The moon is yellow silver Oh the things that summer brings It's a love you'd kill for When all the world is green He is balancing a diamond On the blade of grass The dew will settle on our grave When all the world is green «All the World Is Green» — Rosemary Standley feat. Dom La Nena
Стибба первым её заприметил. Среди прочих патрульных он был самым молодым, даже бороды ещё не отрастил, и глаза у него потому замечали то, что другие, более опытные, могли упустить. Фране всегда говорил его предшественник, Бема, что юность при мече тем и хороша — чем больше зим за спиной, тем суше взгляд, в то время как ему следовало бы оставаться ясным, непредвзятым, поскольку мир полон чудес и тайных знаков, да опыт подкармливает гордость, потому чем дольше живёшь, тем меньше видишь. Двенадцать зим назад не стало Бемы, он пал настолько благородно, насколько мог, защищая спину лорда Эомунда в Эмин Мюиле, и сам лорд Эодмунд пал. И небо тогда налилось молочными облаками, и не было солнечного луча долго, пока вдовьи крики не утихли, перейдя в тихие слёзы. Фране тогда был молод, едва женился, теперь же дома ждала жена с тремя сыновьями и дочерью. И Стибба ему был как сын. Ладный, ясноглазый, ловкий, добрый, нередко Фране звал его на ужин; и дочка, первенец, двенадцатилетняя, краснела и робко опускала взгляд, когда отец потчевал молодого гостя, старше неё всего на четыре года. Стибба первым заметил фигуру. И как говорил уже после, он вслушивался в синие сумерки, потому сначала обратил внимание на шорох платья, хотя шуршало оно далеко, путаясь в ногах и травах. Он дал знак Фране: «кто-то есть, не враг», — и Фране подумал, да кому взбредёт в голову бродить по равнине в такую темень, в нескольких лигах от родного Альдбурга, но прислушался. Он дал знак, и отряд двинулся в сторону, указанную Стиббой. Совсем скоро и Фране увидел фигуру. Та, видимо, испугалась стука копыт. Хотела было бежать, но запуталась в полах плаща и упала, приникла к траве, превратившись в тёмное пятно. Фране натянул поводья, когда они оказались перед ней. — Кто ты? Назовись! — гаркнул он на рохиррике. Послышался жалобный всхлип. — Поднимись, незнакомец, — мягче, на Вестроне, добавил Стибба. Фигура вздрогнула. Робко, она села на колени. Потом встала. От движения капюшон мантии соскользнул на плечи, явив всадникам деву. Даже свет луны не скрывал выплаканных слёз. Одета она была прилично, будто роханского покроя, но что-то всё равно выдавало в ней чужестранку. Платье под плащом почти как у жены и свояченицы, но богаче цветом, и виднелся большой красивый камень на верёвочке под сердцем — он отливал сумерками. — Назовись, — смягчив тон, потребовал Фране на Вестроне, повинуясь предположению Стиббы. — Судари! — воскликнула она ломанным от слёз голосом. — Я потерялась! Моя… моя госпожа, которой я служу, её больше нет! Слова её звучали твёрдо на Вестроне, почти как у уроженцев Марки, но всё равно не так, как им следовало бы. — Имя, — надавил Фране. — Назови своё имя, дева. Но она снова залилась слезами и спрятала лицо в руки. — Сбежала от дикарей из Дунланда, что ли, — пробормотал Фране на рохиррике, оборачиваясь к своему отряду. — Чепуха какая-то. На Истфолд давно не нападали. Откуда она взялась? Кто её госпожа? — Капитан, — робко заговорил Стибба. — Мы же не оставим её здесь одну? — Не оставим, конечно, — махнул рукой Фране. — Но дела это не меняет. Не слышишь разве, что она чужестранка? И не из Гондора. У них у всех слова мягкие-мягкие. — Она одета, как одна из нас, — заметил Стибба. — Говорит, при госпоже состояла. Могло статься, какому-то скромному роду служила, да попала в беду. — Мы своих знаем, — поджал