We are our mother's savage daughters The ones who run barefoot Cursing sharp stones We are our mother's savage daughters We will not cut our hair We will not lower our voice «Savage Daugther» — Ekaterina Shelehova
В «Вилах» остановиться мог кто угодно, но кто угодно, конечно, не останавливался — это Соррун поняла быстро. Рохиррик не ложился на уши, не залезал в голову возможными значениями, и хотя на улице на нём говорили часто, на постоялом дворе госпожи Сорвин звучал, в основном, Вестрон, а он, хвала Толкину, всё-таки был английским, а не каким-нибудь кельтским, уэльским или англосаксонским. В общем, в «Вилах» если и ночевали, то чужестранцы, поскольку рохирримы если и ездили в Альдбург, то к родне, следовательно, у неё же и останавливались, за редкими исключениями. Соррун это было на руку, хозяйке тоже, а когда та узнала, что свалившаяся на неё ответственность ещё и писать на Вестроне умела (худо-бедно по местным стандартам, но достаточно, чтобы вести какие-то записи), энтузиазма и радости хватило на пинту пива между завтраком и обедом. И Соррун дали работу. Хозяйка даже раздобыла ей пергамент и чернила. Велели вести учёт всего, чего только можно — в основном, гостей, и чтобы за теми, кто приходил пить пиво и перекусывать, были записаны все долги, если таковые имелись. Поскольку одним только этим ограничиться, естественно, нельзя было, Соррун также поручили заниматься стиркой; она не умела так, как надо было, конечно, но госпожа Сорвин её научила. Точнее, один раз показала, и пришлось сначала запомнить, потом и руку набить. Ещё Соррун поручили протирать пыль и мыть полы в комнатах для гостей — это она, к счастью, умела. Первая неделя новой жизни прошла, как в тумане. Она не могла ни о чём думать, кроме как о самом насущном. Путалась в платье, ставшим её, цеплялась в утренний холод плащом за дверные косяки, разминала болящими пальцами натруженные стопы перед сном, а в редкий свободный час училась вязать носки — госпожа Сорвин смилостивилась над ней и подала пример, в прямом и в переносном смысле; зима ожидалась не слишком холодной, но подготовиться всё равно стоило. Английский, то есть Вестрон, был повсюду, и не всегда получалось расслышать каждое слово, и порой приходилось переспрашивать или даже интересоваться значением. Голова, когда падала на подушку, стоило задуть свечу, была тяжёлой, и засыпалось быстро, легко. Каждый день требовалось трудиться и руками, и ушами, чтобы оправдать милосердие госпожи Сорвин; и прогресс имелся. Требовалось, однако, так много всего, что не хватало ни сил, ни времени осознать всё приключившееся и дать волю слезам. И Соррун не была уверена, что хотела бы иметь на это возможность. Она понимала, что умерла. Как ни странно, в чём действительно не получалось сомневаться, так это в собственной смерти. «Белладонна», сказал тогда голос. Чаяна вполне могла подмешать её Инге с надеждой, что та как раз пойдёт прятаться, повинуясь лору персонажа «служанки» и тихо умрёт. С другой стороны, нельзя ведь было быть такой дурой, не правда ли? На что рассчитывала Чаяна? Такие вопросы были бесплодны, тем не менее, поскольку не несли с собой и намёка на объективный ответ. Думать стоило о другом. Почему мир Толкина, например? Почему Рохан? Почему Альдбург, а не Эдорас? Почему во временных рамках «Властелина колец»? Зачем? Соррун владела английским, то есть Вестроном, и с благодарностью относилась к подарку судьбы в виде очага при постоялом дворе и работе. Это, впрочем, наверное, было мало для участия в таком важном нарративе, как «Властелин колец». В фанфиках, которые Соррун периодически читала, конечно, и куда менее талантливые и приспособленные попадали в другую вселенную, но к сюжетам подобных работ не получалось относиться хоть сколько-нибудь серьёзно, поскольку зациклены они были на высокопарной любви, абсурде или сексе. Имелась только одна, по её мнению, работа в англофендоме, в