******
До боли знакомые посеревшие с приходом столь часто наблюдаемой здесь непогоды увлажненные слезами недавнего дождя пасмурные улицы захолустного городишки, в котором вырос. Перекресток на углу Блэкбирч стрит и Мэйфлауэр алли — со следами вмятин слегка скособоченный фонарь по прежнему не горит: некоторые вещи, сколько бы лет не прошло, оставались неизменными, в частности — странная неутолимая тяга всех местных водил раз за разом в него въезжать, не справившись с управлением на крутом повороте. Также как нежелание местных властей что-то с явно неудавшейся планировкой сделать: «ездите осторожнее, для кого дорожный знак предупреждения стоит», и все тут. Все те же красные лишенные облицовки кирпичи основания кованой чугунной ограды, отделяющей узкую линию тротуара от свежескошенного зеленого газона приуроченного к центральной городской библиотеке сквера — на седьмом по счету от ворот опорном столбе до сих пор красуется грубо вырезанная каким-то неизвестным любителем латыни полустертая надпись: «vita somnium breve», прямо рядом с перечеркнутым сердцем с инициалами внутри, подытоженная весьма категоричным: «Анна — портовая шлюха» и на сопли наклеенным знатно уже пообтрепавшимся объявлением, на котором ничего, кроме номера телефона не было: «кто знает — тот поймет». Сменивший вывеску на более современную — минимализм во все поля, но сохранивший исконное название небольшой уютный, подслеповато отсвечивающий давно немытыми пыльными квадратами узких окон крохотный паб — «Дыхание Кельпи», в котором не то, чтобы часто бывал — если с друзьями и посещал злачные места, то только те, что были поближе к родительскому дому, а когда к дядюшке на время перебрался, было уже не до того: плачевное финансовое положение и крайняя степень трудоголизма, который уже больше никто и ничто не могли сдержать, сказывались на ставшем весьма затворническим образе жизни Винсента. Магазин винила и компакт дисков, в котором так любил иногда после школы зависать, с карманных денег и по праздникам пополняя все разрастающуюся разномастную коллекцию музыки, начиная от джаза до мюзиклов; кажется, последнее, что он до закрытия приобрел была потрепанная бывшая в употреблении копия «My Favorite Things» Джона Колтрейна, или это все-таки был «Bitches Brew» Майлза Дэвиса? Может быть Винс обе пластинки тогда домой принес, кто знает: изъеденная клыками энтропии дырявая память хранит в себе лишь отголоски знакомых мелодий, точно некогда услышанных, переваренных, усвоенных от ноты до ноты — ставших часть его, а вот детали обыденности, жизни его повседневной… Питающаяся исключительно стекляшками расколотых витражей прошлого вечно голодная космическая моль добралась до них в первую очередь. Ныне никому не оказавшееся нужным помещение пустовало, после того, как года три или четыре назад бизнес обанкротился, все, что осталось — облепившие грязное стекло витрины выжженные солнцем, вылизанные дождем выцветшие плакаты с рекламой популярных в то время музыкальных альбомов, выпущенных ограниченным тиражом также и на виниле и наблюдаемая сквозь между ними пробелы запустелая разруха внутри — несметные залежи пыли, толстым слоем покрывающие раскуроченные остовы стеллажей и прилавков. А вот и искомое крыльцо — дядины сдвоенные апартаменты находились на самом последнем этаже притулившегося на углу узкого, щеголяющего обнаженностью кладки бордово-серого кирпича жилого здания. Бобылем жившего местами излишне сварливого старика, уже перевалившего за шестой десяток, в этот час не было дома: партейка-другая в бридж в компании старых приятелей местного мужского клуба престарелых была явно важнее встречи с дражайшим племянничком, которого лет сто уже не видел, вполне удовлетворившись весьма кратким и доходчивым разговором по телефону. Винсент тенью поджарой по узким выкрашенным в приглушенный зеленый лестницам вспорхнул на одном вдохе глубоком — лифта в довоенного образца строении отродясь не имелось, что еще лет десять назад уже было постоянным излюбленным предметом жалоб ворчливого вечно жизнью недовольного страдающего подагрой старикана; вряд ли с годами что-то изменилось: и упрямое нежелание дядюшки хоть сколько-нибудь уклад привычный менять, перебравшись за город, и присущая ему врожденная, прямо с молоком матери впитанная ненависть к ступенькам. Запасной ключ тут, как ему и передали — удерживаемая полоской скотча, подклеенная ко дну пузатого тяжелого горшка с фикусом металлическая отливающая медью полоска, стоящем в коридоре у двери в апартаменты — такой себе тайник, только вот нужно ли кому-то лезть в квартиру к ведущему крайне аскетический образ жизни — все накопления в банке — одинокому сотруднику пожарной службы в отставке? Хорошо смазанный замок легко поддается, открываясь после первого же поворота, сопровождающегося характерным приятным уху звонким щелчком, отворяя входную дверь, и… Вессел замирает в коридоре во внезапно охватившей его ураганным порывом робкой нерешительности: обстановка внутри ничуть не изменилась: те же глубокого винного цвета давно уже потерявшие былой лоск обои (золотые полосы тиснения изжелтелись вместе со стершейся патиной) в обрамлении из потрескавшихся деревянных плинтусов. Простые бежевые контуры фоторамок с черно-белым содержимым: станция, на которой всю жизнь проработал, друзья, многочисленные родственники — больше всего было со старшим братом, который погиб во время взрыва на угольных шахтах и отцом самого Винса — самым младшим среди их семьи. Жена, которой не стало при родах: малыш тоже не выжил. Все это — часть богатых на детали историй, скрепленный траурной нитью через всю жизненную канву идущей боли, которые Винсент слышал по вечерам, когда сидели в закатном полумраке накуренной гостинной, под постоянные прибаутки о том, что когда-нибудь дядя так с сигаретой в постели и уснет, чтобы более никогда не проснуться, став жертвой той непокорной стихии, против которой столь отчаянно боролся. Острым укол ностальгии отдается где-то под неуютно йокающем сердцем, пробуждая вместе со своим появлением болезненное чувство вины: от тех бесед остались лишь контуры пустых страниц да заглавные буквы, приправленные искренним сочувствием к самой судьбой брошенному на произвол старику. Он косвенно узнает людей и места на этих фотографиях, как если ты видишь конкретное яблоко и понимаешь ассоциативно — это оно, но кем на самом деле были, что это все значило для его дядюшки и насколько важно было, даже на глубине подсознания не найти, будто тщательно разбираемый файл за файлом памяти архив никогда Весселу не принадлежал — словно он в чужом копался, постоянно примеряя на себя… То самое выбивающее землю из-под ног тоскливое обособливающее его от по идее бывших ему близкими людей чувство, что рука об руку сопровождало скорбные дни его восстановления после четко разделяющей на «до» и «после» жизнь амнезии. Как много он еще потерял, не поняв при этом толком, что оказался безвозвратно лишен чего-то настолько для его личности краеугольного? Первый апостол на негнущихся ногах поднимается на дополнительный под самым скатом крыши этаж, входящий в сделку бессрочного съема, именуемый стариком «чердаком», чтобы вновь быть сбитым с ног потоком бьющего в лицо стылого ветра надвигающейся панической атаки: разве стоило удивляться, что с тех пор здесь ничего так и не поменялось? Даже старое орехового цвета пианино на месте стоит — наверняка за годы простоя безнадежно расстроенное и испорченное, вот даже клап поднял, чтобы… Из под дрожащих суетливо пробежавших по лишь слегка запылившимся клавишам пальцев льется мелодия чистая — не идеал, конечно, но учитывая и возраст, и качество изготовления непритязательного инструмента с ним вполне можно было работать за неимением под рукой чего повычурней, а значит, все это время… Дядюшка о Винсенте помнил, как будто допускал мысль, что племянник может когда-нибудь сюда вернуться — не раз и не два мастер перебирал внутренности капризного пианино, приводя его вновь и вновь в порядок… Ни для чего. Когда в последний раз пристыженный племянник думал о Тобиасе Галлахере, по серьезному, а не вскользь убегающей мысли? Никогда. Ни разу за эти проклятущие десять лет. Кулаки до скрипа сжимаются в бессилии, бугрясь сизыми ручейками натруженных вен — сколь многим еще людям Винс неосознанно боль причинил, утратив с ними свою сторону некогда прочной на одной крови настоянной связи? Затравленный помутившийся взгляд скользит по скудности обстановки, останавливаясь на поглубже под каркас лишь голым матрасом укрытой металлической койки задвинутый в самый темный угол простой картон. Контейнер не запечатан — внутри давно презрев все правила приличия гостит пыль с паутиной, укрыв своим пышным серой ваты покрывалом все ее содержимое; ничтоже сумняшеся, с заметной торопливостью расшалившихся не на шутку нервов Вессел бесцеремонно опрокидывает ее на матрас: прототип керамической маски, который ему один умелец из университета сообразил по эскизу, несколько компакт дисков с совсем уж старыми — времен средних классов — демками, записная книжка, которую пролистал не слишком заинтересованно, беспрестанно морщась (ну и глупости он тогда сочинял), непонятно как оказавшийся здесь силиконовый браслет — мерч одной из музыкальных групп, которые тогда слушал, и… То, что он точно знал — найдет здесь, при этом никогда раньше в жизни своей этого предмета — закрытой красной коробочки — не касаясь, не имея ни малейшего понятия, откуда он в его с доисторических времен сохранившемся бесполезном мусоре оказался. Не спешит открыть, каждой клеточкой нутра своего трусливого чувствуя, как под одревесневшими узловатыми длинными пальцами бешено бьется яремная вена схваченной за горло судьбы: уже не быть прежним, если ящик Пандоры, набитый доверху принадлежащими ему смертными грехами распахнет. Нашедший себя этим утром на распутье в нерешительности застрявшим Вессел позволяет себе даже отвлечься немного, подумать о том, что будет, если он оставит все, как есть, пока может еще остановиться. Переломит пополам черенок лопаты, прежде чем навсегда выкинуть, так и не раскопав безымянной могилы, на которую имел несчастье так внезапно наткнуться. Интересно, чем сейчас занята одна весьма беспокойная, не умеющая на месте ровно сидеть — шило в жопе — упрямая, занудная, но такая дорогая сердцу особа? Он ведь, трус эдакий, даже не предупредил ее, что на какое-то время исчезнет — они с Катей не то, что не «разговаривали» (на их манер, он — языком, она — движением мысли) с той памятной ночи, они уже почти третьи сутки не виделись, точнее, девушка не замечала его присутствия — он просто приходил тайком в ее грезы, чтобы глубже в дрему подсознания без сновидений погрузить, где ее даже Слип не достанет. Мужчина наивно полагал, что сможет делать вид, что ничего между ними не было, был свято уверен в этом — и все равно продолжал оттягивать момент встречи, даже понимая, что избавиться от метки у них с каждыми пройденными сутками возможности становилось все меньше. Решено — слезно клянется себе, что когда закончит с этими личными делами своими — обязательно с ней поговорит, перестав от самого себя и от Кати бежать: они найдут выход до полнолуния и ревнивый божок на нее свои права заявить не сможет. С новоприобретенной отвагой избавляется от крышки, с любопытством заглядывая внутрь: на самом вверху — безбожно смятый в несколько раз плотный конверт, его и извлекает первым, откладывая в сторону — прочтет в последнюю очередь, под ним обнаруживает толстую пачку цветных фотографий, часть из которых сделана с помощью полароида. Это он — молодой еще совсем, вихрастый — волосы тогда носил длиннее, ибо ввиду некоторой стеснительности предпочитал прятать взгляд под прядями прямой челки, а рядом с ним… Рыжая, кареглазая, стройная вплоть до чрезмерности героинового шика худобы… Майя. Его девушка, переехавшая в их городок вместе с матерью в старших классах, с которой он начал встречаться еще в школе. Их первый сексуальный опыт, кстати, вышел весьма волнительным: на задних сиденьях полупустого кинотеатра под какой-то очень невнятный кровавый слэшер про студентов, которые ей всегда нравились — теплая теснота ее умелого рта и пикантность ситуации, страх быть пойманными с поличным быстро довели его до кондиции, и он отчетливо помнил остаточную горечь не до конца проглоченной спермы на собственном языке, когда они страстно после этого лобызались. Второй последовал сразу за этим — у нее в детской комнате на розовом покрывале, в которую втихую пробрались по пожарной лестнице через специально не закрытое на защелку окно. Им было хорошо друг с другом, пусть даже поначалу во главу угла встало безудержное желание совокупляться, аки кролики — в любом месте в любое время, юная кровь лавой бурлила под тонкой кожей, не давая покоя ни вскруженной почём зря первым серьезным увлечением голове, ни постоянно ищущему на себя новые приключения члену. И стоило мороку сладострастной горячки схлынуть, как они обнаружили, что по настоящему в друг друга влюбились, оказавшись на проверку душами родственными: поддерживали друг друга, разделяя одни на двоих интересы и взгляды на жизнь, и даже мелкие, пусть и частые конфликты всегда оказывались в итого сглаженными и напрочь забытыми: смешно, но Винсент тогда наивно полагал, что всегда будет рядом и что нашел в Майе бессменного партнера на всю оставшуюся жизнь… Что же с ними стало? После того, что с первым апостолом произошло в царстве Снов, когда он чуть сам себя тщетными попытками вспомнить не угробил, Вессел невероятно момента этого опасался, пусть даже понимал его неизбежность, и вот… Голова не болит — ее не разрывает на части, мозг не вскипел, чтобы из ушей потечь, разум чист, все, что есть — ледяным омутом разливающаяся внутри, всепоглощающая тихая безутешная скорбь, воскресная панихида — по ним обоим, навеки потерянным на истлевших страницах истории, безвременно канувшим в не знающую дна Лету. Он ведь не мог ее… «Мне нужна жертва». Неужели Вессел и в правду, вот этими вот изнеженными руками пианиста, которые, как он надеялся, в крови невинных никогда не обагрил, Майю, ради Слипа — под его давлением — самым жестоким образом убил, что и выбило его из колеи на целый год, который он неизвестно, где пропадал? Сколь не старается хоть что-то связанное с возможным