губы Фране. — И она явно не состоит в наших рядах. — Помочь надо, юнец дело говорит, — подал голос Херубранд, недавно сам ставший отцом. — Какое дело, в конце концов, откуда она и как здесь оказалась? Если моя Розафлед узнает, что я деве в беде не помог, не видать мне потом от жены ни ласки, ни участия. Фране усмехнулся. Ему и от своей Меревин не видать бы было любви, несмотря на четырёх детей, брось он незнакомку. И тем не менее, обсудить стоило. — Кто возьмёт её тогда? И куда пристроит? — обратился он к эоредам. — Если она в беду попала, спрятать следует от чересчур любопытных глаз. И работа ей понадобится. Стибба неловко поднял руку. Фране ему кивнул. — Моя тётя, Сорвин, — робко заговорил юнец. — Держит постоялый двор моего деда, вы ведь помните. «Ещё бы не помнить» — подумал Фране. Сорвин, дочь Оральда, одна во всём Альдбурге была такой, как была. Никто больше из женщин не содержал заведения. Отец Стиббы, её старший брат, помогал раньше, как мог, но потом пал двенадцать лет в Эмин Мюиле, вместе с Бемой и лордом Эодмундом. Сорвин, однако, не согнула гордой спины, и её постоялый двор не дрогнул. Она и раньше была, впрочем, противоречием. Так и не вышла замуж, как бы её ни звали. Когда сам Фране спросил её об этом, надеясь пристроить к ней своего младшего брата, она только и рассмеялась, сказав: «Ты прекрасно знаешь, что означает моё имя. Так откажусь же лучше от вдовьей доли в наши времена, ибо радости мне хватает, а чарку печали не хочу ни с кем делить». — Соррун, — неожиданно проговорил Фране, опустив взгляд на фигуру девы. Она вся сжалась, опустив голову, чувствуя, видимо, что обсуждали её судьбу. По крайней мере, и слёзы закончились. — Не слишком-то жизнерадостное имя, — заметил Херубранд. — Есть имена и получше с «рун». Что же сразу так? Фране немного замешкался, но всё же решительно покачал головой. Женских имён, начинавшихся с «Сор», было всего три, и каждое из них являлось особенным.«Сорвин» называли тех дочерей, чьи матери скончались тяжёлыми родами, поскольку имя означало «печаль и радость». «Соргифу» носили те девочки и женщины, чьи отцы пали во время беременности матери, поскольку имя обозначало «подарок печали», иначе говоря, утешение. «Соррун» же была «тайной печалью»; нередко так именовали подкидышей, малолетних найдёнышей или же дочерей, рожденных вне брака, если женщину… если ей было нанесено оскорбление, за которое виновника, если его удавалось найти, казнили. Фране придерживался старых традиций, когда дело касалось имён. Дочь его звали Трюхильд, «истинная битва», потому что Меревин мучилась два дня и две ночи. Бертрика нарекли так, «яркой силой», поскольку своим первым воплем младенец разбудил даже соседей; Леофдаг родился в праздник урожая, нельзя было назвать его никак иначе, кроме как «любимый день»; Торфдаг, наоборот, появился на свет в грозу, и его окрестили «тяжёлым днём». Своё имя Фране не мог сказать, что любил, поскольку его, как и многих в Альдбурге, назвали на новый манер; король Тенгель привёз с собой пряный гондорский воздух и много мечт, но времена изменились. — Дева, — обратился к фигуре Фране на Вестроне. Та робко подняла голову. — Я нарекаю тебя «Соррун». Таково теперь твоё имя, раз своего назвать не можешь. Оно означает «тайную печаль», ибо в ней мы тебя и нашли. Но ты не должна бояться этого имени. Запомни… Обстоятельства бывают разными. Имя — это только начало. Судьбу же придумаешь себе сама. Фигура медленно кивнула. — Теперь ещё раз, — властно, но мягко воззвал к ней Фране. — Дева пустынной сумеречной равнины, как тебя зовут? — Соррун, сударь, — тихо ответила она. И поклонилась. — Рад встрече, — степенно