Нажмите L, чтобы прочитать письма

«Мне звонят и пишут душевнобольные, им кажется, я здоров. Такие смешные, такие родные, я умираю от этих слов»

      Вовсе не сентиментальное настроение руководит этим вечером и действиями бакалавра. Скорее необходимость навести порядок – рассортировать то, что из нехватки времени и неосознанного избегания было задвинуто в дальний угол. И мысленную путаницу, и материальные объекты. Не вопрос жизни и смерти, но всё же требует внимания. Тень на стене копирует его действия, но не точно – дрожит. А Даниил спокоен.       Откинувшись на спинку стула, он придвигает свечу ближе и открывает саквояж.       Раздаётся привычный щелчок – тревожный щелчок, не означающий ничего хорошего; после этого щелчка из кожано-тканевого нутра достаются шприцы и таблетки, нити и бинты, мерадорм и морфий. До второго щелчка – принимаются горькие настойки, вводятся иглы под кожу, зашиваются резаные, рваные, смертельные раны. Второй щелчок обычно и лучше, и хуже первого, в нём звучит облегчение и роковая неизбежность. Он означает, что ты сделал всё, что мог.       Но сейчас ноша легка. Вместо бесконечных – во фрустрированном сознании бесконечных, на деле кошмарно ограниченных – лекарств там сплошная бумага. Письма. Память. Люди. Шорох и чернила. Смятые записки; аккуратные конверты; страницы, напшиканные духами; листы, по краям прогрызенные крысами.       Он ворошит их рукой в перчатке – мера безопасности уже не обязательная, но касаться воспоминаний оголённой ладонью было бы слишком интимно. Жгуче и болезненно. Достаёт одно, случайное – почерк почти как из прописи, с верным наклоном и написанием, если бы не был таким дрожащим. Как ломкий тихий голос, кружево тюли, колышущейся на ветру. Красивые буквы. Ужасное содержание.       «Всё к лучшему. А я всегда хотела умереть именно так.»       До этих слов он не знал, что может почувствовать такой холод внутри – мгновенный и отупляющий ощущением беспомощности. Интересно, поэтому ли гаруспик смотрел на него с тихим ужасом перед допросом инквизитора. Неужели обещание пустить себе пулю в лоб могло вызвать в другом человеке что-то похожее?       Эгоистично как есть, он всё равно считает, что поступил лучше. Не попытался намерение приукрасить не действующим утешением. Не сообщил постфактум. Не умер по-настоящему. А Рубину, например, даже хватило совести написать «завтра приходите проститься.» Целое завтра! Он до сих пор хранит эту записку, как будто пока она цела – будет и завтра, и в этом «завтра» возможность проститься, и Стах будет в порядке до дня, который никогда не приблизится.       Но могла ли Ева с её желанием совершить чудо – даже не будучи его творцом, лишь проводником, катализатором, пропуском в реальный мир – поступить иначе? Была ли точка, где она могла стать обычной – и оказаться в безопасности? Он не знает её достаточно хорошо. На пути бакалавра – приходится задуматься – таких точек как будто и не было, все ступени жизни обречённо и гармонично слились в одну линию. Были ли они спрессованы лишь его восприятием с ходом времени? Определены всемогущими Властями? Фатумом? Есть ли действительно разница теперь?       «Хотел бы я быть совершенно обычным и делать своё незаметное дело,» – ложь, и он не настолько хороший актёр чтобы эта маска выглядела хоть каплю убедительно. Не бросать вызов смерти, не возвыситься и не провалиться, не приехать в Горхонск никогда? Даниил фыркает самому себе. Невозможно. Невозможно даже такого полноценно хотеть – не в виде усталого ругательства, не в качестве злой шутки, мимолётного сентиментального сожаления. Мысль разваливается, если изучать её больше минуты, ведь в целом бакалавр почти ни о чём не жалеет. А где жалеет – так точно не об этом.       Письмо откладывается на край стола. Да, он не знал Еву достаточно хорошо. Но она как будто знала его. Либо разбрасываться такими фразами – комплиментами и вспышками в повседневном разговоре – для неё было обычным делом – что тоже может быть правдой, но не обязательно противопоставлением другой правде. Он их помнит, эти странные слова.       «Тебе идёт цвет твоих глаз,» – ничего такого, чего ему ещё не говорили в столице. «Цвет коньяка и безумия,» – а вот это уже высекло искорку внимания. И несмотря на то, что коньяк Данковский не пил и безумцем себя не считал, что-то от этих слов разгорелось в груди. Ева, во многом боязливая и неуверенная – или неуверенность хорошо играющая – в таких выражениях чувствовала себя комфортно, будто не в зыбкой недосочинённой поэзии, а на твёрдой земле. И улыбалась, как будто точно знала, о чём говорит.       В другой день – кажется на пятый? – он услышал от неё что-то ещё более метафорическое. Когда только вернулся с улиц – неосторожно хлопнув дверью – приводящий себя в порядок, растрёпанный и помятый, глотающий комнатный воздух как чистый кислород. Не чувствующий себя собой, точнее – не чувствующий себя совсем. Столько часов на ногах… Как будто и сам пропитался цветущей твирью, каменными мостовыми, вяленым мясом, иголками и крючками, степным говором, бесчисленными загадками, чем угодно, только бы не песчанкой, не болью людей в открытых домах.       