которой жанр попаданчества раскрывался с таким реализмом, что даже читать было неприятно — в ней героиня попала в Бри, вышла замуж за пекаря… в общем, она терпела домашнее насилие несколько лет подряд только чтобы угостить четвёрку хоббитов бесплатными булочками до того, как им предстояло отправиться с Арагорном в путь. Соррун тогда закрыла сайт, стёрла историю, открыла бутылку пива, молча её выпила, глядя в никуда, и в пепельнице как-то сама собой выросла гора окурков. Может быть, что-то подобное от неё и требовалось. А может быть и нет. В любом случае, думать о новом предназначении, как и о прошлом, не получалось и, на самом деле, не хотелось, поэтому Соррун радовалась тому, что разуму не хватало ни сил, ни времени, чтобы уподобиться Марселю Прусту. В конце концов, в «Смешариках», которые она, даже став взрослой, продолжала смотреть, Карыч ведь очень справедливо заметил: «вдруг окажется, что смысл жизни — не есть сладкого и не спать до двенадцати? Я тогда только расстроюсь». И в чём он был не прав? Смысл супа в том, чтобы его есть; смысл кровати в том, чтобы на ней спать. Что же касается более глубокого смысла, можно сходить за ним на другой край света… потом. Если захочется. Да и то, наверное, не стоило, а то могло бы случиться, как в несмешном советском анекдоте про смысл жизни и соль. Лучше уж тогда не знать. Табак в Альдбурге, между прочим, продавали. Чей, интересоваться не хотелось. Стоил он не так дорого, а вот на трубку надо было накопить — Соррун нравилось курить. И потом, имелся повод научиться пускать кольца. Госпожа Сорвин и сама курила, на неё за это порой осуждающе поглядывали женщины, но вот мужчины охотно открывали кисеты, чтобы поделиться своим добром. Может быть, они и ещё на что-нибудь рассчитывали, но хозяйка «Вил» одним только смешком остужала любопытство, и на неё за это, кстати, не обижались. Вот уж кто не гнался за смыслом жизни, так это госпожа Сорвин, поэтому, наверное, она и источала такое жизнелюбие и добродушие, что ей прощалась всякая эксцентричность, хотя поводов хмуриться и думать о великом замысле у хозяйки постоялого двора хватало. Мать Сорвин скончалась родами, оставив мужа вдовцом; он, собственно, чтобы растить сына и дочь, повесил меч на стену и сменил профессию. Скончался много лет назад от болезни. Меч снял со стены брат госпожи Сорвин; какое-то время удача сопутствовала ему, он женился на возлюбленной, сын родился… а потом воинственная кровь отдала себя диким травам. Как тут было не начать заламывать руки и выть? И тем не менее, госпожа Сорвин не дрогнула. Постоялый двор она держала в чистоте и порядке, и уютно в нём было, и тепло, и радостно, и деньгами она помогала снохе, пока Стибба не встал в ряды эоредов и не начал приносить доход в семью. Видно было, что Рохан страдал. Женщин водилось больше, чем мужчин. В «Вилах», по словам местных завсегдатаев, поредел поток торговцев из дальних земель, поскольку с каждым годом путешествовать становилось опаснее: то дунландцы налетали на караваны, то орки. Через месяц после начала новой жизни, когда Сорвин купила себе трубку и кисет, случились первые дни абсолютно пустых спален. Тут-то переживания и нахлынули. Ведь как же так, если не будет постояльцев, то и работы не станет. Госпожа Сорвин разлила тогда на двоих домашнего эля с травами, и они вышли на задний двор. Полуденное солнце золотило и холм, на котором раскинулся Альдбург, и бесконечную долину, простиравшуюся перед ним. Сочные облака, похожие на свежий хлебный мякиш, плыли по холодной и яркой лазури неба. Пахло полынью, сеном и навозом, то есть мирным сельским существованием. Соррун неловко пыхтела трубкой, устроившись на деревянных ступеньках со своей работодательницей. — Чаркой печали кого не угостили, того угостят, — заметила госпожа Сорвин, когда солнце припекло обеим лица. — Не знаю, откуда ты, но мне и неважно… да и никому до этого дела нет, — она пыхнула