кивнул он. — Херубранд! Твой конь мощнее и шире наших. Соррун поедет с тобой. Стибба! — юноша послушно кивнул. — По возвращении в Альдберг отведи её к своей тёте на постоялый двор. Ещё одни рабочие руки никогда не помешают. И чужестранку подсадили к Херубранду. Разумеется, в таком положении дела не стоило продолжать нести дозор, стоило вернуться в город, передать ответственность тёте Стиббы. Иначе, не приведи боги, орки, и как тогда быть? И сама Соррун на коне держалась неуверенно, зажато и робко, как никто в Рохане. Нет, нельзя было продолжать вести патруль, пока она присутствовала. Фране держал темп спокойный, но бойкий. Остальные эореды молча следовали за ним, внимательно вглядываясь в ночную мглу, опустившуюся на равнину. Никто не воспринял идею вернуться как попущение или блажь, и этому Фране молча радовался, поскольку принятие обстоятельств братьев по оружию только доказывало их благородство. Тонкий месяц ещё не успел короновать небо, когда всадники приблизились к высоким стенам Альдбурга. Фране приказал эоредам подождать у ворот, а сам, кивнув Стиббе и Херубранду, чтобы следовали за ним, спокойно, чтобы не привлекать лишнего внимания, заехал в город. Постоялый двор Сорвин находился на главной улице, ведущей к замку, ровно в центре, так что путь был близкий; посчастливилось также, что все зеваки, которые могли бы пустить слухи, расселись по излюбленным трактирам. Соррун с интересом озиралась по сторонам, вертясь, как ребёнок, и Фране, заметив это, когда обернулся, добродушно усмехнулся. По его скромному мнению красота Эдораса бледнела перед статностью Альдбурга, города Эорла Юного; впрочем, возможно, Фране лишь был несколько тщеславен. Так или иначе, в родном городе действительно было и побольше истории, и смеха, и пива; может, Эдорас времён короля Тенгеля и мог бы потягаться с Альдбургом, но не в нынешние времена — какая-то неведомая тоска сковала столицу, но на центр Истфолда, к счастью, не распространилась. Они спешились перед дверями постоялого двора. Фране с готовностью взял поводья коня Стиббы и повёл подбородком, чтобы юноша вошёл первым. Тот, кивнув, скрылся внутри. Соррун неловко мялась с ноги на ногу в повисшей тишине. Капюшон она сняла в какой-то момент, так что в тёплом и мягком свете жёлтых окон удалось, наконец, разглядеть её лицо. Оно было молодым и красивым, не чрезмерно и очевидно юным, как у Стиббы, несколько старше, но не чересчур. Нос у неё был удивительно правильным, и скулы заостряли образ; губы были маленькими, но круглыми, не тонкой ниткой, как у большинства жителей Марки; чужестранку, или кого-то с чужой кровью, выдавали в ней волосы, более тёмные, то ли цвета дерева, то ли цвета ячменного поля — темнота мешала разглядеть получше. Глаза, тем не менее, были ясными, как и у всех жителей Рохана. «Приживётся» — спокойно подумал Фране. — «Она красива и не без воспитания, это видно. Выйдет замуж за эореда, иначе и быть не может». Глаза и уши у него, может, и потеряли юношескую ловкость, но ведь то качества, свойственные настоящему, а с ходом времени, с появлением опыта, если и появляется что-то, так это способность яснее представлять себе будущее. — Соррун, — обратился к ней Фране. Она с готовностью встретила его взгляд, несмотря на тонкий шлейф очевидного страха и недоверия, который унесла с собой из равнины. — В Альдбурге тебе бояться нечего. Люди у нас воспитанные и добрые, благородные. Работать будешь у тёти Стиббы, хозяйки этого постоялого двора. Друзей найдёшь, потом и за любовью дело не станется. Наше солнце согреет твою печаль, и ветра унесут её. Ничего не бойся и держи спину прямо, мой тебе совет. — Да, сударь, — она вежливо поклонилась. — Спасибо вам, — её голос дрогнул. — Ничего не бойся, — терпеливо и миролюбиво поддакнул Херубранд. — Мы — народ всадников и коневодов. Что мы любим, так это свободу. Отпустишь свои печали, даже не заметишь. Альдбург — это вам не Эдорас! И стоило ему это сказать, как наконец распахнулась дверь, за порогом которой стояли Стибба и Сорвин.***
