подождите, если она — Катерина, то почему белое дно ванной под ногами кажется таким далеким, а еще у нее теперь между ног болтается?.. Пищит испуганным хомячком пронзительно, спешно хватаясь на неряшливо скомканное на машинке, лет сто уже не стиранное темно-синее махровое полотенце, тщательно вокруг узких бедер его обворачивая от греха подальше, только бы не видеть… Того, что она в жизни достаточно повидала, но не на себе же самой, в самом деле. И не в таких пропорциях и габаритах. — М-да, оказывается и я умею визжать, как девчонка — спасибо за откровение, — бубнит в ответ ее бурной реакции зеркало — с такими интонациями, с которыми собственный, в миг ставший чужим, стоило ему ее тело покинуть, на пару октав заниженный голос никогда не слышала: — Ну хоть говорит можешь, пусть и не уверен, что это к лучшему… Дуй сюда живо. На негнущихся ластах подползла к раковине, с затаенным страхом заглядывая в отражающую поверхность, чтобы увидеть по ту сторону… Саму себя в привычной обстановке собственной гораздо более уютной ванной, чем эта — сразу видно, где жил аскетичный мужик, а где — разнеженная баба, которой гелей для душа одних чуть ли не на каждый день недели с новым запахом подавай… Даже на мгновение подумала, что ей все это привиделось, но стоит лишь глаза скосить… Отродясь такого мускулистого торса не было, который явно взялся оттуда же, куда подевалась пышная женская грудь. — Эм-м… Ви, мы что… Местами поменялись? — так странно было слышать этот столь любимый ей баритон в самой себе, да еще и с русским акцентом, с ума итак было, с чего сходить, дак тут еще и эта напасть: — Выходит ты боишься… Стать женщиной? Жуткая жуть. Впрочем, судя по тому убийственному выражению лица, которое приняло теперь совершенно не похожее на ее текущую оболочку, обладающее свободой воли отражение-близнец — Акелла здесь нещадно промахнулся. — Нет конечно, не прекращаешь меня удивлять своей… Топорностью мышления, дело явно в другом, но прежде, — смуглая ладонь коснулась стекла по ту сторону, и судя по нарочитому движению темно-карих радужек, Вессел приглашал Катю сделать то же самое: — Нам нужно оказаться в одном подпространстве, — картинно густые черные брови кверху дернул в качестве особенно дополнительного намека. Чужая широкая бледная кисть кротко коснулась холодной гладкости в том же месте, и… Перед глазами на секундочку потемнело, и Катерина, едва равновесие удержав (ну и ходули, и не страшно же ему на такой высоте… существовать) вновь обнаружила себя в крохотной расцвеченной бежевым спальне, в которой еще недавно проснулась, не ведая тогда о том, кем на самом деле была, только кроме нее теперь здесь находился ее двойник, рассекая в знакомых серых коротких шортиках и светло-голубой тай-дай (облачное небо в хорошую погоду) свободной футболке. — Черт, я и не думал, что тебе когда-либо доведется меня таким, — неопределенно пятерней перед принадлежащем Кате лицом помахал, нещадно ее губы недовольным жгутом сминая: — Скучным и обыкновенным без маски увидеть, особенно настолько не впечатляющим… Способом, — отвел глаза, утыкаясь полным раздражения усталым взглядом в не застеленную двуспальную кровать. Прав был конечно… В том плане, что Катя совсем не ожидала, что кот из мешка будет выпущен так неожиданно и без помпезных расшаркиваний, учитывая, как долго она об этом мечтала, какие воздушные замки об этом выстраданном с болью и слезами моменте строила, а вышло, что она просто вот так всего без утайки его объяла одним моментом, не упустив из виду даже самые… Интимные детали вроде наличия едва заметной дорожки волос к паху и круглой родинки на правой ягодице. Вот уж точно — никаких секретов. — Лично я нахожу тебя наредкость привлекательным, знаешь… Не только лицом, но и в остальном… Мне очень нравятся твои глаза, цвет такой… Неповторимый. Морской волны. — тянет так несмело, будто боясь Вессела этими непрошенными комплиментами спугнуть, усаживаясь на краешек кровати, по прежнему мертвой хваткой за полотенце схватившись, будто за спасательный круг: — И совсем ты не заурядный, а очень даже замечательный во всех смыслах человек, ведь если бы не был таким, то… Я бы в тебя никогда не влюбилась. — а почему бы и нет, собственно — карты на стол, не в ее положении было такое скрывать, особенно когда смогла обрести вновь голос, пусть и чужим медом разливающимся по венам тембром. Нынешний владелец ее тела, явно тоже успевший увидеть все, и даже больше — спала-то Катерина в одном нижнем белье, а этот вон — приоделся, тяжело опустился на матрас напротив скрюченной спиной к ней, явно