чудовищным преступлением в тумане подсознания высмотреть — в голове неутешительно пусто, разве что приходит предсказанная им ранее мигрень, в виски хищным волком вгрызаясь неумолимо, впрочем, вновь рассыпаться песочным замком мужчине определенно сейчас не грозит: острая боль хоть и мощна до неприятия — аж зубы сводит, но ощущается лишь на плане физическом, не затрагивая никоим образом неожиданно для самого Винсента обретшей удивительную прочность души. Ну как, внезапной — из-под Катиной палки Винсу внутри Вессела удалось очухаться, пусть даже обстоятельства были на редкость плачевны, в то время как зверь, присмирев, внезапно затих настолько сильно, будто и вовсе пропал: сколько бы внутрь не заглядывай, присутствия этой темной сущности, что раньше на самых границах сознания постоянно скрывалась, периодически о себе знать давая, он больше не мог ощутить. Словно… они слились в одно, так незаметно и бесповоротно, что больше на отдельные фракции не разделить, не вычленить, где когда-то было его, а где — чужое. Шелест разрываемого конверта — жаждущему теперь узнать все мужчине было не до сантиментов, хотелось как можно скорее взглянуть на то, о чем послание говорило, которое, как оказалось, было адресовано ему, Винсенту. Несколько исписанных не слишком ровным почерком в разводах оставленных ничем иным, как слезами, страниц, повествующих о том, как же жаль было ей, что все так вышло. «Прости меня, я не думала, что тогда, когда уходила с вещами, это будет последний раз, когда мы видимся». Дым сигарет, потекшая тушь, холод обшарпанного паркета, на котором стоял на коленях. «Мне казалось тогда, что это — пустяк, что ты быстро забудешь все, а потом мне почти через неделю звонит твоя рыдающая мать, не имеющая никакого понятия, куда ты пропал и как тебя найти. Наша квартира оказалась пустой». Металлический, с оттенками серы привкус на языке. Обнадеживающая тяжесть ладно в ладони лежащей рукоятки найденного под кроватью пистолета. «И выходит, что… Это я во всем виновата. Что ты лишился памяти, что тебя только через год нашли — и это не дает мне спать по ночам, ворочуюсь в своей постели, размышляя о том — а правильно ли я тогда поступила»… Настырный голос звоном адских колоколов в ушах, требующий крови, разжигающий в нем такую подлинную, ни с чем не сравнимую ярость, столь черную всепоглащающую ненависть, что покрывающему кожу антрациту даже и не снилось. «Мне жаль, Винсент, это правда, но я не могу брать на себя за твой страшный поступок ответственность — у меня своя жизнь, у тебя — своя. Я хочу, чтобы ты был счастлив, и если когда-нибудь вспомнил былое — знал точно, что ничего не вышло бы путного из нас с тобой и отпустил с миром. Я вот себя отпустила — желаю тебе того же». «Майя». Он ее не тронул. Колоссальное облегчение, вызванное осознанием того, что она до сих пор среди живых числилась, накрыло Вессела девятым валом такой сокрушительной силы, что он, как был — так и на деревянных досок пол осел, пряча лицо в неволе вспотевших от волнения липких ладоней. Чистый, по прежнему… Не убийца. Который до сих пор не имеет никакого понятия, особенно сейчас, когда последнюю ниточку расследования своего недоделанного потерял, к чему все идет. Кто оставил ему в наследство этот след из крошек хлебных, что, судя по тому, что лежало на самом дне пресловутого ящика Пандоры, продолжал вести его дальше. Связка ключей — ему вновь предстояло открыть какую-то дверь, и о ее примерном местоположении Винсент уже догадывался, одновременно с этим надеясь на той стороне радуги поймать за руку и того, кто его столь опосредованно направлял, и кем бывшая девушка совершенно не могла быть: дядя никогда бы ее дальше порога своего не пустил, ибо даже шапочно не был знаком. Оставались только… Близкие родственники или кто-то из закадычных друзей — но ведь Джейс здесь не мог быть причем… Зачем ему было это делать — от Винса его собственное прошлое скрывать, особенно на фоне всей той незаменимой помощи и поддержки, что оказывал во времена борьбы с потерей памяти… Тщательно собирает потерявшие свою былую привлекательность потускневшие сокровища обратно в картонную коробку, носком ботинка бесцеремонно отправляя ее обратно под кровать — больше здесь ему делать было нечего, теперь — только вперед. Как-нибудь попозже, когда разберется с проблемами насущными, Винс обязательно таки навестит дядю — просто так, послушать, как он сетует на проигранную партию этому хитрому проходимцу Оуэну О’Мелли, который — дело ясное, мухлюет, в бридж, жалуется на боль в спине и доконавшие его в усмерть — вот летом точно к сестре укатит в соседнее графство — крутые лестницы.******
— А вы что… Там живете? — высокий, явно женщине принадлежащий голос за спиной вырывает Вессела из темных вод бурного течения реки мрачных дум его, заставляя обернуться, на время перестав в собственном соку вариться, не решаясь порог пересечь: — Никогда вас здесь не видела — да я в принципе впервые вижу, чтобы к этой двери кто-то кроме этих чертовых свидетелей Иеговы да коммивояжеров подходил, — смотрит так неуютно и с подозрением, отсвечивая в его сторону своей водянистой светлой голубизной ранней весны неба. Соседка напротив, молодая совсем — из-за штанины ее пыльно-серых джинс с любопытством выглядывает острая мордочка явно в летах уже находящейся упитанной до состояния болонской колбасы пожилой таксы — некогда шоколадно-черная лоснящаяся шкура ныне густо припорошена серебром седины. Вместо ответа красноречиво продемонстрировал торчащий из замочной скважины круглый никелированный хвост, прежде чем его наконец повернуть. — Мне бабушка рассказывала, что тут какая-то парочка извращенцев-эксгибиционистов жила молодых, — продолжает свою линию гнуть, будто бы от Винсента добиваясь чего-то, не желая его в покое оставить: — А потом с квартирантами что-то очень плохое случилось и их и след простыл. Пожал плечом несколько раздраженно, недовольный до крайности тем, что его тут на горячем поймали, одновременно с этим смутно припоминая, что да — было такое, и любящую зеленые шляпки бабульку-божий одуванчик Винс пару раз незаслуженно смущал своим недостойным высокого общества благородных леди в летах первобытным видом. — Не преувеличивай: мы просто в Лондон перебрались, а квартиру лень сдавать было: терпеть не могу всю эту бумажную волокиту, — подмигнул ей заговорчески, строя сейчас морду лица бесстыжего как можно более легкомысленную: — А перед родственницей твоей стыдно — передай ей мои наиглубочащие извинения за ошибки развязной и горячей молодости, — все сказал — позвольте и откланяться. — Подожди, если ты действительно тот самый парень, что тут жил… — исчезла в недрах собственного жилья, не договорив даже толком. Пока ходила, осмелевшая такса позволила себе предупредительно в сторону Винсента тявкнуть, словно боясь, что он собирался ее любимой хозяйке вред причинить, впрочем тому было достаточно только разок мельком взглянуть на нее, чтобы перепуганная непонятно чем собака, хвостик свой короткий поджав, убежала вслед за той, которую собиралась за секунду до этого защищать. Феномен этот для Вессела был не в новинку: с тех пор, как в первых