Кентервильское Привидение

Дворник Николай стоял рядом с третьим подъездом, дома номер пятьдесят, в котором он жил и ответственно следил за чистотой и порядком двора. Сейчас, например, он очень ответственно курил, рядом с курьезным куском дорожки. На маленьком пяточке все время возникало пятно гладкого черного льда, на котором то и дело кто-нибудь поскальзывался. По началу Николай засыпал это пятно песком. Не помогло. Потом засыпал песком обильно. Тоже не помогло. Тогда он решил бороться с пятном льда более радикально и теперь каждое утро пробивал его ледорубом. Утро раннее, небо темное, первые работяги только-только начали выходить из парадных, сонно зевая и еле переставляя ноги. Они шли через двор, выходили на широкую улицу и спешили к автобусным и трамвайным остановкам. Они не замечали, что путь их легок, что им не нужно покорять вершины сугробов или демонстрировать мастерство равновесия, удерживаясь на гололедице. Нет, ни в коем случае. Все эти люди мало задумывались, что есть кто-то, кто проснулся сегодня раньше них, вышел на мороз с лопатой на перевес и принялся размашисто ею махать, расчищая им путь в новый день. Николай опирался на ледоруб, пыхтел едким дымом папирос Беломорканала, недобро поглядывал на лед размышлял о… Дверь парадной хлопнула, послышались энергичные шаги. Точнее, очень энергично заскрипел снег под начищенными до блеска ботинками профессора Воланда. Николай мог отличить любого жильца дома по звуку шагов. — Gutten morgen, дорогой Нико!… Когда профессор Воланд спешил к своим студентам в университет, никогда не смотрел под ноги. Хотя, если честно, он вообще никогда не смотрел под них. Конечно, он чуть было не навернулся на коварном льду, но Николай вовремя схватил его крепкой рукой под локоть, не позволив упасть. — И вам не хворать, профессор. — Мягко улыбнулся дворник в ответ, отпуская Воланда из своей хватки, когда тот увереннее встал на ноги. — Опять наше Кентервильское привидение? — Хоть профессор и владел русским языком совершенно свободно, мягкий немецкий акцент все время звучал в его речи. В первые годы он очень стеснялся его, но очень быстро интеллигентные коллеги в университете и один знакомый дворник его в этом разубедили. — Да, шалит, зараза… — Хмыкнул Николай. Шутка про Кентервильское привидение, что вечно рисовало пятно крови на полу в замке, стала их общей. Более того, они вдвоем бились над тайной странного льда. Каждый раз пересекаясь они выдвигали друг другу новые теории и домыслы, как же этот лед изо дня в день образуется на одном и том же месте. — Ладно, побегу, сегодня у Ларисы Михайловны юбилей, еще нужно успеть за цветами. — Засуетился немец и на прощанье кивнул Николаю. — Будьте осторожнее и передавайте ей мои наилучшие пожелания. — Обязательно! Хорошего вам дня, дорогой Николай Афанасьевич! И профессора след простыл, а Николай, скинув в урну бычок папиросы, замахнулся ледорубом надо льдом. Раздался бодрый стук и хруст. Ранними утрами Николай занимался уборкой двора, днем и вечером делал дополнительный обход. Все остальное время он был предоставлен сам себе. Ни жены, ни детей у него не было и ничто его не отвлекало от единственной страсти в жизни — литературы. Он много читал, но еще больше он писал. По большей части в стол, но бывало, что его небольшие рассказы или заметки все же публиковались в журналах под псевдонимом. С них он даже поимел кой-какую копеечку. Вот только основные работы он никому не носил и никому не показывал. Знал, в лучшем случае его рукописи не опубликуют, в худшем — его посадят, либо выдавят из страны. Но куда он поедет без сбережений? Кому он там нужен на чужбине? Здесь, у него хотя бы есть добрая работа, светлая сторожка с печкой голландкой, уютный