не желая, чтобы видела его истинные эмоции на собственном неподвластным ей ныне лице: — Мне больше твой оттенок по душе, теплый такой, уютный… — тянет на редкость печальным, если не сказать — убитым горем тоном, будто панихиду их так и не расцветшим толком отношениям закатывая: — И… я знаю, Катя. Что ты чувствуешь ко мне, ну или думаешь, что чувствуешь. Ты сама мне там на поле об этом сказала — забыла? А я дал слабину и поцеловал, потому что не железный: нравишься и как женщина в том числе и я действительно хочу тебя защитить, от Слипа — в первую очередь, но и от себя самого, потому что не могу дать того, чего ты от меня хочешь. — переходит на изможденный шепот, каждое слово выплевывает с болью, словно ранее проглоченные острые осколки стекла, утыкаясь носом в спасительный барьер раскрытых ладоней. А уж как ей-то сейчас не хорошо: словно пригретый на груди гремучник вдруг решил в самое сердце нагое ужалить, щедро впрыскивая столько горького немением расползающимся по обтянутой кожей реберной клетке яду — что тот еще человек десять способен убить, а не только одну ее. — Ты любишь Иден. — отрывисто, на одном тесном вдохе — словно эпитафия на камне надгробном. — Конечно, и ничто (никто) не изменит этого порядка вещей, она — одна из главных причин, почему мы застряли здесь, и почему я стал Апостолом сна. — спокойным, если не сказать — вежливо холодным тоном откликается. Вессел ныне явно даже не задумывается над ответом толком, потому что верит свято словам собственным, что так глубоко и безутешно ранят Катю; он и по сию ночь целиком и полностью принадлежал ей, этой сотканной из тончайшей паутины лжи, розового масла и птичьих перьев бездушной кукле, кою к нему столь неразрушимыми нитями привязали насильно. Как же тошно — «ну и чего ты ожидала, дура, думала — будет легко с ним, таким упертым и принципиальным», аж мутить скоро всерьез начинает: и смотреть даже не хочется в его сторону более, нет никакого желания находиться в этом чужом, принадлежащем возлюбленному теле, что никогда не будет ее. Нужно было срочно себя по кусочкам собрать и убраться подобру-поздорову, в тепле собственной берлоги свежие раны зализывать, пока снова не решиться броситься на амбразуры уже с более хитрым и продуманным планом, нежели просто в лоб Ви о своей привязанности ляпнуть. — Я хочу… Поскорее выбраться отсюда, есть идеи? — решительно вскакивает с кровати, на пол скидывая поднадоевшее полотенце — раз он одежду нормальную у нее в апартаментах нашел, значит и она сможет что-то поприличней набедренной повязки, как у неандертальца, найти. Ну и что, что даже в спокойном состоянии член у него был весьма внушительный — она совсем туда больше не пялилась и не задумывалась — «эка невидаль», уже заглядывая в верхний ящик тумбочки — пусто, только початая пачка снотворного да исписанный вусмерть блокнот, даже успела кусочек стихотворного текста на первом листе углядеть: «You must be crazy if you think that I will give in so easily». Очень к их ситуации подходит, надо сказать. В спину совершенно безболезненно впечатался ком чего-то мягкого: — Можешь это надеть, а то смотреть на собственную голую задницу ближайшие не знаю, еще сколько — пока обратно не перекинемся, меня совсем не прельщает, — ворчит незлобиво себе под нос ее, как там он говорил — меццо-сопрано, в очередной раз руку помощи — тот еще джентльмен — протянув. Светло-серые простого покроя спортивные штаны. Пойдет. — А по поводу решения нынешней задачки… У меня есть предположение, к какому именно страху отсылает этот морок… Выслушаешь? — хоть на кровати места — вагон и маленькая тележка, все равно для проформы ерзает в бок, освобождая Кате больше рядом с собой незанятоого пространства, в придачу ко всему еще и уставившись так немигающе и вопросительно — «садишься?». Конечно, уговаривать лишний раз не пришлось: ушки уже в любопытстве навострила, все еще ярко пылая олимпийским факелом в острой потребности покинуть этот не на шутку затянувшийся один на двоих кошмар. Рассказ у Вессела вышел весьма печальный, одновременно с этим — богатый, местами даже слишком, на весьма гнусные и скабрезные детали: поведал о том, что так и не удосужился до ее сведения донести в тот день, когда оказались в одном месте в то же время в реальности. О том, что он был «сосудом» не только в метафорическом смысле: носителем идей и заветов темного бога, которому так неустанно и верно служил, но и во вполне осязаемом: раз в два-три месяца в полнолуние становясь оболочкой, кожей второй для падкого на низменные человеческие страстишки Слипа, который