Конечно, раньше её звали не Соррун, но новое имя хорошо ложилось на язык, и печали действительно было хоть отбавляй, и вопросы без ответов клубились неприятной тайной на границе сознания. Конечно, раньше её звали не Соррун; разумеется, она никогда не ездила на лошади по-настоящему, только ребёнком в летнем парке, только шагом, с хозяином, державшим поводья; естественно, что путалась в длинных полах мантии и платья, это ведь был первый раз в жизни, когда что-то подобное надела, и чтобы до пола было. Она… была на костюмированной вечеринке. В лесу. Инга, дружба с которой перевалила за десять лет, позвала с собой, сказав, что там собиралась сыграть в тематическую ролевую, что-то вроде фэнтезийного детектива, и не хватало людей. Инге, вообще-то, не было свойственно всяким подобным увлекаться, её привлекала другая эстетика, нуар, например, но её новый парень этим очень горел. Соррун видела его пару раз в живую; он был из тех людей, кто быстро заражал и заряжал энтузиазмом, ни на чём не настаивая. Нельзя было назвать его писанным красавцем, но, будучи рослым и сильным, он сильно напоминал славянского богатыря, так что с маленькой и тонкой черноволосой Ингой они смотрелись вместе, как картина, или как золотистый ретривер с чёрной кошкой — в общем, любо-дорого было их созерцать, и они прекрасно друг другу подходили. Соррун позвали участвовать за компанию, потому что людей действительно не хватало, и платье с мантией ей парень Инги одолжил у своей сестры. Доехали до нужного места на машине, встретились со всеми — собралось, в итоге, человек сорок, и кто-то ещё опаздывал. Поставили палатки, переоделись. А потом Соррун на глаза попалась Чаяна. Конечно, на самом деле, её так не звали по паспорту; скорее всего, имя у неё было самое обычное и невероятно популярное, но, как выяснилось, в некоторых тусовках реконструкторов или любителей фэнтези считалось абсолютно нормальным делом брать себе псевдоним и под ним и жить. Внешностью она обладала самой, самой заурядной; ко всему прочему, она ещё и была «в теле». Но что действительно привлекло внимание Соррун, так это крашеные рыжие волосы и бесконечные аллюзии на лис в поведении, мимике и одежде — ни одна такая девушка или молодая женщина в общении не оказывалась, по личному опыту Соррун, добрым человеком. А каким оказывалась, так точно или ревнивым, или завистливым. Ко всему прочему, у Чаяны и в социальных сетях везде были лисицы на профильных фотографиях. Соррун не знала наверняка, предвзято ли она относилась к особям подобного рода, или её недоверие было действительно обосновано, но, так или иначе, её голубые глаза невольно следили за Чаяной. И, наверное, не зря. Инга, не привыкшая взаимодействовать с таким большим количеством незнакомых людей, робела и держалась своего парня, но его много кто знал, и многому кому хотелось с ним пообщаться, так что Соррун не отходила от неё ни на шаг и вела общение за двоих, как бы молодой богатырь не пытался прорваться обратно к своей девушке и её подруге. Наибольшая часть собравшихся прекрасно знала, кто с кем встречается, и никто ни на кого не претендовал. Кроме Чаяны. Она бросала такие взгляды на Ингу, что Соррун даже покрывалась мурашками; Чаяна всё лезла к богатырю со своими предложениями помочь то там, то