чердак, заваленный книжками, и спокойствие. Николай умело выстроил себе свой крохотный мирок, из которого не хотел выбираться. Для многих со стороны его жизнь могла показаться серой, однообразной и скучной. Но они не знали, что на самом деле она была наполнена необычными событиями, захватывающими приключениями, колкой сатирой и великой любовью. В его мире жили черти, существовали невероятные ученые и врачи, русалки танцевали с фавнами под луной, а по небу летали ведьмы. Николай любил свой мир всей душой и никого в него не пускал, ему было хорошо и одному. — Да, что ж ты будешь делать то, а? — Николай грозно навис над пятном льда. По всей видимости, оно оказалось куда больше и часть хитро спряталась под снегом. За день снег вытоптали, и вторая половина льда явила себя миру. Был поздний вечер, все добрые люди, уже сидели по своим домам, квартирам и коммунальным комнатам. Кто-то грелся с чашкой чая, кто-то с чекушкой водки. Николай же размашистым шагом летел к сторожке за ледорубом. Увязнув в своих мыслях и бубня под нос ругательства, он и не заметил, как в арку двора, шаткой и развязной походкой, ввалилась тень. Тень скрипела снегом, который мялся под начищенными до блеска ботинками, и мурлыкала что-то на немецком. — Zu Asche, zu Staub. Dem Licht geraubt. Doch noch nicht jetzt. Wunder warten bis zuletzt… — Мелодично напевал профессор Воланд. Юбилей Ларисы Михайловны удался на славу. Весь преподавательский состав их кафедры во главе с деканом, засиделся допоздна. Ни в какую не желали расходиться. Было сказано много теплых слов, были песни, танцы и подарки, и добротное болгарское вино. У профессора Воланда случился чудесный вечер, наверное, впервые за долгое время он почувствовал, что по-настоящему может назвать это место своим домом, а своих коллег добрыми друзьями. Он возвращался в свою крохотную квартирку с улыбкой на губах, не жалея, что когда-то решился покинуть ГДР. Уже подходя к своей парадной, он заметил широкую спину Николая, засмотрелся и… Чей-то вскрик раздался, как из-под толщи воды. Странно, на улице мороз, а лицу вдруг стало горячо-горячо. Еще этот привкус металлический на языке. Перед глазами снег… Пятна красные… — Профессор! Профессор! Теодор, как вы?.. Чьи-то руки обхватили плечи, мир качнулся, снег пропал, и теперь Воланд видел лишь обеспокоенные глаза Николая, они смотрели на него из-под шапки ушанки, что так и норовила сползти тому на глаза. — Фсе… фпряд… — Изо рта вырывается свист, челюсть не слушается. Нос не дышит. Он еле-еле ловит воздух ртом. — Давайте, аккуратненько, сейчас зайдем ко мне, я вас подлатаю. Воланд хочет подняться сам, но у него не получается, а у Николая очень крепкие руки, в них он чувствует себя тряпичной куклой. В сторожке было тепло. В печке весело трещал огонь. Пахло деревом. Инструменты, лопаты и метла стояли в идеальном порядке. Маленький книжный шкаф, скорее всего спасенный из лап помойки, был битком забит книгами и газетами. Стол чистый, на нем лежала рукопись, которая привлекла внимание Воланда, но он не успел ее разглядеть, чужие горячие и сухие пальцы повернули его лицо. Они сидели друг напротив друга, на табуретках. Теодор привалился к стене позади себя, чуть запрокинул голову, чтобы Николаю было удобнее. Раздался хруст и Воланд дернулся всем телом, вцепившись одной рукой в чужое запястье, а второй в стол. Он даже не успел понять, что произошло, лишь услышал глухой треск в ушах. На пару мгновений нос задышал, а потом горячая кровь вновь хлынула ручьем. — Прошу прощенья… — Сказал он, чуть шепелявя из-за разбитой губы. Профессору было бесконечно стыдно за то, что он заливал эту трогательную обитель дворника своей кровью. Та капала ему прямо в ладонь, пока Николай