таким образом над покорным вассалом еще и надругался по всякому. Заставлял спать с теми, кого не желал, включая других мужчин, вынуждал принимать разного рода наркотики, мешая их в термоядерную смесь, от которой потом густой патокой кровь разве что из глаз не текла, запивая их алкоголем вплоть до белой горячки. Чревоугодие и гнев также шли рука об руку с вменяемыми Весселу смертными грехами: с содроганием внутренним кое-как смог передать ей в столь сложно разыскиваемых скупых словах сотую долю того животного ужаса, той абсолютной беспомощности, которую испытал, когда божок на свою потеху водил его без конца по кругу поглощения-исторжения. Катя уже давно в приступе острого к нему сострадания солью океанской истекала, не стесняясь, часто носом шмыгая и едва сдерживая рвущиеся из груди сквозь искривленные плотно сжатые тонкие губы горестные всхлипы — уж что-что, а его плачущим, пусть и ее слабым сердцем — девушке слышать совсем не хотелось, одного раза вполне хватило. А итогом подвел особенно страшное: из-за особенностей метки в следующее полнолуние — весьма скоро — Слип, облачившись в тело Вессела, словно в воскресный костюм, придет к ней, чтобы взять то, что ему не принадлежит. И Катерина отказать не сможет, как минимум потому, что между ним и мужчиной влечение, надуманное ли, подлинное — было несомненным, и стоит повелителю Кошмаров лишь слегка надавить, голову затуманить, просто пальчиком поманить к себе — к ним, и она уже отдастся ему по своей воле, и будет беспрекословно делать все, что захочет, всю ночь напролет, которая обещала быть длинной, ибо ей его животную не видящую границ похоть утолять предстояло одной. И это было тем, что, как мужчина уверен был — окончательно сломает его, по целому ряду причин: не желает, чтобы загребущие руки Слипа через него ее касались, пусть даже и косвенно, заставляя делать с ним то, что хотела делать лишь с мужчиной, в которого безответно была влюблена. Знает, что в отличие от других случайных партнеров, с кем приходилось все эти годы прелюбодействовать, Винсент не сможет абстрагироваться, не сможет сделать вид, что ему все равно, что он не… Не хочет этого, по своему, превращая принуждение в собственный вполне заслуженный грех, от которого уже не отмыться. И что потом после этого с ними двумя будет, как только всласть хозяин наиграется с ними — не желал даже задумываться, предпочитая надеяться, что избавиться от метки до этого рокового события. И в придачу ко всему этому — небольшой, но все-таки шанс, что у Кати крыша поедет и она сойдет от переизбытка ни с чем несравнимых ощущений с ума: Слипу явно бы понравилась идея превратить ее в нимфоманку, навсегда ослабив пару болтиков в ее механизме. Вот уж незавидная участь, которую и сама Катерина не могла даже свои врагам (которых у нее отродясь не было, разве что один весьма злокозненный небожитель объявился, но это дело житейское) в страшном сне и обыденной яви пожелать. — …и пожалуй это действительно сейчас один из моих самых больших страхов — что когда-нибудь завладевший моим телом Слип не захочет возвращать мне поводья обратно, навсегда заняв место своего столь «любимого» сосуда, творя моими бессильными его остановить руками страшное зло, — шелестит бесцветно одними губами — словно мертвый багрянец сухих кленовых листьев под подошвами в октябре. — Хочешь сказать, что твое испытание состоит в полной потере контроля? Но почему тогда я тоже здесь, а не со стороны наблюдаю? — косится на него взятой взаймы бескучей бирюзой, стойко прячущего лицо в длинных пышных прядях ее каштановых волос, словно под импровизированным капюшоном. — Сама подумай: «расслабься и получай удовольствие». Близость на физическом уровне так-то меня тоже не на шутку пугает, если еще не заметила. — цедит саркастично, наверняка суша ее белые ровные зубки в совсем по-волчьи ощереной ухмылке, давая Кате самой догадаться, о чем он таком сейчас судачил. О, отличающаяся умом и сообразительностью Катерина довольно быстро поняла, к чему Вессел вел, только вот как даже в возможность подобного абсурда поверить — не имела никакого понятия. Что им, в таком виде надо… Переспать? Верните волков и зимнюю чащу, пожалуйста — там было лучше. — А нельзя как-то… Силой вырваться, в прошлый раз получилось же, — лепечет не смело, пытаясь уже свалить подобру-по-здорову в другой угол комнаты, да только пальчики женские уже в ткань штанов мертвой хваткой вцепились: «куда», заставляя обратно на дно озера упавшим камнем на место бухнуться. — Там была реальная угроза, от которой можно было избавиться разными