трубкой. — Печалей у каждого хватает в наши дни. И всё-таки, жизнь одна. Куда приятнее воспевать её, чем оплакивать. Другого ведь шанса не будет. Соррун посмотрела на неё искоса. Владелица «Вил» не выглядела ни юной, ни, тем более, старой. Волосы её были светлыми, как и у всех рохирримов, глаза зелёными. Но свет, исходивший откуда-то из глубины чужой души, и делал её по-настоящему красивой. — Если бы я не радовалась каждому дню, а оплакивала сиротскую долю и погибель брата, то не так много наших ходили бы выпивать и ужинать в «Вилы», — добавила госпожа Сорвин. — Не годится мне такое. Я, может, и не дева-воительница наших преданий, но у меня моя война. И у тебя твоя. Если честно, за глаза и взяла тебя на работу, по ним видно, что в сердце идут бесконечные битвы; а по медленно смелеющему голосу слышно, что ты в них побеждаешь. Для этого храбрость нужна. — Или упрямство, — позволила себе усмехнуться Соррун. — Это тоже, — просияла госпожа Сорвин. И посерьёзнела. — Но храбрости нет перед отсутствием страха. Храбрость и страх всегда идут рука об руку. И если боязно, а всё равно делаешь, что должно, то в этом и есть воинская честь. Соррун невольно подумала о своём страхе за Ингу, и к чему привело противостояние ему. Умерла ли она… храбро? Наверное, нет, потому что не знала, что рискует жизнью. Можно было, впрочем, наверное, назвать её смерть в какой-то степени благородной. Утешало ли это? Пожалуй, нет. Но в какой-то степени… ободряло. Не каждый покойник мог бы похвастаться тем, что умер за дружбу, или пытаясь защитить ни в чём не повинного. — Иногда я думаю, — медленно проговорила Соррун, — зачем нам нужно быть храбрыми, если вся жизнь — это битва против самих себя. А потом понимаю, что если проиграть, то и радости никакой не будет, поскольку… позор перед собой останется. — Вот-вот, — покивала госпожа Сорвин. Она выпустила ровное колечко дыма. — Меня много кто замуж звал, например. Сватали, кого только могли, увидев, что мой постоялый двор от горя не покачнулся. Думали, будет муж, будут дети, придёт и безграничное счастье. Но моя мать умерла родами… а что касается женихов, много кто из них уже сложил голову. Те, кому повезло чуть больше, живут с вечной раной, сменив деятельность. Остальные женились на других. Не хочу я себе больше горя, мне хватило. До сих пор хватает. Постоялый двор не должен дрогнуть, значит, и мне нельзя. Порой можно выбрать свою храбрость, понимаешь? Соррун кивнула. Нелегко было являться единственной женщиной во всём городе, державшей заведение. Госпоже Сорвин завидовали примерные жёны и матери, никогда не имевшие ни дохода, ни настоящей свободы, и та их не винила и не осуждала с грацией настоящей королевы, а всё потому что выбрала себе испытание эксцентричности, а не вдовы или супруги, полностью зависящей от мужа. И тем не менее, храбрости такой путь требовал, хоть отбавляй. Соррун тоже была «белой вороной», что в нынешней жизни, что в предыдущей, так что по себе знала. Парадокс человеческого жития-бытия заключался в том, что люди, в подавляющем большинстве, хотели быть особенными, сознательно или нет. Цеплялись за свои хобби, за обстоятельства своей жизни, печали, тревоги и старую боль, лишь бы выделиться. Одновременно подражали кому-то, желая того или нет. И многие, конечно, не отдавали себе отчёта, что вышеперечисленным и ставили себя на планку со «всеми». Настоящая, искренняя эксцентричность проистекала из любви к жизни, из поиска здорового личного счастья, из «самости» характера — то есть, конечно, подавляющее большинство не хотело за всё это расплачиваться. Ведь если храбрость шла под руку со страхом, то отметка «не такой, как все» неизменно, неизбежно сопровождалась одиночеством, зиждущимся на зависти окружающих, их непонимании, неприятии. Потому Соррун и сошлась в своё время с Ингой. Они не вписывались в общие тенденции моды, музыки и увлечений, могли бы вписаться, но как-то не