Золотое сечение

истинные — истина точно нитью по пеннонсо; фамильный герб, исшитый узором средневекового благородного рода, где вышивка — витраж: прозрачна в своем естестве. незыблемая истина — душа в душу. слово за словом мысль за мыслью — друг за другом в самых безбашенных идеях в невысказанных фразах в спорном в обыденном… позволить себе выражаться наиболее пошло, — истасканным, истертым клише, избитым — сутью бульварных книженций — в подворотне — подошвой массивных сапог; выражаться буквально, стараясь в паре слов передать весь смысл параграфов толстых, сытых фолиантов, в чьих переплетах — тысячелетняя мудрость вдохновленных идеалами — классиков — составителей алхимических формул, что бились в конвульсиях, желая до идеала дотянуться хотя бы на мгновение: …во всем — везде — заодно. Они не думали, что так бывает и что так произойдет с ними. Что действительно существует та самая золотая середина — точка золотого сечения, бесконечно стремящаяся в никуда по алгебраическому расчету какого-то гения из ряда античных арифметиков. Золотое сечение — идеал; все в мире стремится к идеалу. Пугод стремится к Модди; на уровне рефлекторном — будто так всегда было. Модди стремится к Пугоду; на уровне инстинктивном — будто так и должно быть. Точка их преткновения — середина. Золотая. И в этой точке — мириады других точек; приятный бонус — давай, бери карандаш, пиши в пустые клеточки кроссворда, — диктую: пятнадцать букв, по горизонтали — «вза-и-мо-по-ни-ма-ни-е». Потому что — опять же — есть золотое сечение, — две трети — с погрешностями — от отрезка, — завиток — и снова — две трети; конспектируй. Потому что есть пазл — его части. Потому что пазл складывается, когда разрозненные части встают на свои места. Модди с Пугодом не истинные в прямом смысле слова. Чтоб судьба, и чтоб жить друг без друга невозможно, и чтоб любая другая ванильная чушь, продиктованная природной совместимостью — не оно. Просто повезло. И Пугод поверил в везение — навскидку. Зря. Он не привык нецензурно выражаться, но соседние части пазла редко бывают одинаковыми, а очередной завиток их золотого сечения в какой-то момент завернул, видимо, позже положенного, сбившись с проложенного маршрута — отрезок стал лучом съехал сполз и потащил за собой; так вот: выверенный идеал, существующий иллюзорным «как-нибудь где-то там» — пиздеж. Первая ссора — узурпатор идиллии. Стоит смотреть на мир глазами менее наивными; несомненно, разногласия — ничтожные, бытовые, масштабные — обязательная часть жизни, без которой не бывает равновесия. Однако Пугода это по какой-то причине ощутимо подкосило; причина ссоры постепенно забывается — подкашивается не душевное равновесие, но подкашиваются ноги.