способами, здесь — либо играем по правилам, либо нас рано или поздно поглотят, переварив в ничто. — а куда это он… Намылился? Опускается перед ней на колени, чтобы… Что? — Я себя — удивительно, если бы это не так было — хорошо знаю, так что проводим тебя… Меня кратчайшим способом в боевое положение и по быстрому, ну… Ты поняла, — стелит так уверенно, а сам — сглатывает скопившуюся во рту слюну нервно, уже совсем нерешительно поместив ладони на бедрах, но никак не решаясь двигаться дальше: — Ты, это… Что бы здесь не происходило, мы оба в курсе, что это все исключительно, чтобы наши шкуры спасти, лады? И стыдиться тут нечего, просто… — угу, только ты готов сейчас такого драпака дать — только пятки сверкать будут. «Я все сделаю, предоставь это мне», как же. Скажешь тоже, нашелся ей соблазнитель — да она так в жизни, будто ее не трахать — убивать сейчас будут самым наглым и ужасным образом, никогда ни пред одним мужчиной, которого по настоящему хотела, не выглядела, эх… Где блядский огонек в почерневших тлеющими огоньками глаз, где теплая и вместе с тем — многообещающая лисья улыбочка, от которой даже истукан гранитный растает, а предварительные поглаживания и флирт… Джентльмен чертов, ну я тебе покажу, как надо. Подается к нему, надежно в ее немощное тело встрявшим, за тонкую шейку и талию на себя утягивая, целуя столь страстно и жадно, будто в последний раз, что, к сожалению, вполне могло оказаться и правдой. И если это был их последний разделенный на двоих момент крайней близости, пусть даже густо приправленный бредовой чушью, Катя хотела оторваться на нем по полной — за все то не нашедшее выхода вожделение, сладострастную муку неудовлетворенных сердечных терзаний, что посмел так неосторожно в ней пробудить. Охает в ее силках от удивления, не успев даже так сразу глаз сомкнуть — чувствует щекотливую рябь трепещущих длинных ресниц на своей — его — бледной коже. Ощущается совсем иначе, когда касаешься столь нежных отдающих медовой сладостью уст: плотоядно обводит языком нижнюю губу, вбирая в себя для того, чтобы игриво, самым краешком острых клыков прихватить, пока жаром рук — сильных ладоней — по обнаженной девичьей спине, футболку задрав, с нажимом гладит, оставляя на смуглой объятой мурашками коже незримые следы горячности своей. — Катя, ты… остано… вись, подожди, м-м-мх, — невинно блеет в промежутках между не дающими ему не только дышать, но и мыслить связно умелыми лобызаниями — она знает, как ее собственному телу приятнее всего, не спрятаться и не скрыться от ее ретивого напора. — О, заткнись уже — я сделаю все так, что ты и заикнуться об этом не успеешь — мы уже окажемся на свободе, чуешь, — смеется утробно, на рык переходя — о да, его голос просто волшебен даже с таким заметным акцентом, в собственную сочную задницу крючковатостью длинных пальцев вцепляясь, в ее — его пах вдавливая так, чтобы точно заметил весьма уже отчетливую эрекцию: — А ты ведь уже готов к труду и обороне: и часа не прошло. Но не волнуйся: я буду нежной, — не может не поддеть, вспоминая тот раз, когда это уже он так над ней беззлобно подшучивал. О том, как это ощущалось — быть в его теле, переживать его особое возбуждение, то, что ни одной биологической женщине и не снилось, Катя разумно предпочитала не задумываться, не давая и без того кипящему чайнику протечь — предпочитала смотреть на все со стороны: как будто эротический сон о том, как он будет со вкусом заниматься с ней сексом и как. — Нет, я не… Мы не можем, это… Слишком, я как будто… Уплываю куда-то, меня качает, но я не могу, я не хочу, я не должен это… Отпускать, — взбеленился в руках ее, все вырваться пытаясь — отпустила на волю, отдышаться давая, позволяя спрятать в маске ладоней раскрасневшееся от возбуждения — хуже свеклы — растерянное и кажущиеся теперь таким потерянным грустное лицо: — А что если я уже не вернусь… — жалобливо, испуганно — выброшенный на берег штормовым прибоем умирающий анемон. — Вессел, послушай — все будет хорошо. Когда это закончится мы все забудем — можешь память мою стереть подчистую, на здоровье, — вон, как дернулся, будто хвостами плети по голой спине щелкнуло, значит таки было рыльце в пушку, что-то в ее памяти он уже подправлял, но это на потом разговор уходил, как и все остальное, кроме делимого поровну на физическом уровне — сгустившийся пропитанный мускусом спертый воздух — возбуждения: — Но сейчас тебе нужно расслабиться и уступить контроль мне. Или если хочешь, — растянулась обольстительно на кровати, из-под густых ресниц мелководным океанским приливом отсвечивая: — Можешь дальше и сам — я тут уже вполне… Вовлечена в процесс, — мурлычет вкрадчиво, завлекательно так, пальцы чужие скользнули вдоль отвесных линий мышц живота, заползая под плотную широкую резинку пояса, обхватывая у корня, лениво поглаживая: — Сделай с собой то, чтобы ты хотел, чтобы я сделала с тобой, представь себе, что ты не здесь — это лишь греза, фантазия… Как угодно. Она определенно уже получала от этого удовольствие — извращенства своевольной натуры ей было не занимать, и, похоже, даже Винсенту часть ее разнузданной безнравственности ныне передалась: несмело приблизился, мучительно медленно к ней «на цыпочках» подбираясь. — Почему ты так легко это… Принимаешь? Для тебя как будто и не изменилось ничего, — опускается рядом на подушки, поодаль — отстраненно, так темно и заинтересованно наблюдая за ней: — А мне… никогда так странно не было, и за собой в твоем исполнении наблюдать, и тебя изнутри… Чувствовать. Беспомощный, и какой-то даже… Ранимый. Тебя тронешь, и вот уже… иначе чувствуется, как будто я демонстрирую свою постыдную уязвимость перед затаившимся хищником. Призадумалась даже на короткую секундочку, натирая подушечками правый висок: — Ну знаешь, так то оно и есть: мужчинам, уж извини, в этом плане «раскрытия» проще, потому что обычно занимают ведущую позицию, а для того, чтобы будучи слабой, позволить быть сверху — во всех смыслах — нужно больше доверия, и… Врожденная гибкость сознания, это не просто так распластаться звездочкой, имейте — как хотите, пусть даже определенный срез женщин так и поступает, — приятно видеть, как внимает ей чутко, каждое слово будто губка впитывая. — Я тебя понял, — а звучит все равно неуверенно, ложиться на спину, сжимаясь струной натянутой, вновь малодушно прячась в «домике» рук: — Ты можешь… Что ты там хотела, давай просто поскорее с этим… Катя осторожно — только бы не напугать излишне и без того крайне зашуганного Вессела, прижимает его к кровати, оказываясь сверху, вдавливая колени в матрас, как и ладони раскрытые — над головой его: — Посмотри на меня, — проникновенно, со всей накопившейся внутри любовью, которая переполняла сейчас ее естество. Несмело касается не принадлежащей ему с томительной поволокой карей радужкой собственного лица с каким-то по особенному вымученным непонятным выражением, столько всего в нем сейчас намешалось, и в век не распутаешь. Целует его уже невесомо почти, самым краешком шершавых губ, так, чтобы если не хочет — мог отстранится, запротестовать, но… Он не противится, пусть даже отвечать на ставшую такой изучающе-заботливой ласку совсем не спешит, оставаясь несколько пассивным, что, злая ирония — в определенном смысле от Винсента и требовалось: даже шальная мыслишка проскочила, что обращается теперь с ним, как с юной девственницей: наглядный факт, совсем не далеко от категоричной правды ушедший. Спускается ниже, оставляя мокрые отметины легких чмоков на подбородке, шее, изящных ключицах… Пока пальцы самыми подушечками так нежно гладят изгиб талии, то выше поднимаясь, к едва заметным приятным на ощупь ложбинкам между спицами ребер, то ниже, к самой кромке слегка приспущенных вниз шортиков. Вот позволяет себе раскаленной ладонью открытой коснуться округлости небольшого животика, от пупка вверх, к солнечному сплетению скользя под его рваный чувственный вздох. Думает уже позволить себе и к полушариям пышной груди прикоснуться, когда он под ней умоляюще так пищит почти: — Давай не… Затягивай, судя по реакции твоего организма, я же вполне… Готов. — Уверен? — а сама уже стягивает с него шорты вместе с трусиками — «твое желание для меня — закон». Конечно, хотелось сделать все по красивости, но допускать шанса, что его ранимое мужское сердечко больше этой пытки измором не выдержит тоже не стоило. Застрявший в ее теле Вессел кивает, закусывая губу и прижимаясь щекой к простыне в попытке избежать ее прожигающего насквозь жаркого взгляда — нет, как реально на убой идет, не сваришь каши с недотрогой этим, ну ладно… «И забудем все, как страшный сон». Но для проформы таки касается длинными бледными пальцами себя — его — там, с довольным видом увлажняя их в обильно выделяющейся явно уже какое-то время смазке: он шипит перепуганным львом, больно ляжки вокруг ее запястья сжимая и одновременно с этим из-под нее уползти пытаясь, настолько ощущения дикими показались. Преодолеть с каждой секундой ослабевающее сопротивление — и сам знает, что не избежать этого — оказалось проще пареной репы: лишь колени опять развести пошире, одновременно освобождая из-под гнета хлопковой ткани давно уже