хотелось, да и кому это было нужно? Зачем? Лучше уж себя не потерять, а только ещё лучше найти, чем намеренно обтесаться под неудобные рамки кого бы то ни было. И не нужно было ни широких жестов, ни громких слов… поскольку действительно нашедший себя не нуждался ни в рекламе, ни в аплодисментах. — В общем, я что хотела сказать, — кашлянула госпожа Сорвин. И махнула рукой в сторону равнины. — Видишь, как падают пряди широких солнечных лучей сквозь облака? — Вижу, — кивнула Соррун. — Видишь, пряди теней между ними? — Да, вижу. — Мы сейчас через такую тёмную прядь и проходим, — заметила госпожа Сорвин. — А потом снова на нас упадёт благодать солнца. Так всегда в жизни бывает. После зимы приходит весна, а с ней и тепло, и посев. Так что работы я тебя не лишу, по этому поводу можешь не беспокоиться. Знаю я эти тёмные пряди… Конца краю не видно, пока сквозь неё проходишь, но если не сдашься, она неизбежно закончится. Ибо всё идёт по кругу, а зимы бывают долгими. — Иногда даже длятся годы, — тяжёлый вздох, как и сама мысль, вырвались невольно, нечаянно. Соррун принялась набивать трубку, чтобы избежать взгляда госпожи. — И в них, конечно… есть проблески. Просто всё равно тяжело. — А ты не сдавайся в борьбе за счастье и мир на душе, — в голосе Сорвин слышалась улыбка. — Ведь если улыбнёшься своему отражению, и оно улыбнётся… какими бы ни были круги на воде, и какой бы мутной она ни была. Приходится совершать над собой усилие каждый день. Как ты, например, делаешь сейчас. Соррун, не поднимая головы, смущённо кивнула. И продолжила набивать трубку.***
Когда дни начали становиться короче, а ночи длиннее, чаще стали наведываться в «Вилы» — местные за фирменным супом госпожи Сорвин, а путешественники от боязни равнинного мрака. Раньше караваны и всадники могли позволить себе ночлег под открытым небом, но нынче никому не хотелось спать в изморози; что же касалось опасности, продолжали отправляться в путь те, кто к ней уже привык. Соррун успела примелькаться в Альдбурге. Рохирримы, как ни странно, приняли её спокойно; могли бы, наоборот, воспринять в штыки, но нет, в отношении горожан было одно только радушие. Конечно, женщины сплетничали, но это, наверное, было из-за имени и из-за работы в «Вилах», но тут уж ничего нельзя было поделать. Мнения ненадёжны, им свойственно меняться и преобразовываться, так что Соррун вела себя воспитанно и вежливо, копируя манеры окружающих, не скупилась на искренние улыбки и ни на что никогда никому не жаловалась. Собственно, поэтому отношение к ней теплело день ото дня; и потом, работала она на совесть, а это замечали. Фране, Стибба и Херубранд, когда заходили выпить или пообедать, постоянно спрашивали, как ей живётся, и ответы их удовлетворяли, поэтому слухи они распускали правильные, выгодные. Фране даже намекнул, что кто-то из эоредов собирался присмотреться к ней по весне. Соррун замялась, замешкалась, и если бы не госпожа Сорвин, точно сказала бы что-нибудь не то — не верила она ни в браки по расчёту, ни в сводничество, да и… Не стоило, наверное, опрометчиво выходить замуж до уничтожения Кольца. В битве при Хельмовой Пади достаточно погибло мужчин, а в битве на Пеленнорских полях… да. И ещё ведь потом выжившие выдвинулись к Мордору. В общем, повременить стоило в любом случае, поскольку вероятность быстро овдоветь была слишком высокой. А родить «для себя», вне брачных уз, всегда можно, с её-то именем, только лучше сначала средств накопить. Тем не менее, жизнь в Альдбурге протекала мерно и тихо, и всё ещё не было мрачности, охватившей Эдорас. В «Вилах» не проходило и вечера без заразительного смеха, шуток и хмельных песнопений — и громко было, и хорошо было, и фирменная похлёбка Сорвин никого не оставляла равнодушным. Белые горы всё ещё прикрывали Альдбург от сил Мордора, не зря столько эоредов пало у Эмин Муиля двенадцать лет назад; что же касалось Сарумана, то до города он, видимо, не