Другие времена

Уилсон слушает Билла вполуха, вежливо делая вид, что ему забавно вспомнить, как они делили одну комнату и составляли график приглашения девчонок. Эти воспоминания ему на самом деле не интересны, а интересно, куда подевался Хаус. Уилсон оглядывает зал, но не видит его ни рядом с какой-нибудь компанией, ни даже в одном из углов, куда забились одиночки, неизвестно зачем приехавшие со всей страны туда, где им не с кем вспомнить прошлое. — Не видел, где Хаус? — спрашивает он невпопад. Билл недоумённо замолкает, но его приятель, чьего имени Уилсон не помнит, говорит: — Я сейчас выходил курить, он вроде там, стоял с остальными. Уилсон благодарит его и, извинившись перед Биллом, торопливо уходит, чуть не сбив с ног суетливого официанта с напитками. Только дойдя до дверей он понимает, что забыл отдать ему свой стакан, из которого не отпил ни разу, а взял только для вида, но возвращаться совсем не хочется, так что, воровато оглядевшись по сторонам, Уилсон ставит его на парапет у лестницы. На улице тепло, несмотря на осень, но Уилсон не жалеет, что он в пиджаке. Через дорогу от крыльца, наплевав на запрещающий знак, стоит компания — Уилсон, кажется, узнаёт Дика и Винса, и спешит к ним. — Джим? — радостно удивляется Винс, раскрывая объятия ему навстречу. — Давно не виделись, приятель! Уилсон из вежливости даёт себя обнять. Вокруг лица, среди которых мелькают знакомые, но все они какие-то смазанные и чужие, и хочется поскорее отделаться от них. — Тоже закурил? — спрашивает Винс. — Если б мне пришлось работать в одной больнице с Хаусом столько лет, я б и не только курить начал, — влезает кто-то, и все смеются. Все, кроме Уилсона — он даже из вежливости не пытается натянуть на лицо улыбку. — Где он, кстати? — спрашивает Уилсон, игнорируя всеобщее веселье. Дик неопределенно машет рукой куда-то в сторону, где качаются заросли нескошенной травы, и говорит: — Пошёл куда-то туда. Уилсон кивает и, не прощаясь, идёт в том направлении — его, кажется, окликают, но ему плевать. Внутри словно хомяк крутится в колесе — такое ощущение торопливости жжёт грудь. Уилсон идёт какое-то время, убеждая себя, что видит примятую чьими-то шагами траву, пока взгляд его не натыкается на Хауса, словно на стену. Он сидит в траве, запрокинув голову и глядя на звёзды, удивительно ясные в этот час. Трость лежит рядом, вдоль вытянутой больной ноги, которую он поглаживает, словно успокаивая. Уилсон часто замечает за ним этот жест — но только когда Хаус думает, что его не видят. Неуверенный, что имеет право нарушать его одиночество, Уилсон осторожно садится рядом. Хаус стреляет в него быстрым взглядом, не повернув головы, искоса, прекращает баюкать ногу и медленно кладёт руку на траву — будто пытается сделать это как можно незаметнее. Молча шарит в карманах своего лежащего тут же пиджака, достаёт флягу и делает глоток. Потом предлагает Уилсону — словно ему совсем нет дела до того, что Уилсон за рулём. Помедлив, Уилсон протягивает руку. Их пальцы соприкасаются на секунду, и Уилсон чувствует себя девицей из дамского романа, потому что прикосновение отзывается спазмом волнения и предвкушения в животе. Хаус очень близко — но одновременно с этим кажется, что где-то далеко в прошлом, где-то, куда и дотянуться-то нельзя. Поэтому хочется удостовериться, что он рядом на самом деле, хочется наверняка это узнать, прикоснувшись ещё раз и уже не отпуская. Фляжка холодная, а скотч обжигает горло, но это, как отрезвляющая пощёчина, приводит в чувство. Хаус методично складывает пиджак — Уилсон вообще не уверен, что пиджаки законно так нещадно складывать, но он молчит, только делает ещё глоток и возвращает флягу. Хаус откидывается назад, в траву, кладёт руку под голову, на пиджак, и смотрит в небо с мечтательной улыбкой. Уилсон понимает, что он порядком пьян — впрочем, когда речь заходит о Хаусе, сложно быть твёрдо уверенным в чём-либо. — Я рассказывал тебе, что одно время мечтал стать астрономом? — спрашивает Хаус. Голос его какой-то глубокий, словно простуженный. Уилсон отрицательно качает головой, удивлённый. Этого он не знал. — Как задроты из обсерватории Кека?       — Нееет, — тянет Хаус. — Как звездочёты из детских сказок. — О, ну тогда нормально. А я уж подумал… и долго мечтал? — М-м-м… Где-то между тремя и четырьмя годами. Промежуточный пункт после космонавта, но перед спасателем на пляже. — Спасателем на пляже? — удивляется Уилсон. — Неожиданно. Хаус философски хмыкает, но не отвечает. Уилсон сидит с ним рядом, глядя сверху на его непривычно умиротворённое лицо. В свете луны видны седые волосы, выбивающиеся из-под ворота рубашки — Уилсон хорошо помнит, что раньше они были другого цвета. Когда-то давно. Много что было другим тогда. Они и сами были другими. Хаус выглядит как человек, знающий что-то, чего сам Уилсон еще не знает, но не собирающийся ему рассказывать. Загадочная улыбка блуждает по его губам, но он молчит, даже не смотрит. Уилсон пользуется этим, чтобы беззастенчиво разглядывать его, не слишком опасаясь язвительных комментариев на этот счёт. Ветер пробегает по полю, волнуя травяное море, нашёптывая колыбельную сухими колосьями и нежно взъерошивая волосы, как растрогавшийся дальний родственник. Уилсон подставляет ему лицо, наслаждаясь этими мягкими прикосновениями, и жмурится от переполняющих чувств. В груди всё бурлит, словно сейчас не середина сентября, а начало весны, когда даже воздух пахнет бунтом и свободой. Словно ему не сорок, а двадцать — совсем как тогда, давнишней ночью на этом же поле. — Спорим, я смогу назвать больше созвездий, чем ты? — предлагает Хаус. Уилсон не видит его, но видит его коварную усмешку на проекторе своих закрытых век. — Не буду спорить, — отвечает Уилсон, не открывая глаз. — Я навряд ли отыщу что-то кроме Большой медведицы. Хаус вздыхает, будто бы расстроенный. Уилсон ненавидит, когда он расстроен. И ещё ему хочется слушать про созвездия. Хочется слушать этот хриплый голос, смягчённый непривычной мечтательностью. Будто не было этих двадцати лет. Будто они всё ещё молоды и полны пренебрежения к утекающим минутам жизни — потому что кажется, что их в запасе ещё предостаточно. Пока Хаус говорит, можно обманываться, что они не потеряли всё это из-за его, Уилсона, глупости и трусости. — Но ты можешь назвать все, которые знаешь, чтобы вновь доказать, что ты умнее меня, — говорит Уилсон, укладываясь рядом и тоже глядя вверх на звёзды. Земля холодит спину, мгновенно заставляя озябнуть, но на это плевать. Хаус чуть отодвигается в сторону, освобождая место рядом с собой на пиджаке. Даже если бы Уилсон и хотел строить из себя недотрогу, трава недостаточно густо устилает землю, чтобы мягким ковром принять его и заставить отказаться от такого предложения. Он ложится рядом с Хаусом, так, что щекой чувствует тепло его щеки. Успелось забыться, какой сильный от него исходит жар — как от любого мужчины, конечно, просто Уилсон никогда не лежал вот так подле кого-то ещё, кроме него. Хаус дышит хрипло, с присвистыванием, и Уилсон борется с желанием приложить ухо к его груди и послушать внимательнее, нет ли хрипов. Или просто приложить ухо к его груди. Хаус вытягивает руку и пальцем указывает куда-то вверх. Уилсон пытается проследить, куда смотрит его палец, но теряется где-то на перепутье вен на тыльной стороне его ладони. — Вот, это Кассиопея, — говорит Хаус негромко. Его голос почему-то резонирует в груди Уилсона, а не там, где ему положено резонировать. — Видишь, пять звёзд образуют букву W? Это мы с тобой такие скучные, а древние греки были ребята с воображением, поэтому увидели тут не букву W, а соблазнительную красотку с выдающимися формами. Ну типа как если бы Кадди голая легла бы на свой рабочий стол и поджидала бы меня со вполне определенными намерениями. Уилсону не хочется думать о том, что Хауса интересует Кадди — словно он сам не развёлся всего несколько месяцев назад. Словно он сам не отверг когда-то его интерес к себе. Вместо этого хочется думать про то, что Хаус мог бы рассказывать ему о звёздах по ночам. Отныне и впредь. Рука Хауса безвольно падает. Уилсон поворачивает голову и смотрит на него — Хаус, оказывается, тоже разглядывает его. Его глаза, как чёрные дыры, вытягивают из Уилсона всё здравомыслие, которое в нём ещё осталось. Сопротивляться этому притяжению невозможно — да и не хочется. Уилсон тянется к его губам, закрыв глаза. Эти несколько секунд длятся вечность, — как прыжок в воду со скалы, — пока, наконец, Уилсон не натыкается на тёплые губы Хауса. Поцелуй теперь иной на вкус. Без сладости и неги, а горький, отчаянный. Щетина колется — раньше её не было. И кожа — кожа на шее больше не бархатная, больше не нежная. Хаус теперь не юный и не свободный — теперь в нём чувствуется груз и заскорузлость минувших лет. А молодость и мягкость утекли в землю вместе с расплескавшимися чувствами. Они оба уже не молоды — и сколько этого невозвратного они потеряли, пока Уилсон набирался смелости… Сколько всего было упущено — того, что уже не восполнить. Уже никогда, как ни старайся, они не почувствуют сладость юности и остроты её чувств. Никогда не