сям, и всё ха-ха да хи-хи, с ноткой чего-то неуловимо гнусного, что только другая женщина может услышать, да и то не всегда. Инга, например, чувствовала, что-то… неладное. Но вот кто смотрел во все глаза, так это Соррун. При ней был кулон-амулет с лабрадоритом, ещё бы она не обратила внимание; и потом, если есть интуиция, надо её слушать. Когда все собрались, один из организаторов призвал всех к костру рассказать сначала историю. В старом замке бла-бла-бла такого-то королевства бла-бла-бла погибла молодая королева бла-бла-бла. Собственно, у кого-то были в заданиях политические интриги, друзьям королевы необходимо было собрать улики и найти виновников, виновникам надо было скрыться, а свидетелям — залечь на дно; ко всему прочему, у каждого персонажа имелось несколько личных миссий. Бродить можно было только по широкому участку территории, обозначенному ленточками и флажками. Соррун никогда прежде в подобное не играла, Инга тоже, поэтому непонятно было, роли распределены заранее, или нет. Однако, судя по тому, что некоторые игроки ещё до «кострового» сбора ходили перешёптываться с главным организатором, было ясно, что, наверное, можно было о чём-то и попросить. Чаяна, например, так и сделала. И Соррун снова заметила этот сложный нечитаемый взгляд на спине Инги, пока организатор кивал чужим идеям. Она терпеть не могла коварство. Интуиция же по поводу Чаяны не просто шептала, но даже выла. Именно поэтому, когда участникам раздали по мешочку, внутри которого было что-то, связанное с заданием, и пергамент с описанием персонажа, Соррун подбила Ингу незаметно поменяться, честно выразив свои опасения по поводу Чаяны. Не хватало ещё, чтобы подругу попытались прилюдно опозорить во время игры или как-то скомпрометировать. Таким образом, Соррун попалась роль преданной служанки королевы, и она являлась, по лору игры, одним из немногочисленных свидетелей. Партия предстояла быть очень непростой. По сути, за несчастной служанкой, потерявшей и госпожу, и подругу, охотились все, кому не лень — и друзья королевы, чтобы добыть показания и улику, и виновники, чтобы убить свидетельницу, и даже политические интриганы, чтобы свалить всю вину на неё и бросить в темницу, а то и казнить. Робкая Инга проиграла бы очень быстро, ведь, стараниями Чаяны, ей бы достался самый беззащитный персонаж, а у неё и мантии даже не было, только шерстяное платье, довольно яркое, с капюшоном. Пока все изучали свои пергаменты, один из организаторов предложил напитки из котла. Поскольку кружка Инги прошла через руки Чаяны и задержалась там, Соррун оставила её себе. И пошла прятаться. Ускользнуть от всех, растворившись в медленно наступавших сумерках, было делом не самым лёгким. Весна вступала в свою силу; и хотя пыльца немного щекотала глотку, так что пришлось её смягчить напитком, природа ещё не так пышно цвела, чтобы имелась возможность ловко спрятаться в молодых зелёных зарослях. Соррун, подумав, решила выйти к полю, поскольку можно было спрятаться за мертвенно-серыми кустами бурьяна и просто дождаться момента, когда было бы не так унизительно выбыть из игры. Всё равно столбец с ленточкой стоял дальше пресловутых кустов, намного дальше, так что, технически, она собиралась спрятаться даже не на самой границе обозначенной «карты». Вот только, стоило ей выйти на поле, мир начал крениться то вправо, то влево. Соррун выронила опустевшую кружку. Вытаращилась на яркий нелепый пластик. Разливали не что-нибудь, а глинтвейн… Соррун надо было бы выпить в одиночку два литра, чтобы от него опьянеть. — Проклятая Чаяна, — прошипела она, холодными руками касаясь подозрительно тёплого лба. — Уродливая