дотягивался. И всё-таки, эхо его гордыни порой докатывалось. Делегация из Эдораса появилась к вечеру. Нельзя было сказать, что их особенно ждали — гонца, судя по слухам, никто не прислал. Прибыло много столичных эоредов, они кого-то сопровождали. Соррун поручили дров наколоть и воды натаскать, так что ей некогда было толкаться на улице, вытягивая шею. И сама госпожа Сорвин не пошла глазеть, торопливо корпя за готовкой ужина — таверн в городе было мало, а приезжие в «Вилы» всегда захаживали хотя бы выпить и закусить, если не переночевать. И действительно, едва окончательно смерклось, прибежал запыхавшийся Стибба без шлема, чтобы занять столик своим братьям по оружию; а когда ввалились Фране с Херубрандом, разносить пиво и тарелки уже было немного тяжело из-за толкотни. Потом стало ещё больше людей, и хотя они, конечно, надышали, пора было развести огонь в камине зала и ещё прогреть комнаты, в которых некоторые эореды решили остановиться, предпочтя кровати казарме. И Соррун побежала на улицу за второй кочергой, поскольку первую надо было оставить у основного камина. Стоило ей протолкнуться наружу, в лицо сразу же ударил холодный воздух. Она глубоко вдохнула, чувствуя, как перестаёт звенеть в ушах от громкой болтовни голосов. Кто-то всхлипнул. Кто-то другой что-то пробормотал на рохиррике интонацией, не несущей в себе ничего хорошего. Соррун замерла, мгновенно распахивая глаза. Огляделась с плавностью кошки. Нетерпеливо моргнула, вынуждая глаза скорее привыкнуть к свету полной луны. Осторожно ступая по сухой земле, стараясь слиться с её сонным дыханием, она плавно, медленно, тихо зашагала к дровнице, соседствовавшей с сеновалом, мягко скользя пальцами по стене, чтобы не оступиться. Зашла за угол, за которым и раздавался тихий-тихий прерывистый жалобный лепет. — Сударь, — подала голос Соррун не слишком громко и не слишком тихо, твёрдо. — Прекратите, — и добавила. — В этом городе нет женщин, чтобы валяться с ними на чужом сене. Эоред медленно перевёл на неё взгляд, и несмотря на темноту, злоба в его глазах сверкнула почти так же ярко, как молния. — Да ну-у? — протянул он, медленно кривя губы в оскале. — Это в свободном-то Альдбурге нет? А? Его спина распрямилась с нерасторопностью властного хищника, поднимаясь над вжавшейся в стену, окаменевшей от ужаса девушкой. И хотя эоред был выше Соррун на целую голову, она заставила себя прирасти ногами к земле. «Я дерево» — подумала Соррун, сжимая челюсть. «Меня держат корни. Мне всё равно». — Совсем потеряли совесть в золотом Эдорасе? — процедила она сквозь зубы, тараща и без того большие глаза. Кочерга стояла всего в каких-то дюймах от неё. — Не девке меня поучать, — хохотнул он, блестя своими бледными-бледными глазами. Его жертва дрожала в мужской тени, ни живая, ни мёртвая от сковавшего страха. Мерзкий механизм реакции. Впрочем, если первый раз, то винить нельзя. К счастью, эоред, очевидно, ещё не успел добиться от своей жертвы желаемого — платья не тронуто, юбка не поднята. — Не такой паскуде, как ты, меня судить, — медленно, с уничижительной насмешкой, осклабилась Соррун, всё ещё таращась на него. И ладно, если выглядела безумно, поскольку в каждой женщине, знающей себе цену, была, есть и будет необузданная дикость, гнев на привязи и в наморднике. — Необъезженная кобыла, — ощерился он, медленно подаваясь назад от загнанной в угол девушки. — Зато не кобель, — Соррун оскалила зубы почти приглашающе. Он дёрнулся вперёд и вбок со всей дикостью коня, но его движения уже были предсказаны. Эоред не мог взбунтоваться по-настоящему, и броня сдерживала его движения куда лучше стойла — Соррун кончиками пальцев ловко впилась в кочергу и, дёрнув её к себе, ускользнула от его кулака. Он попытался нагнать в два шага, но женское тело пропустило его мимо себя, как быка на корриде. — Внутрь, дура! — рявкнула Соррун всё ещё оцепеневшей девушке. И та, споткнувшись, повалилась