апостолов у Слипа ходил, отличавшиеся большей чувствительностью к паранормальщине по сравнению с людьми животные либо просто его стороной обходили, либо и вовсе — боялись, словно зная, что перед ними был более не человек. Обычно его это не задевало нисколько: у всего свои недостатки есть, но конкретно в этой ситуации, когда и без того он пребывал в крайне скверном расположении духа — на душе нещадно кошки скребли — мужчина воспринял это хамское по отношению к себе поведение как личное оскорбление. Даже ослепшей почти лишенной обоняния престарелой собаке — и той понятно, какой лишь притворяющийся нормальным монстр скрывался под тонкостью бледной кожи… — Вот, еле нашла, — соседка протянула ему сложенный вдвое маленький неаккуратно вырванный — одного верхнего краешка не хватает — из блокнота в клетку выцветший листок: — От бабушки досталось — сказала, что если ты вернешься — надо обязательно тебе передать в виде ответной услуги. У нее в том году случился инсульт — ноги отнялись, и вдруг, словно по мановению палочки волшебной — подвижность буквально за одну ночь вернулась, и после этого она меня с этой несчастной бумажкой просто задолбала, — вплотную приблизилась, явно недовольная бездействием пребывавшего в крайней степени удивления Винсента: даже осмелилась ему в приступе нетерпеливой фамильярности прямо в раскрытую руку послание сунуть: — Бери давай — хоть избавлюсь наконец, а то как-то не по себе совсем от всех этих странностей. И — была такова, оставляя Вессела в мрачной задумчивости рассматривать скудное содержимое листа: номер мобильного телефона, хозяина которого он, на свою беду, знал, как облупленного.******
Квартира встретила его затхлой спертостью непроветриваемого годами помещения, к которому примешивался и легкий гнилостный запашок влажной плесени. Странно — дядины апартаменты он еще помнил, но это место… Словно на не открытые ранее неизвестные территории вступал, будучи первопроходцем: почему в узкой прихожей был оставлен стул, припорошенный сигаретным пеплом, у чьих ножек валялось несколько смятых окурков в толк взять не мог, впрочем как и то, что несмотря на царящую вокруг атмосферу брошенности и упадка — повсюду пыль и паутина, апартаменты действительно выглядели так, будто их бросили в крайней спешке, вещи свои не собрав даже, включая зимнюю одежду — затрапезного вида черный мужской пуховик с клетчатой заплаткой на левом локте да осеннее кофейного цвета овечьей шерсти пальто, и разбросанные по трюмо с зеркалом пестрые тюбики декоративной косметики с давно уже истекшим сроком годности: расслоившееся на прозрачную желтую жидкость и болотную тину на дне содержимое какой-то бутылочки лосьона в принципе доверия не вызывало, как и засохший до состояния розовых хлопьев явно безвозвратно испорченный лак. Ах да, они ведь жили здесь с Майей, как странно: еще когда поднимался сюда, четко знал это, а теперь — Винсент вновь был ни в чем не уверен, а уж в непреложности памяти своей — особенно. Вот и кеды — его — в клеточку черно-белую в углу валяются, ровно в том неказистом положении, в которых их и оставил, прежде чем… Гнетущая сгущающаяся вокруг него незримым облаком ядовитого газа без вкуса и запаха тишина давит на барабанные перепонки — во рту пересохшем теперь Сахара, даже языком распухшим еле ворочает уже. Вессела, как магнитом, в крохотную спальню тянет, и каждый сделанный в выбранном направлении нетвердый шаг дается ему с таким трудом, будто сверху на плечи, на тело все давили безмерные толщи воды впадины Мариинской, словно под ступнями босыми его было — разбитое на тысячи бритвенно острых осколков стекло. Он оставлял за собой след кровавый — почти мог носом уловить этот соленый с нотками ржавчины отчетливый запах, а может быть в квартире и правда витал мертвый дух когда-то пролитой им из вспоротых вен алой воды, что питала саму жизнь его. Сначала в теплом полумраке, в котором царили полноправно оттенки грязно-бежевого мужчина не замечает ничего странного, ничего необычного, пока настороженная бирюза не касается застарелых коричневых, знатно так размазанных разводов по облупившейся штукатурке над изголовьем кровати. И тогда, уже невидящий перед собой ничего, отупело смотря на оставленные ошметками его собственных мозгов полосы, Вессел наконец-то способен вспомнить, кто же тогда стал столь необходимой Слипу для заключения с первым апостолом контракта жертвой. Он сам. Убил себя выстрелом из засунутого в рот по самые гланды глока, будучи к стенке истинным коварством бога хитрости припертым, потому что знал, что иначе Майе не жить — в какой-то момент захлестнувший его нашептаный самим дьяволом колдовской гнев пересилит жалкие остатки силы воли, что еще сохранял, смачно потоптавшись не только на свежем трупе его преломленной нравственности, но и на том, что непростительное злодеяние сделает с его неприемлющей насилия личностью и пропащей душой. Несомненно, поступи б он иначе — потерявший над собой контроль Винсент явился бы к ней самим воплощением слепой ярости, готовый голыми руками — клыками одними — на кровавые лоскуты изорвать, пустить по ветру прах после того, как наиграется всласть, до пьяна упившись в этой разнузданной вакханалии ее чистым незамутненным страданием. Но он выстоял, по своему спас ее, пусть даже приговорив себя тем самым пасть в неравной борьбе с волей безучастных к людским молитвам богов. — Да уж, представляешь себе картину: Слип был просто в не себя от злости, когда вместо того, чтобы со всеми почестями поприветствовать новообращенного Первого, встав перед тобой на одно колено, я был вынужден в спешке с помощью мокрой тряпки собирать в ведро остатки твоих мозгов, — непринужденно хмыкает Второй, сложив руки на груди и уперевшись правым плечом об косяк: — Как ты мог уже заметить — уборщик из меня неважный, потому квартиру и было принято решение оставить в покое, до поры до времени. Не прогадал, учитывая, что ты сейчас здесь, Ви. — Так ты знал. — тянет Вессел бесцветно, все еще пребывая в состоянии полной прострации: более не чувствовал себя хозяином своего окоченевшего до состояния мраморной статуи тела, будучи не в силах от жуткого доказательства собственной несомненной смерти потемневших очей оторвать. — Когда он на тебя глаз положил, я ему уже где-то год служил: это у нас семейное, просто пару поколений повелителю не было до моего рода никакого дела… Пока на горизонте не замаячил подходящий кандидат, которого он до неприличия к рукам прибрать захотел, — отвесил издевательский реверанс в сторону заклятого друга, что был красноречивее любых сказанных до того слов: — У меня нет оправдания кроме обета молчания, который был вынужден хранить по сей день, но если интересно — мы сначала стали друзьями — с пеленок вместе, помнишь, это пот… — договорить ему не позволил впивающийся остриями игл бирюзовый арктических вод холод устремленных на него радужек. Первый апостол головой помотал ретиво, будто пытавшийся отряхнуться после ныряния в озеро до нитки промокший бродячий пес: — Забей, Ту — это ведь не по твоей вине я был готов сделать с Майей то, что сделал в итоге с собой, и даже что похуже, — пятерня озадаченно прошлась по каштановым с рыжинкой коротким иголкам волос, вместо того, чтобы вихры слегка пригладить, лишь еще больше их разлохматив: — Я даже рад, что так вышло, и никто не постра… — Это не все, Винсент. К сожалению. — через силу из себя выдавил Джейс уже натуженно, умоляюще почти — будто и сам уже не желал больше ничего говорить: — Это против моей воли, видит бог — закончил бы все здесь, но я не могу противиться… Тебе нужно кое-что еще увидеть — от меня этого потребовал Слип. Пойдем, — лучший друг развернулся на каблуках, уносясь на всех порах так, будто от самой смерти бежал, силясь обогнать сам непокорный ветер. Так, будто надеялся от всего сердца, что Вессел за ним не последует, но куда-там: в запутанной истории прошлого нынешнего первого апостола должна была быть поставлена окончательная, не предполагающее более никаких продолжений однозначная жирная точка — он слишком далеко забрался — здесь не было места малодушной остановке у самой финишной прямой.******