не сунул ему в руки вафельное полотенце. Красные пятна растекались по белой ткани и было в этом что-то завораживающее. — Все в порядке. — Хмуро кинул Николай. Он был немногословен и мрачен. Все его движения были четкими и точными, ни одного лишнего. Воланд невольно восхищался. Пока свежая кровь струилась по лицу, Николай, другим полотенцем, смоченным в горячей воде, очистил переносицу, обработал ссадину. Затем, все же остановил кровотечение двумя комочками плотной ваты, впоследствии их пришлось еще несколько раз менять, но по крайней мере профессору стало чуть спокойнее. — Вы так ловко справляетесь… — Тишина была невыносима и Воланд хотел ее хоть как-то разбавить. — Я был врачом. — Сказал, как отрезал Николай, пока заклеивал профессору нос. Не обратив никакого внимания на расширившиеся от удивления глаза напротив. Следующий вопрос утонул в монотонном и протяжном «ай» — это Николай, ваткой, смоченной в спирте, осторожно ткнул в разбитую губу. У профессора искры посыпались из глаз и навернулись слезы. Он их сморгнул. Опять тишина. Только печка шумит. Смотрели друг на друга, оба виновато, пока Николай не вздохнул. — Простите, это моя вина, лед этот поганый вовремя не заметил, не проверил… — Что вы, дорогой Николай Афанасьевич, чему свершиться суждено, того не миновать. Мне еще несказанно повезло, что вы были рядом. — Профессор хотел улыбнуться своей обычной острой улыбкой, но удержался. Больно, да и не было желания больше пачкать тут все. Зато в глазах вновь заплясали озорные чертята, от сердца отлегло, стоило понять, что Николай не сердится на него. А ведь мог подумать, фу, напился, на ногах не устоял, а мне теперь возись. Долго пили чай, перед этим заверив друг друга, что никто не куда не торопится и не спешит. Николай успокоился и расслабился, когда Воланд убедил его, что нисколько не винит в произошедшем. Воланд вальяжно растекся по табурету и столу, млея от тепла и заботы. — Нужно скорее раскрыть тайну этого черного льда и принять меры. — Совершенно с вами согласен. Дальше разговорились более основательно. Если с профессором все было более-менее ясно из их почти ежедневных небольших разговоров, то Николай для первого всегда был обыкновенным дворником, обычным работягой, простым и легким, как три копейки. Какого же было его удивление и удовольствие, когда он понял, что тот совершенно не тот, кем кажется. Очень осторожно, как с недоверчивым зверем, Теодору все же удалось разговорить Николая. Выяснилось, что тот действительно был врачом, не блистательным отроком науки, но очень прилежным и совестливым. Пациенты его любили, практика была обширная. У Николая было все: работа, приносившая стабильный доход, своя квартира в центре города и любимая жена. Но работа перестала приносить ему счастье и удовлетворение. Он стал несчастен и озлоблен на мир. Тогда и решил, что он либо будет заниматься тем, что искренне любит, либо погибнет. Николай всегда тяготел к литературе, всю жизнь он писал короткие рассказы, которые невероятно развлекали его и его жену. Но стать литератором и быть при этом в достатке — сложно. Николаю был закрыт путь в союз писателей с его работами. Он и она это прекрасно понимали. Он не мог позволить, чтобы его жена жила в бедности вместе с ним, она не могла его обречь на муки занятием не любимым делом. Они много говорили, много плакали и страдали, но решили, что будет лучше, если они отпустят друг друга и разошлись. С тех пор Николай ее не видел. Он нашел себе работу, что не отнимала у него много времени, но позволяла не умереть с голоду, давала крышу над головой, и принялся за дело. Так, он стал тем самым прилежным дворником, что незримо для жителей дома заботился о них, а все остальное время он писал и