сначала на колени, а потом послушно подскочила и, спотыкаясь о полы платья, побежала. — Ах ты! — крикнул эоред, вытянув руку, но Соррун с силой ударила его кочергой в лицо. Вышло плашмя. Плохо. Окончательно разъярённый, он попытался схватить её — раз, два, три, четыре, боевой клич, выплюнутое ругательство. Соррун, спокойная, как смерть, поворачивала то влево, то вправо, позволяя эореду проноситься мимо себя злым пыльным вихрем. Когда рохиррим оказался на несколько шагов дальше предполагаемого, Соррун, немного согнув колени, выпрямила спину. Вытянула кочергу. Властно повела подбородком. Полная луна отражалась в глазах безумного эореда, такая же белая, как длань Сарумана. Холодный ветер всколыхнул ослабевшую косу Соррун, обласкав колючим румянцем бледные от решимости щёки. Один раз она уже умерла, защищая невинную жизнь от коварства, но ведь яд — подлость, а не сравнительно честный бой. Эоред кинулся на неё со всей стремительностью и властностью водопада, и Соррун, откуда-то знавшая, что он собирался в последний миг налететь сбоку, подалась в противоположную от его замысла сторону, выгнула спину и, используя самое практическое применение физики, распределив силу между ногами и позвоночником, держа кочергу почти с нежностью, ударила его наотмашь, угодив заострённым концом прямо в нос. И, извернувшись веточкой, мягко и быстро отдалилась, горизонтально выставив перед собой оружие. Словно в замедленном действии, эоред осел на колени, схватившись руками за окровавленное лицо. Наконец-то послышались голоса на улице. Рохиррим выл, как собака. Соррун смотрела на него с беспристрастностью палача, не позволяя себе ни окаменеть, ни расслабиться. — Это он, — дрожа, воскликнула та девушка. — Он! Он… он хотел меня… а она… а она меня… И только когда на безумца навалились другие сыны Рохана, Соррун позволила себе несколько раз моргнуть, обратить внимание на неприятную сухость глаз, расслабить грудь и, на выдохе, немного опустить плечи. На того самого эореда посыпались удары других мужчин. Он выл и выл, как собака, извиваясь под чужими сапогами, пытаясь закрыть лицо. И было неприятно смотреть, и хотелось отвернуться, но ноги всё ещё были корнями и уходили в землю. В конце концов, несколько эоредов схватили его за волосы, вздёрнули вверх, связали и увели. Остальные вернулись внутрь. — Ты плачешь, — тихо заметила госпожа, в какой-то момент вставшая рядом. Свободной рукой Соррун смахнула слезу со щеки, стыдясь её. Помолчали. — Женская доля и наша же мудрость, — наконец проговорила Сорвин. — Что вы… имеете в виду? Госпожа невесело улыбнулась. Она долго собиралась с ответом, так долго что от света полной луны стало почти тепло. Или, может быть, это от нервов Соррун почувствовала ночной холод. — Мы с детства знаем, что такое настоящая кровь, — наконец заговорила Сорвин. — А потом узнаём про неё куда больше, чем хотели бы. Думаю, потому мы и предпочитаем мягкость… поскольку боль и унижение, в какой-то степени, наш удел. У мужчин не так. Они не берегут платье по неделе в месяц, не оседают на землю, схватившись за живот. Боятся стрелы, меча, орка, дунландца… всего-то. А позора не боятся. А надо бы, полагаю. Соррун сглотнула. — Это ведь всё мрак Эдораса, — проговорила в ответ. — В Альдбурге ведь таких мужчин нет… Я не разделяю здесь имя ни с одной женщиной. — Хорошая погода растит мужчину порой лучше матери, — заметила Сорвин. — Но в столице ведь солнечно. — Верно. Но солнце в лицах людей погасло. И те, кто слабее духом, потускнели. Ведь есть люди-искры, люди-свечи, люди-костры… и есть те, кто только и способен, подобно стеклу, отражать чужой свет, теплея от его прикосновения. Но ведь если за окном мрак, то и стекло тёмное… и холодное. Как дыхание смерти. Тебе жаль его? И таких, как он? — госпожа искоса взглянула на свою собеседницу. Серебряный свет луны бежал по её лицу. — Не знаю… я, — Соррун замялась. — Я не знаю. Нельзя