*

      Они злые, заебанные — в каком-то из проулков центрального района, истыканного киосками и магазинами. Все возможные слова, что в цивилизованном обществе принято называть вежливыми, уже перебраны — дискурс окончился эгоистичным счетом ноль:ноль. Пугод царапает цепкой хваткой чужой бок — чуть выше талии; потому что Модди не прав и в обозримом будущем собирается сделать дурость — в возможный вред себе и окружающим его людям. Модди сжимает свои руки на талии пугодовской — отутюженный пиджак мнется, идет сборками, — потому что Пугод все никак не может успокоиться, хотя уже и стоило бы. Они не разговаривают; то — не речь, — рычание, — низкое, тихое, предостерегающее, — друг другу в лицо. Хмурятся — на лбах прокладывается складка меж бровей. Рты — на некоторых словах — в оскал, ведь Модди, равно как и Пугод, все еще морально изъебан и тяжелым рабочим днем, и невеселым его окончанием: — Угомонись, — предложения короткие, точечные. — Я тебя понял, закрыли тему. Сейчас не лучшее время для этого разговора. За полночь скоро. — Тему-то ты, может, и закроешь, но все равно сделаешь по-своему, а? — Пугод ответом щурится, вглядываясь в чужие бессовестные глаза. — Если я завтра узнаю, что ты приблизился хоть к одному из энд-телепортов, то тебя не переходная вероятность схлопнет, а я. Вот этими руками. Модди цокает, перекладывая свои руки с чужой талии на плечи. Смотрит в глаза — взгляд не отводит. Алгоритм «вдох-выдох», — сначала старается чуть успокоиться сам, а после вновь пытается вверить субъективную адекватность своего плана Пугоду, попутно отвешивая себе смачную мысленную оплеуху — почему он вообще счел нужным поделиться подобными мыслями именно сейчас, после общегородского собрания, что длилось на четыре часа дольше положенного и выело до остатка всякую жизненную энергию, оставив за собой лишь пустое недовольство, граничащее со свирепой горячкой? — Ты мою идею о трансфигурации чем слушал? Ошарашенно вскинув брови, Пугод вглядывается в мужское лицо глазами абсолютно ахуевшими — лишь больше распаляется. Конечно, он слушал — причем ушами, — а иначе не стал бы протестовать настолько яро. Пугод всегда готов за ним и в огонь, и в воду, — и Модди такой же — так казалось и, честно сказать, до сих пор кажется; на любое «а давай?..» естественным образом последует закономерное «а давай», — за каждым «ты за?..» пойдет вполне ожидаемое «я — за», — и не будет особой разницы в том, с чьей стороны поступит предложение. Избалованное, ребяческое, безрассудное, смелое дохуя, только-только познавшее суть — вроде как — отношений, — не само оно, но предлагающий его — уж точно; необдуманным, неповоротливым нарративом, что в одно ухо стремглав влетит, а из другого — обходным путем — по окружной от черепной коробки — вылетит скорым рейсом, минуя мишень, — где красной, блять, ярчайшей точкой — жирным контуром перманентного маркера — извилины мозга, мыслительный процесс: эрго — это ж сечение. сечение, — ну, которое золотое. понимаете? да нихуя вы не понимаете. — Слышишь, полиморф недоделанный, — Пугод сквозь зубы цедит каждое слово, угрюмо тычет пальцем Модди в грудь — с укоризной — и не собирается затыкаться, пока не услышит четкого обещания из уст вышеупомянутого не делать херни; скоро и вовсе станет это обещание под расписку требовать, потому что иначе, судя по всему, никак. Говорит раздраженно, темп его речи становится чуть быстрее. — Мне твоя идея, мягко говоря, до задницы. Тебе понятным языком сегодня было сказано: порталы пока не-ста-биль-ны. С таким, ты знаешь, не шутят. Да тебя ж банально сожмм-м!.. Чье-то терпение, аки гитарная струна, перетянутая на неродной лад начинающим музыкантом, — дребезжащая, накаленная, — резко лопается, больно ударив хлыстом по напряженным пальцам. Возмущенную тираду бестактно затыкают поцелуем — грубым. Пугод старается вырваться, редко хватая ртом воздух — ибо Модди, нахуй, вот вообще не вовремя вздумал играть в страстных возлюбленных в конфетно-букетном. Модди же с силой прижимает