писал, и писал… Воланд слушал чужой рассказ и не шевелился. Он был загипнотизирован необычной историей чужой жизни, грустными глазами и размеренным глубоким голосом человека напротив. — Только прошу, не смейтесь… Хотя по вам видно, вы удивлены, что кто-то может так глупо бросить все ради смутных призраков и несбыточных мечт… — Николай как-то не весело улыбнулся. — Нет, я удивлен, что в этом мире все еще можно найти человека, который готов бросить все ради мечты… Это требует большой смелости. — Совершенно серьезно прогудел в забитый ватой нос Теодор. Николай на это ничего не ответил, просто пожал плечами, он и так достаточно сказал на сегодня. — Скажите, а это… — Взгляд профессора упал на исписанные листы. — Новая работа, кусочек главы будущего романа… — Рука Николая дернулась от чашки к рукописи, будто хотела загородить. Но пальцы лишь задумчиво постучали поверх листов и… придвинули их ближе к Теодору. — Хотите?.. — Mein Gott, конечно! Еще пили чай, из кружек этих, оранжевых в белый горох, курили много. Профессор пока читал скурил всего пару сигарет. А вот Николай… Курил и курил свои тяжелые папиросы. То выходил на улицу, чтобы не мешать, то заходил обратно, гонимый морозом в тепло. Курил и кусал подушечки пальцев. Курил и перекладывал книжки в шкафу. Курил и подкидывал дров в печку. Когда в очередной раз он поднялся, чтобы выскользнуть наружу, Воланд цепко схватил того за руку. — Сядьте и не мельтешите. — Вдруг очень строго сказал профессор. Николай аж весь обмяк от такого тона. Еще никогда его работу не читали при нем же и ожидание вердикта было самой мучительной пыткой, тем более что… Профессор Воланд был знаток литературы, именно ее он преподавал в университете. А еще профессор Воланд послужил прототипом и стал главным героем его романа… Сейчас он как раз читал кусок про темного мага Воланда и тот беспредел, что его свита учинила в варьете. Николай сел и кажется больше не шевелился, насупившись уставился в открытую печку, смотрел как огонь дрова лижет. Наконец-то профессор закончил читать. Он отложил листы в сторону, сделал это крайне осторожно. Николай заметил, что кончики пальцев его подрагивают и сразу же убедил себя, что злости, что Воланду не понравилось и он оскорблен тем, как его образ выстраивается в романе. Николай сразу же приготовился щериться и скалиться псом дворовым, защищая свое детище. Воланд и правда дрожал. — Николай, знаете, вы страшный человек… — Да чт… Воланд звонко цокнул. Пресекая любые комментарии и пререкания. Николай лишь сильнее нахмурился, а профессор продолжил. — Два года назад. Осенью, я возвращался домой и на ходу читал свежий номер журнала, где только-только опубликовали рассказ никому неизвестного молодого автора… Дьяволиада… Всю мрачность, как рукой сняло, Николай побледнел, вспомнив тот случай. Скулы покрылись стыдливым румянцем, а сердце бешено забилось, как у преступника, пойманного с поличным. Он мельком глянул на Теодора и сердце съежилось, тот не был зол, но был явно растерян, столь умело сложив кусочки событий в голове. На него, со всеми этими ранами на лице, растрепанными волосами и блестящими от волнения глазами, невозможно было спокойно смотреть. Николай отвел взгляд, нервно загрыз нижнюю губу. — Я тогда тоже споткнулся, зачитался, не заметил. Да и как тут не зачитаться? Рассказ так написан, что не оторваться от него. Вы и тогда успели меня удержать. Схватили крепко, у меня на плече потом синяк был… А я же вам сразу тогда сказал, как мне понравился рассказ, какой он захватывающий, умный и колкий… Знаете, та работа меня так сильно захватила, что я ждал с нетерпением новых. С трепетом открывал очередной номер, листал страницы, искал… Не находил… И так целый год. Потом