— Ту, мне срочно нужна лопата, — в приказном порядке уже в сторону притихшего перепуганной мышкой Джейса бросает: — И пошевеливайся, пока я не психанул и не начал голыми руками копать, — зыркает затравленно, бешено так — давно Второй его настолько взвинченным не видел. Запертым в клетке раненым львом Вессел мечется из угла в угол на заросшем сорной травой пятачке земли в одном из самых удаленных уголков городского кладбища святой Сесилии, мерея носками серых кед узкое пространство перед вырезанным из цельного куска гранита надгробием, на котором красовалось его собственное имя с предполагаемыми датами смерти — судя по надписи, он уже одиннадцать лет почти как находился в бессрочном отпуске там, где пожарче — в одном из котлов с маслом кипящим на самом дне адского пекла. Лучший друг все никак не может услышать, что талдычат ему, продолжая настырно пытаться уговорить и без того до белого каления доведенного Винсента отступиться: — Ви, пожалуйста, не надо, это никому на пользу не пойдет, прошу тебя… — уже тянется его за предплечье схватить, лишь бы остановился, хоть чуть-чуть успокоившись, начав вновь полной грудью, а не с присвистом сквозь нещадно скрежетащие зубы с трудом дышать. Сам напросился на то, что Первый апостол позволил себе с ним сделать — применив свой фирменный «голос»: — Принеси мне лопату, мать твою! — рыкнул повелительным тоном так, что даже до того бывшая весьма устойчивой земля под ногами ходуном пошла, а какое лицо при этом Джейсон сделал, разом до состояния мелованной бумаги побледнев… Весселу сразу стало за свой гнусный поступок невыносимо стыдно, но уже поздно было просить прощения: Второй в воздухе уже растворился, вынужденный костьми лечь — а нерушимый приказ свыше полученный выполнить как можно скорее. Звеньк — к его ногам, выбивая яркие искры наскочившим на мелкий гравий дорожки лезвием, явно со всей дури брошенный — едва черенок не переломился, кое где даже обуглившись от сжимавших его ранее горячих пальцев — шлепнулся искомый инструмент: — Да подавись ты ей, Винс: никогда, сука, меня не слушаешь, сначала лезешь на рожон, а потом, все шишки собрав, приползаешь ко мне жаловаться, хотя я тебя заранее об этом исходе предупреждал, — теперь и барабанщику пришел черед впадать в ярость, как быку, у которого тряпицей надоедливой перед носом помахали: — Ты ведь наверняка уже сам себя изнутри хаваешь за то, что меня подчиниться вынудил — извинения приняты, я не обижен. Единственное, что меня действительно колышет сейчас: это страх навсегда потерять не чужого мне человека, который просто не знает, когда надо остановиться, — выговорился вплоть до пышущей огнем одышки — и стух опущенной тлеющим кончиком в воду лучиной, отступая назад, Винсенту не препятствуя более. Знакомые слова, один раз первый апостол их уже в форме упрека слышал, но что поделать — необучаемый, видать. Сама твердая сырая земля не чета нынче нечеловеческой силе его, подкрепленной торопливостью снедающего его нетерпения, и наличие вполне рабочей лопаты, хорошо в руке сидящей, лишь ускоряло и без того лишенный каких-либо заминок прямолинейный процесс: вот всего лишь один еще взмах, и острие с глухим стуком утыкается в лакированную крышку простого — без особых изысков, отмеченного католическим крестом под красное дерево гроба. Сбивает точным ударом проржавевшие насквозь едва ли вместе от коррозии несплавившиеся защелки, осталось только крышку откинуть… Откуда-то сверху, вместе с заглядывающим в прямоугольный проем подвергшейся мятежному акту вандализма старой могилы Джейсом слышится и его встревоженный тихий голос: — Чтоб ты знал, Винсент — что бы не случилось, я всегда считал и до сих пор считаю тебя своим лучшим другом, и ничто это не изменит, — пропал снова из виду, лишь едва заметное явно чем-то крайне взволнованное сопение слышно теперь. Вессел болезненно сглатывает, несколько боязливо косясь на молчаливо-укоризненный бликующий в лучах полуденного солнца золотыми отблесками символ былой веры, которую так давно позади себя оставил в угоду богу совсем другому: нет, он никогда не был религиозен, изредка церковь посещая только ради удовлетворения желания матери, но конкретно в эту секунду… Нутром чувствовал всю судьбоносность момента, когда наконец решил гроб открыть. В чувствительный нос ударяет — словно той самой лопатой по мягкому темечку — невыносимый смрад давно разложившейся гниющей человеческой плоти: на истлевшем в желтых разводах ихора некогда белом атласе лежит в обрывках на отдельные нити распадающейся одежды почти лишенный уже плоти скелет с развороченной черепной коробкой и раздробленной в отдаче недосчитавшейся зубов челюстью. Мужчина все еще сомневается в принадлежности находки своей, настолько, что не задумываясь уже тянет руку, несмело касаясь самыми кончиками узловатых умелого пианиста пальцев продольной поверхности желтеющей грудины… И тут его прошибает от самых пяток до макушки такой силы и мощности ток — будто посреди грозы в чистом поле в него ударила шаровая молния, что он более не способен не то, что ясность сознания сохранять — он больше среди сколько-нибудь мыслящих быть не в состоянии, вырубаясь одномоментно: в голове выключателем щелкнули, разом погасив весь горящий внутри свет.******