кровью налившийся член, самой головкой подводя к достаточно увлажненному уже кажущимся теперь невероятно узким входу. Опыта такого экзотического у Кати не имелось, но врожденный оптимизм подсказывал, что как-нибудь справится, пусть даже столь отчетливо перед собой видя его размеры, опасалась, что даже если будет крайне деликатной, может ненароком и больно сделать, учитывая, что у ее тела не было полноценного секса почти год, а фаллоимитатором она редко баловалась… Могла возникнуть и некоторая несовместимость. Перед смертью не надышишься; и вот, решившись наконец, она осторожно вперед подается, завороженно наблюдая за тем, как вот-вот погрузиться в… — А-ах, — вырывается у нее сладостный стон, когда все еще ведомый ее остаточным импульсом Вессел — вновь в свое тело вернувшийся, по инерции толкается в глубь, совсем еще слабо, и вместе с тем — бесповоротно. — Ка-атя, — шепчет страстно, всем телом дрожа, замирая на мгновение, словно застывший у кромки воды пловец, готовый вот-вот ухнуть в похоти бездну, и… Срывается уже окончательно. Сильные пальцы на бедрах ее сжимаются, когда он уже сам, по своему желанию, едва из ее тугого лона выскользнув, совершает первую пробную фрикцию, проникая уже до половины почти, вынуждая капризно навстречу выгибаться в попытке почувствовать его член гораздо глубже, так, чтобы всю без остатка заполнил — отчаянно хочется большего, например… Того, как Вессел приникает к ее жадно раскрытым устам, словно к источнику живительному — его требовательный язык мимолетным движением — будто кобры укус — проникает беспрепятственно в рот, игриво неба касаясь, прежде чем отступить на время, пока она не ответит тем же, пока кончиками не столкнуться агрессивно почти, переплетаясь так чувственно и безудержно, в такт мучительно-медленным, в выверенном ритме внутри нее движениям — закидывает ноги ее к себе на талию, одновременно в ягодицы вцепляясь, коварно сокращая расстояние между самыми чуствительными точками плоти распаленной — впервые так близко, так болезненно почти — погружается под звук слияния их протяжных хриплых страстных стонов — губы в губы… Так можно до сердца достать, если уже не — невыносимо сладко, чудовищно приятно, каждый толчок — яркий взрыв сверхновой под коркой, каждый ставший лишь более жадным поцелуй — разливающийся по венам лиловым дурманом выброс окситоцина, Винсент был всем, кого она когда либо хотела, и сейчас он был только ее — раскрасневшийся донельзя, смятый гримасой сильного возбуждения — так линию рта своего нещадно кривит, будто каждый момент их столь долгожданного совокупления причинял ему нестерпимую боль, мутный — подернута пеленой похоти ставшая столь поверхностной бутылочная синева, смотрящая только на нее сейчас, не отрываясь, каждый всхлип ее впитывая, замечая каждую, вспыхивающую умирающей искоркой даримого им удовольствия на дно теплой бездны широко распахнутых очей падающую звездочку золотую. — Вессел, Ви, пожалуйста, — тянет плаксиво, уже скорее на самой природой подсказанных инстинктах, нежели осознанно, перехватывает под коленками собственные ноги, прижимая как можно ближе к себе, выгибаясь ему навстречу, так, чтобы сделать и без того умопомрачительные ощущения лишь мощнее: — Сильнее, мне так… Хорошо… Помогает ей — сама галантность — проявить чудеса гибкости, подаваясь навстречу, впиваясь до белеющих костяшек пальцами в изголовье кровати, вставляя с оттяжечкой, до упора, до самого стенки преддверия шейки матки, до развратного хлюпа заливавшей ее тугую киску смазки и до хриплого рыка истинного удовлетворения, когда, дав ей немного попривыкнуть к его габаритам настолько, насколько могла вместить, начинает уже не не обстоятельно с расстановкой любить — грубо трахать, чего так распалившейся до предела Кате сейчас и нужно было. Надсадно воя, без передышки уже, во весь свой голос, пялиться завороженно, не в силах взгляда отвести на то, как их покрывшиеся лихорадочные испариной тела столь неутомимо в одно сливаются, как его член, умасленный ее секретом, так легко, распирая, растягивая, словно под себя безвозвратно подстраивая, навсегда меняя, в ней скользит, и еще… Как горят синим демоническим пламенем его невидящие в во всем мире никого и ничего, кроме нее одной глаза, как соблазнительно двигаются губы, когда он по имени ее зовет, когда он называет ее своей хорошей девочкой, как он морщится страдальчески, когда Катя специально ритмично сжимает его внутри себя тугими мышцами… — Ви… Винсент, я так тебя лю… — не дает слова вставить, освобождая из своего хищного захвата изголовье только для того, чтобы