его голову обратно, сгребая пятерней волосы — пугодовская шляпа, глухо стукнувшись о бетон, падает на землю — куда-то к канализационному люку; он, заставляя Пугода запрокинуть голову и почти вжать ее в в плечи, крадет невысказанные ругательства — напрямую, — где идиома «с языка снять» — наиболее точная фраза для интерпретации происходящего с ними абсурда. По воздуху — извне — сквозь — ползет, крадется, — пока не слишком ощутимо, но уже просачиваясь первыми проблесками слабого аромата в свежем вечернем воздухе, что сам по себе — влага, — феромон; по такому воздуху, конечно, подобает плыть. эфемерному, неосязаемому — феромонам — и вовсе витать, и витать непременно легко, чтоб словно касанием незримой вуали, что ни за что не позволит прервать целомудренное сакральное таинство; но аргументация — об обратном. бытие. глава третья, стих первый: ползет — змей искуситель. Модди правда не хотел к этому прибегать. Так делают только законченные придурки, решившие, что превосходство, исходящее из данного им природой вторичного пола — сподручный инструмент в любом конфликте; подавление — вселение первобытного страха. Модди — не придурок; по объективным оценкам его хороших знакомых и близких ему людей. По-хорошему, и Пугода можно понять — тот себя так обычно не ведет: он устал, он замотался, он недоволен. Вот только здесь — как в старом бородатом анекдоте — есть нюанс: Модди тоже устал, тоже замотался, он тоже до неприличия затрахан бытовыми и глобальными проблемами — и слушать нравоучения теперь ему не улыбается; простое решение, как завещали мудрейшие предки, всегда легче сложного, — а все справедливые недовольства на эту тему Модди терпеливо выслушает и непременно с ними согласится когда-нибудь не сейчас. «…поскольку тварь подвержена всяческим страстям, наслаждение по-змеиному проскальзывает в человеческие чувства и переживания…» Пугод отрывается от вынужденного поцелуя, напоследок прикусив нижнюю губу Модди со всей дури — а дури в нем сейчас предостаточно. Чувствует запах, что нашатырем в нос бьет, кроет не рецепторы, но разум, — усиливающийся аромат, залезающий под кожу с каждой секундой все глубже и глубже, заставляет злиться сильнее, но вместе с тем отнимает силы эту злость как-либо выражать: — Только попробуй. Модди не отвечает. Он уже пробует — очевидно. Пугод вновь некультурно тычет начавшим подрагивать пальцем Модди в грудь: — Не пытайся… так тупо съехать с темы… Обыкновенно Пугоду плевать на отличия меж альфами, омегами и прочими ползучими-прямоходящими гадами. Он воспринимает это как данность, которая, в основном, жизнь не портит. Но вот что Пугода в альфах стопроцентно раздражает, так это их блядские феромоны, что в нужный момент удобно настраиваются на волну исключительной доминанты над ребятами послабее, волей-неволей оказавшимися в радиусе действия этой ебучей атаки. Пугод ни разу не чувствовал такого феромона Модди. Тот себе попросту не позволял подобного, не выпуская феромоны нарочно — не имеет такой привычки; вполне логичный вопрос, вытекающий из складывающегося теперешнего, обидным уколом херачит прямиком под дых: насколько же критична ситуация, если вечно сдерживающий себя альфа — что уже нонсенс — посчитал верным решением несвойственное себе поведение? Точного ответа нет, равно как и размытого: они оба в душè не ебут, даже если приблизительно — даже если в перспективе, — даже если очень хотели бы в этом разобраться, но они       в любом случае                               нет. И то ли непривычка, то ли еще какая психологическая-физиологическая хрень, не желающая на уровне скорее даже подсознательном подчиняться кому-то в жестоком и унизительном смысле, заставляет играть по заведомо неверным правилам: Пугод не знал, что применение на нем атакующего феромона вызовет не предполагаемый системой эффект; нет страха, нет первобытного ужаса; первобытное есть — другое. И — эй, — вспоминая до ебучего не задавшийся день, Пугод без угрызений совести думает: он, вообще-то, тоже так умеет. Сейчас