«Есть хочется». Медленной трусцой бежит по самой верхней кромке высокого бархана на своих четырех, неловко загребая постоянно убегающий из-под поджарых лап черный, ярко поблескивающий, словно мертвых звезд чешуйки, кварцевый мелкий песок — как бы не навернуться: не раз уже кубарем чернильных теней к самому подножью скатывался, теряя столь необходимое преимущество, пока упрямства не преисполнившись, не заберется обратно. Несмотря на все неудобства, вид на бесконечные пребывающие под действием никогда не затихающего морового поветрия волны антрацитовой пустыни отсюда открывался гораздо более выгодный: успел вдалеке, почти у самой кромки горизонта заметить в мертвенно-бледных лучах алой луны какое-то движение, и долгожданную находку свою он отметил обильным слюнотечением, извергая из себя пенящиеся потоки чернильного густого яда, от которого ни по эту, ни по ту сторону мира отродясь не было спасительного лекарства. «Жрать хочу, желудок сводит невыносимо — мне бы хоть червячка заморить, хотя бы»… Несется к отмеченной уже добыче своей — не уйти — на всех порах, низко припадая к земле, прижимая к спине острия обсидиановых иголок и сжав щупальца — все, чтобы проще было сопротивление воздуха преодолевать, достигая предела возможной скорости. Клацают звонко мощные челюсти, смыкаясь на почти успевшем уже рассыпаться в пыль куске чего-то… Сам не знает, что — у этого нет вкуса, кроме горько-дымной землистости, глотает судорожно почти лишенный материальности туман — все, что осталось от попадающих в это самим его создавшим богом забытое гиблое место объедков. Смутно своим донельзя истощенным отсутствием нормального пропитания и без того всегда не слишком блещущим догадливостью умишком падальщик понимает — чувствует инстинктивно, что единственная предоставленная ему пища когда-то была живой, обладала свободой воли, как и он сам — но после того, как завершен был распад почти, от мертвой души едва ли еще что-то осталось, кроме этого последнего глотка эфемерного дыхания. «Голоден, я так голоден — никогда не был сыт, сколько себя помню, с того дня, когда появился на свет из того странного гладкого кристалла — надо было его остатки поглотить, пока не исчез, надо было»… Но что это, в воздухе? Пахнет так сладко, так невыносимо притягательно — оставленный на песке свежей горячей крови соблазнительный след, зовущий за собой, обещающий впервые за последние тысячелетия славный пир, уже не терпится в его неиссякаемый источник клыки вонзить, вот он уже добежал, вот уже видит перед собой свою ни на что из того, что ранее встречал, явно еще живую жертву, уже совершает прыжок, от песка всеми лапами отталкиваясь, как вдруг… В челюсть со всего маху впечатывается что-то настолько всеобъемлюще по сравнению с ним могучее, что его тщедушное растерявшее всю силу момента тельце отбрасывает инерцией далеко в бок, прямо за хребет ближайшего к месту неудавшейся схватки бархану. — Пошла прочь, адская шавка, кха-ха… Пока стою на своих двоих, кха, просто так я не дамся, — такой сильный, вибрирующий в трясущихся от страха поджилках низкий, сравнимый по тембру с его собственным, пусть и гораздо более мелодичный рык. Одним махом его, слабака, этот кто-то непобедимый, с богами сравнимый так легко уложил — вот засада, и что — помирать теперь? Двигаться не может уже, растратил жалкие энергетические резервы свои на этот последний рывок, все тело ноет, закипая густой смолой — первый признак, что скоро начнется распад. И сейчас, перед лицом неминуемой гибели ему даже больше не хочется есть — лишь выть от тоски безутешной, потому что сам не знает, зачем это было все, зачем рождался, зачем погибает теперь… Задирает к безучастному к его страданиям затянутому вечным багрянцем тяжелых туч небу вытянутую морду свою, сотканную из мглистого тумана, чтобы наконец, впервые за все свое никчемное существование хоть раз поплакать — как умеет, во всю глотку, ибо раньше хранил молчание в страхе на бесполезные слезы извести столь ценный для поддержания целостности своей ресурс. Стоит первому жалобливому звуку из горла вырваться, как он более не может остановиться — будет надсадно выть теперь, пока не охрипнет, пока от него не останется лишь уносимый ветром дымок, и… — Похоже, не я один тут на грани, кха-кх… Рыдаешь так жутко, крокодильими слезами обливаясь, хотя секунду назад явно пытался меня сожрать, кх… — видет теперь этого весьма отчетливо — худая белая жердь, совсем как-то странно ходящая на двух длинных лапах и все время хватающаяся за бок — болит, наверное: — А я думал, что меня одного тут бросили — напоминаешь мне бродячего пса на последнем издыхании… Меня самого, кха… Уже собрался уходить, развернулся было — нет, постой, подожди, проводи меня, недолго осталось… Сам не понял, как умоляюще заскулил — чего в жизни никогда раньше не делал, не знал, что умеет так. Подействовало — странный лишенный покровов, кроме как рыжих колючек на голове зверь воротился, став ближе, опускаясь перед ним на колени. А потом головы коснулась осторожно теплая до необычайности, лишенная когтей небольшая лапа. Хорошо, спокойно, как будто бы вернулся в надежность оберегающих его стен черной скорлупы, когда не было никаких забот, кроме сладкой незамутненной ничем дремы. Можно даже нещадно чернилами сочащиеся глаза закрыть — все три пары, навечно уже, хотя бы в последний путь отправляясь не один. — Кха, черт, только душу еще живую встретил — а ты уже коньки отбрасываешь, да и мне недолго осталось, черт, кх-а, — что-то горячее, впитывающееся в кожу мгновенно, будто вскипающая на раскаленных камнях пустыни дождевая вода брызжет в сторону падальщика, и каждая невыносимо вкусная капля — растекается по телу приятной негой: — Знаешь, я ведь верил, что впереди меня ждет долгая жизнь, что я на что-то сгожусь вполне, строил грандиозные планы на будущее… Творил. А закончил с дулом пистолета во рту едва успев разменять второй десяток… — опускается рядом, облокотившись на впалый бок его черный, начав уже совсем по приятному — незнакомому гладить меж игл, отчего хотелось беспрестанно от удовольствия щуриться, подставляя для чесания и более удобное место: — Ну, по крайней мере она осталась жива, значит, не совсем зазря сдох, правда ведь, м-м-м? Назову тебя Рэй, как Чарльз — так когда-то звали моего золотистого ретривера… Ты, конечно, на него нихрена не похож, да и мордой не вышел: страхолюдина та еще, но на безрыбье и адская гончая — ретривер, верно? — и снова заходится в тяжелом кашле, сам не зная, что каждый выброс через край изнутри льющейся энергии придавал притихшему монстру новых сил. Он не понимал, о чем таком странном этот так не похожий на него зверь судачит, но кое-что смог уловить яркими пятнами расползающихся перед глазами цветных эмоций. Этот странный, явно не планирующий его поглотить субъект тоже был брошен, также был одинок, и это странное, бесконечно далекое падальщику чувство родства вдруг показалось в миг таким нужным и правильным — как будто у него самого всегда должна была быть стая, только родился он такой во всем этом лишенном радости пустынном мире единственный. Пока не пришел этот. Ворочает мордой, так, чтобы лучше незнакомца видеть — тот всполошился было, заметив внезапный приступ рвения у недавно явно подыхающего хищника, да только встать более не смог, завалившись обратно — тростинки лап уже в вертикальном положении не держали. Сейчас Рэй более не ощущал в себе неизбывной еще совсем недавно боли — напротив, никогда хорошо еще себя так не чувствовал, и с прибавившимися силами уже знал, что мог бы и сожрать наконец-таки — не без затяжного боя, разумеется, но там, где он набирался мощи, его на время объявивший перемирие противник только слабел, но… Зачем? Если умрет — падальщик со спокойной совестью поглотит его останки, чтобы дожить до следующей своей явно сулящей быть более скудной скорбной трапезе, а дальше ничего и не будет. Здесь хоть что-то новое испытал, отличное от не знающих предела мук вечных. — Черт, вот я попался, да? Усыпил мою бдительность, заставил себя пожалеть, чтобы потом съесть… Какой-же