пройдут рука об руку через всё, что готовит жизнь. Им осталось так недолго и так мало — но тем дороже обходится каждая секунда нерешительности. Хотя бы это оставшееся они не должны упустить. Хаус не отвечает на поцелуй. Лежит, замерев. Не отталкивает, не отстраняется — но и не отвечает. Хаусу это несвойственно, Хаус — человек действия. Это Уилсон парализовал его ядом неопределенности. Его губы слегка приоткрываются — и только. Уилсон дышит в них, ловя его дыхание в ответ. Страшно продолжить, страшно прекратить. Приходится открыть глаза и столкнуться с со взглядом Хауса — таким же затягивающим, даже сильнее. Но Уилсону не удаётся провалиться. Время застывает в бесконечность, и Уилсон чувствует, как из него тянут жилы, разрывая его на кусочки в этой точке горизонта событий, где ни вырваться, ни остаться невозможно. Хаус, отстранившись, садится. Уилсон смотрит на его сгорбленную спину и опущенную голову — он разбит в осколки. Снова. И снова собирается прямо на его глазах. — Подумай получше, — тихо говорит Хаус. Его слова уносит в сторону разбушевавшимся ветром. Уилсон слышит их почему-то сердцем, не ушами. — На этот раз или всерьёз, или никак. Он пытается встать, но с первого раза ему это не удаётся и он шипит — то ли от боли, то ли от досады. Уилсон встаёт первым и подаёт ему руку. Хаус смотрит на неё с прищуром, но сдаётся, принимая помощь. Уилсон тянет его на себя, и они стоят рядом, не разнимая рук. С дороги слышатся голоса — это остальные идут из кампуса. Уилсон морщится, потому что сейчас их заметят, и среди сплетен о том, кто из бывших лекторов впал в маразм, а кто ещё ого-го, появится, возможно, сплетня и о них. Уилсон с удивлением осознает, что его это не пугает. Вызывает досаду — да, потому что хочется сберечь их с Хаусом от грязных взглядов посторонних. Но пугать его это перестало. Что с того, что кто-то сочтёт его ненормальным? Он больше и не хочет быть нормальным. Его любовь двадцать лет ждала своего часа — и он не заставит её ждать хотя бы ещё одну лишнюю минуту. Хаус оглядывается на дорогу, тоже отвлечённый голосами. Уилсон осторожно берёт его лицо в ладони, не обращая внимания на изумлённый взгляд. — Всерьёз, — говорит он, пьянея от собственной решительности, и целует Хауса снова — но в этот раз открыто, больше не скромничая. Его словно затягивает в водоворот с головой — и он рад этому. Больше нет страха и сомнений, только азарт. Хаус, помедлив, в этот раз всё же отвечает, обняв его за пояс — и поцелуй становится другим. Как горячий шоколад с перцем чили: всё ещё немного острым, с горечью — но тягучим и сладким одновременно. Краем уха Уилсон слышит, как голоса на дороге замолкают. Хаус, видимо, слышит тоже — Уилсон перестаёт чувствовать тепло его ладоней на талии и понимает, что он опять, как всегда, оставляет за ним право самому решать, сбежать или остаться. Уилсон злится — то ли на него, что так думает, то ли на себя, что дал основание для таких мыслей — и конвертирует свою злость в напор, прижимаясь к нему сильнее. Он чувствует, как Хаус удивлён, но его руки возвращаются на талию, и всё прочее как-то перестаёт быть важным. Сложно сказать, длился ли этот поцелуй минуты или часы, но когда он прекращается, Уилсон всё ещё видит фигуры на дороге. Отпускать Хауса не хочется, и он обнимает его так крепко, как только может. — Ребята?.. — несмело окликают их. Уилсон узнаёт голос — это Дик. Становится смешно от такой симметрии. Круг замкнулся, начиная новый виток — Уилсон надеется, что в этот раз всё будет правильно. — Да, — спокойно отвечает Хаус, обнимая его в ответ. Голос у него такой невозмутимый, будто ничего необычного не происходит, и Уилсону становится ещё смешнее. — Вы в бар идёте? Уилсон удивлённо поднимает брови. И это всё? И этого он так боялся все годы? — Мы догоним, — отвечает Уилсон. — Не заблуди́тесь, — хихикает Дик со вполне читающейся в голосе иронией, и все они уходят, возобновляя разговор. Уилсон уверен, что им с Хаусом сегодня перемоют все косточки, и присутствовать при этом не хочется. Он уже утолил тоску по прошлому — теперь хочется остаться в настоящем. — Поехали? — предлагает он. — Обратно будет дольше, чем в эту сторону. Превышать-то теперь нельзя — иначе остановят и заставят дышать в трубочку. Хаус кивает с усмешкой. Уилсон, наклонившись, поднимает с земли его трость и пиджак, и они идут через поле травы туда, где Уилсон оставил свою машину. Звёзды скрываются за набежавшими облаками — но Уилсон не сожалеет. Он ещё увидит их, и у него ещё будет множество возможностей послушать про созвездия.