в нем говорит лишь злость и нежелание одному остаться в дураках — дурость. Все визуальное секундно мажется; расфокус. Слабость. Нега. Сценарная закономерность — текущая из задницы природная смазка. Неуклюжее. Желанное. Низменное. «…схлестнувшись с человеком непосредственного склада ума в полемике и пытаясь тотчас его заткнуть аргументами чисто номинальными, — они, ну, существуют, и — чесслово, обязаны работать, — ты забываешь важную деталь; исход события — неустойчивой вероятностью — парадокс: заткнуться может не только лишь твой собеседник, но вы оба…» «…не выебывайся, да не выебан будешь.» Модди будто слышит эту проповедь. Он читает ее бегущей строкой в потемневших глазах напротив — букву за буквой, — в слова складывает, семантику обдумывает, строит предложения непременно осмысленные и, перестав моргать, наконец понимает, что Пугод имеет в виду, выжженным взглядом чего-то от него ожидая. Понимает, потому что теперь на ближайший двор раздаются два феромона. Оглушительные, нещадные, порывистые и такие яркие, что от них впору бежать — как можно быстрее. В горле становится сухо. — Ха-а, — хриплый выдох Модди теряется в начавшемся копошении: он, до этого стоявший спиной к кирпичной стене, моментально — без толики нежности — меняет их местами, сразу припадая к месту, где пугодовская шея переходит в челюсть — там ярче всего чувствуется дурман. Сам Пугод еле слышно шипит, ударившись спиной о холодную поверхность, но от близости не уходит, подставляя оголенную шею. — Зачем ты на мою голову такой проблемный? Дыхание становится глубоким. Выдох — каждый — судорога, простреливающая нервы крупным калибром. — А ты зачем на мою голову такой… — Голос постепенно садится, становясь сиплее; Пугод старается выдумать достойный ответ из вредности и пока не успевшего выветриться на свежем воздухе гнева. Чувствуя горячее дыхание, он изгибает навстречу шею, руками с напором скользя от чужих плеч к груди, словно силясь оттолкнуть; очевидно, отталкивать он не собирается. Глаза все чаще непроизвольно прикрываются — как при действии снотворных веществ — однако с веществами ему сейчас напрашиваются иные аналогии. — …упертый? Модди слабо улыбается, не прекращая хмуриться — определенно может поспорить насчет того, кто из них более уперт; он говорит: « .» ничего он не говорит. Он руками — к скулам; тянет чужое лицо к себе, что Пугоду приходится приосаниться, вытянуться — навстречу. Губами — к губам, к шее, к прикрытым песочной рубашкой ключицам, — целует, кусает, не контролируя свои действия; координации — ноль. Пугод кажется ему теперь невыносимо красивым. Неживой свет фонарей, рассеянными янтарно-золотыми полосами обрамляющий чужое лицо, легший на пряди волос бледным желтоватым отсветом и в глазах нашедший отблеск — нетрезвых, мутных, — делает Пугода живым — дает это осознание, — в противовес. Он весь — словно в бреду. Если и возжелается внезапно неспешно смаковать подвернувшийся момент разделенной меж ними слабости, они не смогут — слабые; ослабевшие, одичавшие. Им некуда торопиться, но они все равно торопятся. Суетятся, пытаясь дотянуться до всего — сразу — и сжать, смять, исцарапать. Феромоны, — их дикая смесь, теперь уходящая за пределы одного-двух домов, отпущена по кварталу — словно на выгул. Самосознание честно держится из последних сил — что у одного, что у второго, — потому что они в самом эпицентре этого дерьма; они и есть эпицентр, к которому сейчас самоубийственно приближаться, иначе снесет к херам. Слава богу — в Центре никто не живет. Пугод нечасто чувствует феромоны Модди — удобные случаи являются редкостью. С такими он и вовсе ни разу не сталкивался, — с яростными, едкими, будто бы пропитанными каким ядом, что стоило бы считать незаконным. Ему кажется, что он вот-вот задохнется слепой похотью; афродизиак — благовонным угаром — под кожу — впервые сверх необходимой дозы — внутривенно. Модди чувствует тяжесть; рукой подхватывает под коленом пугодовскую ногу, что до этого тщетно пыталась зацепиться