удобнее было вновь ее целовать, нагло залепляя ее излишне разговорчивый рот своим собственным. Вынуждает слегка позу поменять, вновь сплетая узел ног ее на своей талии, ибо сейчас, когда оба уже пика достигли, не до демонстрации уже умелой техники было, хотелось невыносимо до замаячившего на горизонте катарсиса поскорее дойти — она чувствует это по характерной, охватившей ноги, в особенности — онемевшие ступни предоргазменной дрожи, по тому, какими резкими и нескладными стали его по прежнему до предела глубокие фрикции — даже так не умещается в ней весь. Мужские ладони обе находят ее изящные кисти, переплетаясь пальцами в столь интимном и требовательном жесте полной между ними сейчас близости, вжимая в матрас — снова берет прямо-таки невыносимо быстрый темп в погоне за ускользающим наслаждением, впиваясь в ее нижнюю губу зубами — немилосердно, заставляя охать болезненно, уже нащупав почти, вот… Вот оно, вознес — в глазах темнеет, когда разливается благодатными волнами по телу вызванная разрядкой сумасшедшая эйфория — тут и не грех нимфоманкой стать, его личной, чтобы любил до… Вессел хрипит надсадно севшим уже почти баритоном, вонзаясь в последний раз, навалившись сверху всем весом своим, замирая внутри, прежде чем, утыкаясь мокрым от пота широким лбом в ее, пульсируя, обильно излиться семенем теплым, лишь добавляющим перчинки и без того всеобъемлющей неге. Пальцы женские участливо гладят затылок, пока он, веки смежив, прижимается щекой к груди ее, кажется — в стук сердца горячего внимательно вслушиваясь. Перед глазами плывет все отчаянно, непомерная усталость давит на веки, и сколько Катя не пыталась бы — удержаться на зыбке убегающего от нее сновидения больше не может, ее уносит на волнах истинного блаженства, граничащего с небытием нирваны, куда-то вдаль, отключая сознание мягко накрывшей переносицу окрашенной антрацитовым гримом рукой…******
Вездесущий гладкий клубящийся застывшими в его глубине грозовыми облаками отполированный обсидиан, черный мрамор в паутине золотых прожилок. Чадящее удушьем желтое неровное пламя масляных лампад. Вессел бессмертной тенью скользит по полумраку узких проходов между беспорядочных нагромождений книг, умудряющихся сохранять непоколебимость идеального равновесия, как бы высоко не взбирались их намопинающие убегающие вверх полуразрушенные башенные лестницы прямоугольные ступени-обложки. Слип никогда не любил скрупулезности идеального порядка, особенно когда его наведение касалась столь незначительных и пустячных тем, как упорядочивание накопленной за многие века его последователями библиотеки сновидений — сами как-нибудь разберуться, да и сотканные из призрачной материи фолианты не были подвержены энтропическим силам упадка, не требуя ровным счетом никакого ухода. Вот, тут секция посвежее, если очередную, на этот раз не слишком внушительную: едва-едва выше головы была ему, стопку можно было так назвать. Проводит по воздуху, совсем корешков не касаясь, перебирая отточенным движением пальцев одно за другим всплывающее в голове название — Дельгадо, Эндрюс… А вот и его собственное имя — он пропускает его особенно споро, чтобы меньше соблазна было заглянуть в еще не законченный совсем сам себя пишущий трактат. А ведь мог бы на столько вопросов ответы найти… Обретя до конца своего жалкого существования необходимость неукоснительно следовать выбранному ему сценарию без права на вольности — стоит раз находящимся в положении постоянной изменчивости событиям ближайшего будущего быть хоть раз прочитанными — плавающие до того буквы навечно вгрызутся в пергамент, принятой самим собой судьбы более не изменить. Так, вот этот шел до Винсента, некий Ричард Хоувелл — с него и начнем, а еще можно просмотреть мимоходом и пред-пред идущего — этого звали Стивеном Уэстли, но насчет него нынешний Первый апостол уже был совсем не уверен: временные рамки не совпадали. Что же, если ему суждено ответ найти, то он был здесь — в одном из этих серых томов — монотонный камень пустых обложек, на этих безымянных надгробных плитах даже инициалы с датами их жизни вырезать не удосужились… Черная подушечка нетерпеливо пробежала по гладкости гранита, оставляя за собой шлейф золотого тиснения — так определенно было лучше, пусть даже Вессел скорее для себя это делал, собственного успокоения: мертвым уже было плевать на выдуманные в их честь живыми красивости. Быстрым пружинистым шагом возвращается к облюбованному ими закутку, который предусмотрительно оснастил простым столом из того же мрамора и жесткой — чтоб не расслаблял булки — скамьей, дополнительными черного-красного воска свечами украсил в качестве источника более яркого освещения, а еще… Материализовал софу-близнеца, комплементарную той, что в его каморке располагалась: под защитой шерстяного пледа на ней, кротко во сне улыбаясь одними уголками красивых изящно очерченных губ дремала в конец вымотанная всеми на долю выпавшими ей сильными переживаниями Катя, которую он трусливо предпочел с помощью сил собственных малодушно усыпить, дав себе драгоценное время на то, чтобы хоть немного в себя придти. Достаточно близко у него под боком, чтобы одновременно и щупальцами доставать, неусыпно сон ее сторожа, и вместе с тем — не отвлекаться от важного дела, как можно меньше возвращаясь мысленно к тому, что между ними произошло. Едва уже потянувшись первую книгу раскрыть, Вессел замирает, против воли косясь в ее сторону, вновь прокручивая — каждый отдельный миг смакуя — в голове столь свежие воспоминания о моменте их непрошенной, но такой желанной им связи. Как в самый страшный и тяжелый момент, когда пришлось так открыться, так безоговорочно доверять — все вернулось на круги своя, этим диким контрастом в ураганном порыве не только кровлю срывая, но и весь чердак вместе с ним. Да такого издевательства никто бы не выдержал, не смог бы остановиться, когда уже осознал себя… В ней. И Слип не прикопается, учитывая также, что если бы не довели дело до конца — никогда бы оттуда не выбрались… Их руки были чисты, и оттого реализованная наконец вожделенная тяга к ней, достигшая своего греховного апогея, лишь только глубже в пламени очищающем выжгло его поганое нутро, так тщательно, что после него осталось лишь дикое желание вновь оказаться настолько вплотную даже не телом уже — душой обнаженной к душе, вновь почувствовать ее всю, забирая себе без остатка то, что могла предложить и даже больше, вновь услышать озвученное этим развратным хнычущим от волнительного томления голоском собственное срывающееся с трепещущих уст имя, едва сдерживаясь уже, чтобы самому что-то на редкость глупое не ляпнуть… Что до безумия любит ее, например, и будь у него воля — провел бы рядом с ней весь свой отпущенный срок, ни разу не то, что пожалев — не задумавшись о правильности сделанного выбора. Но им обоим следовало об этом неловком казусе постараться забыть, никогда даже всуе не поминая случайно брошенным словом — благо, с Катиной-то навязанной немотой… Было проще увиливать и строить морду кирпичом, в чем маска помогала просто отлично. И чтобы истинное лицо его такое не харизматичное и заурядное из головы поскорее выкинула, раз уж больше никогда таким не увидит… Уж Винсент позаботится об этом, в тайне бережно сохранив под изнанкой сердца сокровенную ночь эту, когда он впервые за столько лет ощутил себя по настоящему несомненно живым, вплоть до каждого растревоженного нерва, каждой кипящей капельки крови, по сужженым венам бегущей. Вессел ныне скорее сдохнет в муках страшных, чем позволит Слипу у него и это отнять, если позволит своими все в гнилостный тлен обращающими щупальцами ее коснуться и опорочить. С ново приобретенным рвением — «за работу, дела не ждут» — утыкается в выбранную книгу, раскрывая на первой странице, не сразу понимая, что видит на титульном листе совсем иное имя… Винсент Галлахер, 199. — … г. Сколько веревочке не виться… Сглатывает тяжко, едва не поперхнувшись застрявшим в гортани липким тины болотной комом, трясущиеся пальцы осторожно, будто боясь, что от малейшего давления бумага рассыпется в прах, перелистывает к началу первой главы… Пусто. Девственная белизна. Шелест сухой, словно бабочки высушенной крыльев — ничего. Ноль, как будто и не существовало никогда этого человека, и уж тем более — Первого апостола Сна на свете этом. Даже на вещие страницы в самом конце, что с каждым днем в объеме росли, легкомысленно решился взглянуть, доведенный до предела отчаяния, лишь все больше разочаровываясь: естественно, тому, кого нет сейчас, завтра уже не светит. Столько вопросов — их вновь стало неизмеримо больше, на себя уже их всех брать не было сил, это все становилось выше его, в том числе и сулящее неотвратимую погибель осознание, что тот, кто сейчас пальцами немилосердно, все правила презрев, комкал абсолютно нетронутый холст мог на самом деле никогда и не быть Винсентом. Только тогда… Кто же он? Красная коробочка, дядин чердак. Около десяти лет назад. Весселу непременно нужно было вернуться в самое начало, перемотать киноленту автобиографии вспять — в физическом мире, раз уж даже книга якобы его судьбы отказывалась раскрывать свои тайны.