я до самого победного конца оказался дурак, наивный, никчемный кусок… — длинным языком прошелся по плоской морде, затыкая явно собиравшегося плакать, как он сам недавно делал, зверя: нечего тут раскисать. Поднялся с земли одним махом, потягиваясь довольно почти — как заново родился, всласть напитавшись сочащимся из смертельно раненной души эфиром. Нет, кошмарный голод по прежнему с ним был — его верный товарищ, но вот получивший заряд энергии мозг стал работать гораздо шустрее, он знал точно теперь — незнакомцу не жить — таких глубоких порезов на ткани самого естества даже богам залатать не под силу. Жаль — был бы целехонький, они могли бы вместе по пустошам бесконечным бродить, может быть и пропитание искать проще было… — Кха-кх… И что, жрать сегодня будем или в гляделки играть? Я так устал, знаешь, от всего. Сейчас бы поспать, но я знаю, что если закрою глаза — это будет конец. — странный зверь подползает ближе — и Рэй позволяет себя обнять, прижимаясь лбом к лбу в единственном способе коммуникации, который знает. «А у тебя название есть-хоть?». Сойдет для первого раза, учитывая, что вроде как сработало: этот вздрогнул, отшатываясь в испуге, во все свои непонятного цвета — нигде такой не видел — глаза пялясь. — Эм, Винс, спасибо, что спросил, если мне, конечно, не показалось, — впервые говорящего демона видит: вот умора, падальщик аж не может сдержать смеха, что вырывается наружу приступом дрожащего высокочастотного взлая. Зверь Винсент явно от такого над ним потешательства не в восторге: смотрит теперь теперь с подозрением, морща кончик носа — совсем как пытающийся на взрослого ощериться безобидный щенок. «Эй, покажи мне свою прежнюю жизнь, раз уж недолго осталось». — Таки решил сожрать, сначала вдоволь потешевшись? — ухмыляется, обнажая клыки — не чета Рэйевским, конечно, но для такого нескладного бесшерстного палочника сойдет. «Нет, ты сам умрешь — не чувствуешь разве? Как истекаешь медленно — и очень вкусно, надо сказать, благодаря тебе я и оклемался, даже просто остаточную энергию впитывая — никогда так не обжирался». Винс хмурится, пряча неясного цвета темный взгляд под гнетом своих маленьких лап. Оно и видно, даже ему, такому бессмысленному и бесцельному хищнику умирать не хотелось, а уж явно много на своем веку повидавшей душе гаснуть желания не было и подавно. Потому и не терпится так — уже за хвостами от перевозбуждения гоняться готов — узреть далекие дали мира, из которого нынешний приятель его пришел. Вновь настырно мордой в морду тыкается, заставляя слышать себя гораздо отчетливее. «Показывай». Не сразу понял, что от него хотят — сначала запутанный ход мыслей чужих был сродни непроглядным потемкам, но вот перед внутренним взором начали проносится весьма яркие и разнообразные картины, одна другой удивительней и неописуемей. Рэй и одной десятой не понимал, да и не нужно было — и без того ощутил себя накрепко запертым в темной пещере, наблюдающим лишь движения теней на стене, думая, что в этом и заключается все мироздание, когда на деле лицезрел лишь размытые силуэты живущих снаружи таким вот настоящим бытием, не из одного голода и борьбы за выживание состоящим. Как бы ему хотелось отсюда вырваться. Обрести цель, как вот у этого была, например — на луну среди бела дня выть, странный выбор, конечно, но он у него, в отличии от обреченного на вечные скитания в пустоте падальщика хотя бы был. А еще там столько идентичных зверей Винсенту было — целая стая — и они даже испытывали к друг другу что-то совсем уж непонятное: что было даже больше коротенького и осязаемого «не одинок». И сколько бы еще Рэй смог увидеть, если бы их сожрал — всех, кроме Винса, сделав то, что было их своим… Ну ладно, еще бы вон того маленького зверя оставил, который во многих видениях мелькал, обозначаясь совсем уж непонятным «пара» — чтобы приятель имел рядом кого-то своего вида… Ах да, замечтался совсем. Винс умрет. Бросит его, как бросил до этого неизвестный создатель. Может и вправду… Сожрать его прямо сейчас, пока еще дышит — больше впитает воздуха этого недоступного ему измерения, успеет объять больше смыслов. — Кх-ха, эй, Рэй… Ты ведь здесь один совсем, да? Я сначала решил, что у тебя есть собратья, но судя потому, что меня еще на суповой набор не растаскали, тут больше никого нет. — растягивается на песке, стремительно стекленеющим взглядом утыкаясь в хмурость небес: — Знаешь, я тут подумал… Можешь меня есть — я все равно не жилец — твоя правда, а так… Сможешь подольше выжить ты, пусть даже наверное в этом нет никакого смысла. Зато я уйду хоть в чей-то компании, до конца оставшись кому-то полезным… Падальщик знает, чего хочет его столь внезапно приобретенный и столь же быстро исчезающий во вселенской пустоте приятель — последняя воля для него закон. Наседает сверху, раззевая широкую пасть — так, чтобы сразу, не больно, а в ушах расходится в полную страдания вечность эхом усталый преисполненный благодарности шепот: — Спасибо, что был со мной и прощай, друг.******
Пробуждение приходит к нему столь же внезапно и сокрушительно, встречая его обшарпанным низким потолком печально известной ему квартиры — затравленный взгляд касается разводов на стене — в которой Винсент сделал свой последний на этом свете вздох. Слезы струяться по щекам бурными реками — Весселу более нет дела до того, чтобы пытаться как-то сдерживать их: он раздавлен целиком и полностью, через мясорубку пропущен со всеми хрящами, костями и сухожилиями во влажную труху мелкого фарша. Знает точно, кто он теперь, вуаль столь долго мучившей загадки с глаз сдернута в одночасье: брошенный умирать на дно Слиповского желудка неудавшийся эксперимент — демон в облике гончего пса, который никогда на самом деле не был настоящим человеком. Винс встретил его тогда, смертельно оголодавшего, адски одинокого — и отдал себя без остатка, чтобы дать ему еще один шанс на жизнь. А потом падальщика, бродящего на самых задворках границы, ведущей в царство Сна, нашел и сам избавившийся от него когда-то за ненадобностью создатель, обнаруживший в его теле свою столь ценную пропажу: поглотив бессмертную душу, демон сам вышел — вознесся — на новую ступень бытия, сохранив в себе бережно остатки чужой воли, разрозненные осколки личности: воспоминания, чувства, цели, мечты… Все то, чего жаждал навсегда утративший свой идеальный сосуд Слип. И тогда и был рожден Вессел — перекроенный, переиначенный, но остающийся по сути гнилой своей укравшей чужую личность фальшивкой. Доппельгангером. Фигуркой глиняной, любовно слепленной по человеческому подобию — целый год ушёл у всемогущего бога на то, чтобы его, такого Шалтая-Болтая, по кусочкам собрать… Впрочем тут аналогия скорее напрашивалась с чудовищем Франкенштейна. Выдрессировал собаку на двух лапах ходить. А потом его под соусом амнезии выкинули в реальный мир — проверить, насколько талантливо у подделки выходило притворяться подлинником одновременно с этим лишь сделав иллюзию более реальной — сфабриковывая воспоминания, которых не было, в довесок ко всему еще и приставили к нему бессменную няньку в виде Второго, чтобы не учудил чего. Он был не более, чем заигравшимся