за него без посторонней помощи. От сгиба к бедру ведет — чувственно, — ближе прижимает и понимает запоздало, что ткань брюк заканчивается раньше, чем ей подобает. Пугод не намерен ждать: он, уже успевший расстегнуть и спустить собственные штаны бог знает когда, руками, охваченными легким тремором, расправляется и с ширинкой чужих брюк, доставая налившийся кровью орган. Пугоду кажется, что всего слишком много, когда он обхватывает их члены ладонью — полностью не выходит, но из легких все равно вышибает воздух первым томным стоном за сегодняшнее рандеву, — и начинает водить ею вверх-вниз, слепо тычась носом хоть куда-то — в шею, в скулу, во впадину ключиц; он не знает, куда конкретно старается попасть, но знает, что точно промазывает. Все такое сумбурное. Круговоротом — воронка, — засасывающая в глубины презренного, грязного… …блять. У Пугода нет сил выдумать подходящий ситуации абстрактный афоризм. Он смеется неслышно, надрачивает сильнее и лепечет что-то о том, что теперь знает, как держать Модди около себя — шутит, — и, возможно, не очень удачно, но четкая мысль на случай возникнувшей претензии им была заготовлена еще несколько минут назад: ему плевать. Принимает решение на момент притормозить. Указательным пальцем руки, обхватывающей члены, ведет от основания к головке по чужой длине — и обратно, чуть надавливая на выступающие вены. Ловит чужой тяжелый выдох и улыбается не по статусу развязно. — Неделю не слезу, — продолжение болтовни — смехотворная угроза. Рука вновь заходится активным движением. Дыхание — тяжелое. — Пока порталы… не стабилизируются… — Он свободную руку Модди перехватывает, заводит за свою спину. Ладонь на ладонь — по позвоночнику — через поясницу — скользит к бедрам, чтобы дать понять, как он течет; насколько ситуация — да и они, в общем-то, тоже, — двинутая, — нелепость, что не пришлась бы по вкусу любому уважающему себя сюрреалисту. — Жестоко, — Модди вознамерился вдоволь надышаться искусительным ядом — по линии челюсти все водит, изредка отстраняясь, дабы отпечатать в разуме картину, что перед ним рисуется в режиме реального времени. Решает подразнить — ответом на провокацию. — А трансфигурацию я все же опробую. Пугод фыркает на ухо, уворачивается на миг, только чтобы самому уткнуться в шею Модди — желая захлебнуться опьяняющим феромоном — и подталкивает чужие пальцы внутрь, слитным движением самостоятельно насаживаясь на две фаланги: — Тебе ли сейчас не насрать на трансфигурацию? — Сейчас — возможно, — Модди крышу рвет. Он с вызовом смотрит, собирая пальцами вытекающую смазку и толкая вовнутрь — неслабо; теперь не вторя пугодовским движениям. — Завтра — посмотрим. Освободившейся рукой ухватившись за волосы на чужом затылке, Пугод дергает голову Модди к себе — ближе, заставляя чуть наклониться, — и в считанных сантиметрах от губ произносит, срываясь: — Господи, либо ты заткнешься, либо я тебя… лично… прямо сейчас… трансфигурирую, мм-м, — тает от жестких толчков сзади, сбиваясь в темпе, что был им намечен рукой. Тает — плавится; восковой свечой, чей фитиль теперь — труха; так, блять, близко к истлению, что достойные этого ощущения слова вряд ли представляется возможным подобрать. — Какой воинственный, — усмехается наигранно Модди, продолжая неумолимо толкаться пальцами в чужое нутро. Ему малость неудобно, но если он сейчас на это пожалуется, то разочарует в первую очередь себя. Полноценно потрахаться — никак. Даже если впервые кроет по-животному. Это изводит. Ему хочется вжать Пугода в стену, чтобы тот спиной елозил по шершавой кирпичной поверхности. Чтобы утром один проснулся с сорванным голосом, а другой — с красными жгучими отметинами на лопатках. Но нельзя; досадно. Глухое рычание заседает в глотке. Пугод не прочь слышать этот звук каждое мгновение своей жизни. Модди прекращает движения; он просто сильно давит внутри, потирая пальцами давно выученную точку. Пугода дугой выгибает — рождается желание отстраниться от настойчивой ласки, ибо ему кажется, что от избытка