почти забыл. И вот прошлой весной, о чудо, профессор Персиков и его красный луч… Воланд ронял слова, и они тяжелыми гирями падали на Николая. Удивительно, как такой высокий и широкоплечий мужчина мог так сильно уменьшиться, пытаясь закрыться от чьих-то слов. — И тогда я тоже рассказывал вам, о том какая эта чудесная вещь… А вы стояли, слушали, кивали и тихо улыбались, сквозь сигаретный дым… Я ночь не спал, утром в редакцию ходил, выпрашивал настоящее имя автора, его адрес, хотел говорить с ним, так сильно захватили меня его работы… И говорил с ним почти каждый день, сам того не зная… Тишина. Вязкая, липкая и неуютная. Воланд уже не дрожал, он осунулся. Николай поднял взгляд и увидел, что все это время профессор любовно водил кончиками пальцев по его тексту. — Вы сердитесь? — Виноватый голос Николая. Он злился на себя, ведь не понимал, не знал, что может причинить боль этому тонкому интеллигентному человеку. Это не разбивало его сердца, но заставляло чувствовать себя крайне паршиво. — Нисколько. Но мне грустно, что вы не открылись мне раньше. И мне радостно, что вы сделали это сейчас. — Осторожная улыбка на израненном лице. — Но как вы поняли? Что все эти работы мои? — Если честно, по началу, Николай испугался такой невероятной, даже сверхъестественной проницательности. Ему показалось, что Воланд, заглянув в его рукопись, вдруг разом увидел все его прошлое и всю его душу. — О, это очень просто… Я всегда узнаю работу мастера. Посидели помолчали, но уже как-то теплее, давая возможность друг другу выдохнуть. Переварить все сказанное и услышанное. Привыкнуть к друг другу уже по-новому. — А как вам мой новый герой? — Аккуратно поинтересовался Николай. Если уж улаживать щекотливые вопросы, то все разом. Пусть между ними не останется недомолвок. — Очень интересный, необычный… И свита эта, настоящие бесята… Мне нравится. — Ну, это главное. — Николай пробежался взглядом по своей сторожке, которая вновь стала светлой и уютной. Он поднялся и пошел закрыть печку на ночь. — Хотите прочитать, что было до варьете? Я живу в вашей парадной, на чердаке, там вся рукопись. Точнее то, что есть. Роман еще не окончен. — Только если мы отправимся немедленно. — Сверкнул глазами Воланд. — Как изволите, мессир. — Хмыкнул Николай. На дворе была глубокая ночь. Пушистый снег шуршал под их ногами. Они шли рядом, шаг в шаг. Измятый профессор то и дело приваливался своим плечом к плечу Николая. Белые хлопья падали на них с неба. Подходя к злополучному пятну черного льда, без которого скорее всего всей этой истории и откровений не случилось бы, они оба чуть замедлили шаг. Где-то на верху хлопнула форточка окна. Николай и Теодор разом задрали головы. Из окна четвертого этажа на них уставились злобно сверкающие глаза Анны Прокофьевны, их соседки и креста, что тащили на себе все жители дома. — Получай фашист гранату! — После недолгой паузы крякнула старуха и чем-то махнула. Николай еле успел отскочить сам и оттащить профессора. Ровно в том месте, где каждое утро Николай обнаруживал до безобразия гладкий черный лед, шмякнулось несколько литров мыльной воды. Анна Прокофьевна страдала бессонницей и любила стирать ночами. Жила она в коммуналке и из комнаты лишний раз выходить не желала, дабы не сталкиваться этими мордами, то есть с соседями. А потому, воду из тазика попросту скидывала в окно. — Анна Прокофьевна, ну вы уж!.. — Николай хотел было кинуться на четвертый этаж для разбора полетов, но его остановила чужая рука. Он с удивлением обернулся и увидел, что у профессора дрожат плечи, а потом он услышал его смех. Он не понимал, как можно смеяться, когда его так оскорбили, а потом… Засмеялся вместе с ним. Тайна Кентервильского привидения была раскрыта.