ведь жалеть, не так ли? Это, — она нахмурилась. — Это очень сложно. Девушку ту мне жаль больше… и… и я не раскаиваюсь, конечно… но и… мне почему-то кажется… будь в Эдорасе светлее, может быть… тот эоред и не обезумел бы. Он ведь не из наших, по броне видно. — Думаешь? — приподняла бровь Сорвин. — Но ведь в Альдбурге таких нет. Здесь люди… — Как люди, — мягко и печально улыбнулась госпожа. — Кто знает, — она со вздохом отвернулась. — А? — Кто знает, как наши городские люди-светила выдержали бы ветер перемен. Огонь ведь дрожит под потоками воздуха: когда разгорится, когда погаснет. Если боги будут милостивы, мы этой тайны так и не узнаем, — и мягко тронула Соррун за плечо. — Я внутрь пойду. Не стоит Стиббе заниматься гостями в одиночку, хоть и на правах моего племянника. А ты лучше, знаешь, умойся и спать иди. — А работа? — растерялась Соррун. — У нас полон зал. Нет, госпожа, так не пойдёт… вы ведь на меня рассчитываете. — Перестань, — миролюбиво фыркнула Сорвин. — Завтра весь город узнает о том, как ты свалила эореда кочергой, защищая женскую честь. Никто тебя не упрекнёт в раннем сне. — А я, может быть, не усну, — возмутилась Соррун, — потому что мне надо работать и честно зарабатывать на хлеб и крышу над головой, а не в кровати валяться! — Уснёшь-уснёшь. Я тебе чаю заварю из травяного сбора… он у меня ароматный получается. Выпьешь чашку на ночь, и никакая тень тебе не приснится. Соррун поджала губы, осознав в высказанном явный приказ, пусть и мягкий. — Слушаюсь и повинуюсь, — она церемонно, не без иронии, поклонилась.***
Поскольку чай из травяного сбора подействовал лучше ожидаемого, Соррун проспала всю ночь крепко и спокойно. Ей вроде бы что-то снилось, но как бы ни силилась вспомнить, образы отказывались всплывать в памяти, потревоженные криком соседского петуха. И ладно, в общем-то, не велика потеря. Она привела себя в порядок, памятуя о неизбежной славе нового дня. Спускаться вниз всё равно не хотелось, но стоило полы подмести в зале и столы протереть — после стольких гостей грязи, наверное, было достаточно. И воды стоило натаскать. Внизу уже бодрствовала госпожа Сорвин. И с ней сидел кто-то ещё, спиной к лестнице, в плаще и капюшоне. И на столе был подан завтрак на троих: хлеб, масло, варёные яйца. Соррун, всё ещё немного сонная, в нерешительности помялась с ноги на ноги. — О, вот и ты, — просияла госпожа Сорвин. — А слухи уже через весь город прошли! Дарфлед, которую ты вчера и выручила, всем всё рассказала, да и эореды молчать не стали! Соррун попыталась улыбнуться, но вышла, скорее, гримаса. Славы не очень хотелось, поскольку не было понятно, что с ней делать. — Собственно, к тебе и пришли, — вдруг сказала госпожа Сорвин. И торопливо встала из-за стола. — Я пойду ещё воды принесу. И упорхнула наружу. Соррун осталась стоять, как вкопанная, медленно моргая. Всё-таки, порой чего ей действительно не хватало в новой жизни, так это кофе. Соображалось без него тяжело с утра пораньше. — Доброе утро, — неловко поздоровалась, помявшись с ноги на ноги. Загадочная фигура, наконец, и сама поднялась. Соррун запоздало отметила в голове очевидно женские плечи под плащом. А потом незнакомка обернулась и мягким, плавным жестом опустила капюшон. Волосы, светлые, как облака, потекли по её плечам, и обнажилось под светом дня лицо, почти такое же белое, как молоко. Чужая красота была почти эфемерна. И по глазам незнакомки, точнее, по взгляду, открытому и сильному, волевому, решительному, чуть мечтательному, Соррун сразу поняла, с кем имела дело, и пришлось напрячь колени, чтобы не подкосились. Она поклонилась. — Моё имя Эовин, — прозвенел чужой голос после того, как Соррун выпрямила спину. Племянница короля смотрела на служанку постоялого двора с такой добротой, с такой надеждой, с таким восхищением, что щёки розовели. Соррун невольно сглотнула. — Я бы хотела, — робко улыбнулась Эовин, — предложить тебе работу.