ощущений он с секунды на секунду отрубится. По руке Модди бегут тонкие струйки вязкого — собираются на согнутых костяшках и создают сущий пиздец, что разжигает внутреннее пламя еще сильнее, обливая керосином с головы до пят. Пугода дрожь пробирает, — весь его стан напрягается, рука слабеет, съезжает, напоследок цапнув головку. Связь с землей напрочь обрубается в момент, когда он вдыхает через рот, жмурится, голову запрокидывая, руки пытаясь пристроить о-боже-хоть-куда-нибудь и кончает, издав какой-то надрывный звук и чувствуя, как чьи-то зубы смыкаются на надплечье — Модди заканчивает парой секунд позже, сжав чужое бедро со всем оставшимся напором. Дыхание — надсадное, сбивчивое, сиплое. Им требуется долгая половина минуты для возвращения в этот мир какого-либо самообладания; прикладывают усилия — без малого — титанические, чтобы выровнять феромоны, что сбились и теперь норовят разыграться в полную мощь — сказалось долгое их бездействие. Феромонами пропитано буквально все — от одежды до окружения. Нахлынувшее чувство — вожделение; проводя аналогию, можно сказать, что им, таким красивым, подали заказ в превосходном ресторане, с невероятным перформансом подав блюда, а после, не дав притронуться к маняще пахнущей еде, насрали прямо на тарелку, не успев и приборы столовые толком разложить. Обидно. Однако вернувшийся здравый смысл орет, надрываясь: они — не животные; по крайней мере, не конкретно сейчас — отголоски усталости накладываются на ма-аленький, крошечный проблеск стыда — в общественных местах адекватные взрослые люди должны уметь держать себя в руках. Натянув штаны, Пугод проверяет карманы на наличие тряпки или каких-нибудь салфеток. В карманах брюк таковых не оказывается, но за отворотом пиджака пара платочков, сложенных треугольниками, все же находится. — Ты почаще про свои глупые идеи рассказывай, — бубнит Пугод, неловко обтирая сначала Модди — в первую очередь его руку, стараясь вообще не думать своей светлой головой некоторое время и не выдавать внешне смущения — и только потом — себя; полностью избавиться от следов грехопадения не получается — штанины неприятно липнут к коже, насквозь промокшие в паре конкретных мест. Пока Пугод продолжает вытираться, распихивая по карманам брюк использованные салфетки — очевидно, в плане гигиены ему сейчас нечего терять — Модди подхватывает с земли цилиндр, упавший чуть поодаль от них, и протягивает Пугоду, невозмутимо дожидаясь момента, когда владелец заберет свой головной убор из его руки: — Во-первых, она не глупая. Во-вто… — Глупая, — ответ приходит моментально; Пугод даже не отвлекается от своего занятия, будто констатируя общеизвестный факт — но шляпу принимает, отряхнув ее пару раз тыльной стороной ладони, смахивая осевшую пыль. Модди унимает раздражение. Скрещивает руки на груди. Спокойно продолжает мысль: — …во-вторых, у меня умных предостаточно. — Верю, — легко на выдохе говорит Пугод, попутно активируя элитры. Продолжает говорить уже после того, как, отойдя на основной тротуар, взмывает в воздух — механизированные крылья приходят в движение — песок под ногами разлетается в разные стороны; он салютует Модди, шуточно прощаясь — они в любом случае еще встретятся сегодня дома. — Но умные на нас так не действуют. Модди смотрит ему вслед — постепенно фигура становится неразличима, поглощенная ночным бескрайним небом — необъятно огромным, бесконечно темным. Думает, что вылететь на пару минут позже — неплохое решение. Ему действительно стоит осмыслить произошедшее самому и дать остыть Пугоду, который, — он уверен, — сейчас ни о чем не мечтает, кроме как о хорошем отдыхе после насыщенного дня. А их повторная встреча в ближайшее время не сулит никакого отдыха; думать о себе — одна треть, о близком человеке — вторая; третья не нужна, — дробь утеряет смысл дроби, став неразделимым; как показывает практика, разделять ее иногда, пожалуй, все же стоит. Их золотое сечение продолжило ход, вышагивая спиралью свои законные две трети с погрешностями.