Весна на Острове птиц

Сезон хлебных дождей подходил к концу, приближалось лето, все кругом цвело, разрасталось, благоухало. День прибывал, жизнь являла себя во всем великолепии, во всей полноте. Хорошие дни выпадали Чжуаньсюю все реже: он уже не покидал покоев и все больше лежал в постели, отстраненно наблюдая буйство красок за окном. Только что по саду пролетел светлый дождь, не вспугнув птиц, не оборвав лепестков. Навстречу солнцу восхищенно засияли травы, листья, цветы. Чжуаньсюй сел, опершись спиной на скамеечку-подлокотник, и, взяв гуцинь, стал наигрывать мелодию в тоне чжи. Сочинял он ее сейчас или не мог припомнить, но музыка обрывалась, рассыпалась, рушилась. Чжуаньсюю никак не удавалось связать воедино шелковые обрывки солнечной мелодии, будто нити непрестанно выскальзывали из пальцев. — Что ты играешь, чжицзы? — спросил Шаохао, отрываясь от бамбуковых табличек, содержащих хозяйственные записи, в которые он вдумчиво вносил свои замечания. — А… ничего не выходит, — небрежно бросил Чжуаньсюй. — Может быть, стоит настроить цинь по-другому? — Думаю… не попробовать ли в тоне цзюэ? — он снова пробежал пальцами по струнам, словно проверяя соединение тонких нитей мелодии: не оборван ли где-то конец. — Шуфу, — обратился Чжуаньсюй к дяде. — Я никогда прежде не дарил тебе подарков, и теперь, став беспомощным и жалким, не могу не сокрушаться из-за этого. — Что ты, чжицзы, — улыбнулся Шаохао. — Зачем мне подарки? У меня есть всё, а сейчас даже больше, чем то, на что я мог рассчитывать. — Все равно, шуфу… — вздохнул Чжуаньсюй. — Мне стыдно, что раньше, когда я имел возможность отблагодарить тебя по-настоящему, одарив любыми сокровищами Поднебесной, я ничего не сделал для тебя, — Шаохао протестующе покачал головой, но Чжуаньсюй продолжал, не обращая внимания на его жест: — Я ведь знаю твою скромность, но знаю и то, от чего ты никогда не сможешь отказаться. Поэтому прими мое скромное подношение. Он коснулся струн, и из-под его пальцев, разрастаясь и шелестя, потянулся тростник, зашуршали перепутанные стебли кувшинок, задрожало ускользающее вервие плюща, посыпались острые штрихи сосновых игл. В них вплетались крики цапель над вечерними заводями, плач кукушки, щебет пеночки-теньковки. И это легкое полотно, затканное папоротником и марсилией, подхватывал и колыхал ветер. Но вот Чжуаньсюй кончил играть и вопросительно посмотрел на Шаохао. — Это «Цветы и птицы». Я давно пытался создать ее, но ничего не выходило. Только теперь все сложилось. — Ты давно хотел подарить мне эту прекрасную песню? — воскликнул Шаохао изумленно. — Сначала я просто хотел хотя бы мысленно вернуться на Остров птиц и понять, отчего тут было так хорошо и что я потерял, покинув его. Но в тоне чжи песня не складывалась. Я пытался играть в тоне шан, ведь он как будто бы связан с тобой, но опять ничего не выходило. Сегодня, снова вернувшись к тону чжи, я наконец-то понял, в чем дело. Радость бытия — это не всё. Необходимо твое присутствие, но на самом деле ты вовсе не связан с тоном шан. Хуан-ди словно в насмешку назначил тебя владыкой Запада. Как можно связать тебя с холодным металлом, с увяданием осени? Теперь я выбрал тон цзюэ, потому что твое сочувствие, сострадание, доброта и любовь — вот что делает жизнь на Острове птиц необыкновенной. Шаохао смущенно молчал, не зная, что ответить. Наконец, собравшись с мыслями, робко спросил: — Чжицзы, ты научишь меня играть эту песню? — он пересел ближе к Чжуаньсюю. — Не сегодня, — слабо отозвался Чжуаньсюй. — Помоги мне лечь. Шаохао укрыл Чжуаньсюя платьем. — А теперь… — проговорил он, поднимаясь. — Не-ет, только не говори, что пора принимать лекарство, — поморщился Чжуаньсюй. — Но чжицзы… — Шуфу, — Чжуаньсюй умоляюще глянул на дядю. — Давай сегодня пропустим? Всего один разочек? Сделай мне, пожалуйста, такой подарок. — Ах, вот почему ты решил сегодня одарить меня, — шутливо откликнулся Шаохао, принимая чашку с отваром из рук слуги. — А ведь никогда не был подлизой. — Я не подлиза, — с упреком отозвался Чжуаньсюй. — Просто эту жидкость невозможно пить. Ты точно уверен, что она не для наружного применения? — Чжицзы, ты ведь говорил, что не чувствуешь вкуса. Почему же всегда, когда дело доходит до лекарства, начинаешь капризничать. — Но горький вкус я почему-то чувствую лучше всего, — вздохнул Чжуаньсюй, отворачиваясь от ложки. — Шуфу, — с укором добавил он: — Ты сам-то хоть пробовал? Шаохао, улыбнувшись, выпил отвар из ложки, задохнулся, поперхнулся, закашлялся. Чжуаньсюй ехидно глянул на него: — Ну что? Я могу надеяться на снисхождение? — Чжизцы, а если… — Но ты же рядом.