стерва. На кой чёрт ей пытаться изводить Ингу? Дрянь какая. Не будь у неё такая жалкая душонка, глядишь, и привлекла бы внимание богатыря. Сволочь. Дрянь. Прибила бы! И, ругаясь и пошатываясь, побрела к бурьяну. Плюхнулась она за него уже сама не своя. Сердце билось, как неистовое. Дышалось тяжелее. «Неужели Чаяна настолько сволочь, что решила отравить?» — с ужасом подумала Соррун после того, как попытка успокоить и пульс, и дыхание не увенчалась успехом. В кармане платья был телефон. Полушёпотом, с третьего раза из-за потных ладоней, Соррун записала голосовую Инге, зная, впрочем, что та вряд ли ответит немедленно, ведь по правилам игры нельзя было пользоваться электронными приборами. Тем не менее, подстёгиваемая нарастающим ужасом, паранойей и драматизмом ситуации она, слабеющим голосом, высказала все свои обвинения в сторону Чаяны и заодно указала, где спряталась, на всякий случай. Время текло мучительно медленно, и солнце всё никак не клонилось к горизонту. Дышать становилось тяжелее. Лёгкий ветер не осушал испарины на лбу. Голова клонилась к траве. Телефон выскользнул из вспотевших рук. «Белладонна» — сказал чей-то голос в голове. «Меня так не зовут» — вяло подумала Соррун. И пробормотала: — Я… я служанка… моей госпожи… её больше нет… я… я… И хотя глаза её были закрыты, она вдруг увидела перед собой тот мертвенно-серый куст бурьяна. Саму себя, поваленную на сухую траву, словно дерево. Ветер подхватил сознание. Взвыв, он понёсся сквозь деревья, и зазвенели тяжёлые сосны. — Служанка… это не ты? — пролепетала Чаяна, таращась во все глаза. Ужас медленно отражался на её лице. — И чашка… чашка не твоя… Кто же тогда… — Моя подруга, — нахмурилась Инга. — А что? К ним начали подходить, заинтересованные драмой. Глазами ветра Соррун увидела, как побелела Инга. — Стоп игра! — рявкнул кто-то в сторону главного организатора. — Стоп-игра! И ветер, снова подхватив в свои призрачные, мягкие объятия, понёс свою ношу всё дальше и дальше, всё выше и выше… в самое небо. Прорвавшись сквозь яркую закатную лазурь он взмыл к звёздам, и Соррун вместе с ним. Там был корабль, а на нём мужчина, сиявший, как звезда. Он печально улыбнулся и помахал рукой. И ветер полетел ещё выше, ещё дальше. И Соррун почувствовала… взгляд на себе. Не того, кто остался позади, а другой. Свыше? И ощущение ладоней. Только их не было. И крохотная нота прозвенела в тишине, сладостная, будто бы родная. И ветер, снова подхватив свою ношу, упал. Опустился до ближайшего облака со стремительностью орла. А на нём, на облаке, стоял дворец. И в дверях было что-то, был кто-то, и Соррун не могла увидеть лица. — Твоё новое имя уже написано, — прозвенел голос. Бесплотная, она открыла было рот, чтобы что-то сказать, чтобы поблагодарить, чтобы спросить, чтобы… Но кто она была такая для этого? Сладостная родная нота всё ещё звенела в голове. Всё ещё чувствовались призрачные тёплые ладони, державшие её душу. И Соррун, имя которой было написано, но ещё не сказано, упала-упала-упала-упала-упала вниз-вниз-вниз-вниз.***
Сначала был воздух, тёплый и сухой, совсем не такой, как прежде. Потом трава, более мягкая под пальцами, чем раньше. Когда распахнулись глаза, не было ни мертвенно-серого бурьяна, ни палки с ленточкой, ни телефона, ни пота на лбу. Она поднялась на ноги, не понимая ничего, кроме того, что с ней случилось и что-то ужасное, и что-то прекрасное. Взгляд упёрся в умирающий закат. Глаза таращились, не мигая. И хотелось плакать, не понятно почему. Может, потому что где-то что-то закончилось, или потому что где-то что-то началось. Или, может быть, от воспоминания о ладонях, державших душу. Они были тёплыми.