волком в овечьей шкуре ягненка, которого сам и освежевал, свято уверовавшим в то, что испокон веков действительно был травоядным. Было ли у «Вессела» с момента его зарождения хоть что-то свое, не навязанное, не украденное? Настоящее, а не эта пародия на «жизнь», в которой он просто покорными водами искусственной речки — обузданной стихией, примеривший на себя собачий намордник в виде маски — двигался по рукотворному руслу, не задумываясь о том, кто он был на самом деле? Невыносимо и безутешно: хочется ногтями тупыми содрать с мясом с себя чужую, не принадлежащую ему личину; все, что осталось от ярким светом сияющей некогда неограненным алмазом души — мертвая кожа и скопившаяся под ней черная плесень лжи. Его колотит, трясет — древесного угля рябь замерцала на бледности, сквозь человеческие покровы лоснящимися пятнами нефти на некогда девственной чистоте океанской глади в губительной радуге расплываясь, пока он бешено царапает искривленными пальцами напряженные канатами стальными мышцы впалого живота, чувствуя, как изнутри хочет вырваться тот самый дикий зверь, каким изначально и был. Выпущенные разом щупальца уродливо извиваются встревоженным клубком ядовитых змей, яростно цепляясь за все, что только под присоски попадалось: ветхие простыни, одеяние первого апостола, обнаженный теплый обсидиан собственного тела — на всем остаются отчетливые следы этой горячности: свежие ссадины от «зубов» тут же начинают слабо кровоточить. — Винс, хватит, тебе нельзя… — в плечо вцепилось что-то раскаленное, оставляя сквозь плавящуюся от высокой температуры синтетическую ткань заметный, пузырящийся остывающей лавой ожог: — Тебе нужно взять себя в руки, иначе ты уже не сможешь вернуться… Собственные удлинившиеся когти пронзают ладонь болезненно зашипевшего Второго насквозь, так, что самые кончики царапают и собственную бурлящую кипящей смолой пластичную ныне плоть. — Винсент мертв — покоится на том кладбище, а я, я… — этот расслаивающийся на животный и человеческий рык, в вой, от которого кровь в жилах стынет переходящий, может принадлежать только монстру: — Чудовище, порожденный кошмаром демон… — маска сливается с мордой, чернея, вытягиваясь, приобретая знакомые, волчьи совсем очертания, вот уже почти раскрылись разалевшие щелочки трех пар глаз. Вокруг Вессела смыкается пламени кольцом пылающие ярким, словно плазменная мантия солнца, руки, заставляя мягкую глину затвердевать, не давая трансформации завершиться — Второй вжарил по нему в полную силу, оборачиваясь погребальным костром во плоти: — Ты не прав — я верю, что мой лучший друг все еще где-то там, глубоко внутри: ты должен бороться, Ви, — Джейс осекся, едва сумев увернуться от клацнувших у самого кончика носа желтых истекающих чернильной слюной клыков, лишь сильнее хватку на ребрах сдавливая, так, что вот-вот — и хрустнут жалобно не выдержавшие кости: — По началу я действительно ненавидел тебя — саму идею того, что Слип сделал с тем, что осталось от Винсента, надругавшись над светлой памятью его — я желал твоей смерти… Но потом, когда мы впервые после внезапного твоего исчезновения столкнулись у твоих родителей и я услышал, как ты играешь… Увидел, как счастлива возвращению сына твоя безутешная мать, я понял, что ты все еще здесь — его воля живет в тебе, слышишь меня? — жжется, как отвратительно жжется, хватит, прекрати… Что-то наконец-то внутри болезненно щелкает — обрывается последняя ниточка, быть может то была грудная клетка, которую барабанщик умудрился таки медвежьим напором своим сломать, а может — жалкие остатки силы воли, питаемые до того исступленным отчаянием, пока оно совсем не иссякло, оставив после себя лишь обездоленное пепелище да едкий разъедающий слезящиеся склеры черный дым. Ничего больше не чувствовал, кроме все расширяющейся пустоты космического вакуума внутри — холодно. Вессел окончательно сдается, оседая на прожженный их жаркой борьбой до самых пружин обуглившийся матрас, вновь человеческую личину на себя примеряя — какой-то парень, которого мельком в автобусе междугороднем видал: все равно, главное что кто-то другой. — Я сожрал его, Джейс, всего, без остатка — знаешь, наверняка он был очень вкусный — лучшее, что я за все свое жалкое существование пробовал… Все верно: мне никогда не расплатиться за эту жертву, все что могу — топорная имитация в попытке исполнить его мечту, — из ослабевших остывших пут легко выбраться: поднимается на ноги, чтобы больше не обернуться — не видеть закадычного друга, пока прочь из этого гиблого места ковыляет: — Мне… Надо подумать — хочу побыть один, — нервно сглатывает горечь переполнившей рот слюны. Некуда идти — этот город ему чужой, весь мир — не его, вся жизнь — взята взаймы, нет ничего своего — даже чувства выдуманы, привнесены извне, впрочем… Замирает на секунду в коридоре, всматриваясь задумчиво в мутных разводов глубины. Катя. Та, кто не знала, каким замечательным был человек — настоящий герой, не побоявшийся жизнь свою ради другого человека отдать, которого Вессел все эти годы так старательно на сцене изображал, нацепив его лицо в виде маски. И которая смогла его полюбить такого изломанного, изувеченного, урода морального без человеческой души — демона сонного паралича, бешенного волка в овечей шкуре… Ладонь мучительно-медленно — совсем нерешительно пока что — ложиться на хлад отражающей поверхности, еще миг, усилие слабое — и он сможет оказаться рядом, пусть даже потратит на это все силы, коими Слип прошлой ночью его одарил. Вессел уже видит внутренним взором, как она поражена его внезапным появлением, скруглив по обыкновению бездну глаз своих теплых, слышит ее укоризненный греющий душу тон, когда спрашивает, где пропадал и почему вдруг решил в реальности заявиться, хотя божился, что этого никогда более не произойдет… Мужчина чувствует сладкий, отдающий цветочным медовым летом вкус ее приветливых губ, уютный манящий жар плавящегося нагретым воском под требовательными пальцами тела, как она доверчиво — распахнутое сердце наружу — раскрывается жадным ласкам его, как он снова и снова, в неутомимого вожделения горячке берет ее, любя так жестоко и властно, трахая так нежно и кротко… Пока наконец не сожрет, закатив столь славный пир из тех, что даже самому Слипу не снились, навсегда утолив этот жгучий адский голод, наизнанку сгнившее до самого дна нутро его черное выворачивающий. Нет — Вессел не может, только не так — не позволит себе — уже сковал себя надежно смирительный рубашкой собственных сильных рук, отворачиваясь от зеркала прокаженного, которое от одного движения мысли его яростной трескается, множась калейдоскопом острых осколков. Он недостоин касаться ее более — не человек, обманом добившийся к себе привязанности искренней — просто монстр, чей печальный удел навек бороздить мертвенные пустыри богом забытого края вселенной. Разъяренный хлопок со всего маху треснувшего об косяк ребра входной облицованной металлом двери — и вновь пустует заброшенная не обжитая прихожая: лишь облачко взвившейся к потолку черной пыли продолжает степенно вальсировать в льющихся из проема в кухню лучах жидким белым золотом дневного света.Конец второй части.