Ева заглядывает через плечо – уловить настроение, захватить взгляд. Улыбается слегка, совсем мягко и бесстрашно.       «Тебе очень идёт это небо. Этот город и эти прохожие»       И тогда он не воспринимает это всерьёз. Небо как небо, август, переходящий в сентябрь, всё ещё чужой город и слишком разные пёстрые прохожие, чтобы хоть чему-то подходить.       «Пожалуйста, будь осторожнее,» – говорит она ему вечером шестого дня, а утром седьмого бросается с балюстрады собора. Больно. Рука сама тянется достать из вороха бумаг что-то другое. Можно и без перчаток. Больнее всё равно уже не станет.       Например, записки от Бураха. Никогда не начинаются с имени – ойнон, эмшен, эрдэм – но всегда заканчиваются им. Артемий. Полупечатные, полуписьменные буквы, химера, созданная для того чтобы писать быстрее, но потом суметь прочесть написанное второпях. Даниил усмехается. Учёба в медицинском не дала Артемию знания о том, как работают вакцины, но убила его почерк. Благо, смысл послания всегда простой и понятный, честнее всех других писем. Краткостью они тоже отличаются – на витиеватые приветствия и прощания Бурах не разменивается, причины действий или просьб не всегда объясняет, вся эмоциональность тоже – за полями страниц. Хотя умеет и разглагольствовать, и лукавить, и иронизировать в разговоре вживую, он же видел. Данковскому даже жаль, что ничего этого нет в письмах – плывучие воспоминания не продержат деталей общения так долго, как бумага.       Зато в уголках есть привет от Спички и рисунок жука от Мишки.       Он думает о том, что есть письма живые и письма мёртвые, независимо от того, дышит ли их отправивший.       Письма от инквизитора не выдают себя нервным почерком, не повествуют о душевных метаниях ни в красках, ни без красок. Всё равно в них сквозит эшафот и слышится подавленный хор: предавшие исполнители, преданные властью отправленные сюда люди. Её слова – сплошные обречённые, как и она сама, сначала вежливые и играющие на любви к истине и справедливости, «как равный равному, бакалавр?» – всё равно не устают напоминать о главном.       «Знать своё место и голос хозяина,» – а Данковский вроде и знает, а зарывается. А как по-другому? По меркам местных простаков он может быть знатным интриганом – как минимум из-за общения со всеми Хозяйками и планированием дальше, чем на один шаг. Но эта многослойность, где человек хитрит так, что не верит самому себе и десять раз просчитывает, какие крохи доверить остальным – не ради доверия, а ради более эффективного использования пешек – противна и ему. Лилич, к сожалению или к счастью, отлично это видит. Но напоминать, чтобы припугнуть и затормозить, не прекращает.       После сожжения Танатики у Даниила больше нет своего места. А значит он может упасть в самый низ – или вовсе скатиться с края шахматной доски, с грани сцены в пыльное закулисье – не удержатся руки в перчатках, проскользят как у тряпичной куклы.       Голос хозяина груб.       Город тоже не молчит. Шепчет. Просит, почти требует – знать своё место, но это чувствуется иначе. Не как натягивание поводка, а как… Открытая дверь. Ты должен знать, где твоё место, где тебе лучше быть, где тебе нужно быть, ты должен найти свой дом. Не броди по этим улицам просто так, если не любишь город, не живи здесь так долго, не пуская корни, если не останешься. Иначе так и будешь теряться, оказываясь в плену заборов и домов, так и будешь спотыкаться на ровном месте и путать дворы. Не будь чужим.       Даниил невольно слушается, и это слишком легко выходит из-под контроля. Он врастает как Многогранник, врастает как Бойни – чужеродный, но специфически прекрасный, жестокий, но очень полезный, а главное – корни пускает кроваво-живые и глубоко под землю, а после всех этих событий – по-другому как?       Пытаясь доказать самому себе наличие воли, он снова в столице – уехал не столько домой, сколько этому прирастанию назло. Чтобы была возможность – даже если вернуться, то на своих условиях и не в декорациях выветривающейся трагедии. Не в этом контексте привыкать к городу. Сломать кость, чтобы срослась правильно.       Сюда ему пишут только Бурах и Стаматины. Тексты всех троих пахнут травами, но новости от Петра – ещё и краской, чем-то химически творческим. Разноцветные отпечатки пальцев на сгибе листа удивляют – неужели оторвался от вдохновения и работы? Чтобы написать ему? Невероятной смелости предположение, рискует возвысить его эго до небес. Хотя, судя по разного цвета чернилам, коротким абзацам и почерку разной степени неровности – Пётр отвлекается постоянно, от письма и на письмо, и пишет его днями и ночами, но по строчке за раз. Новости в основном хорошие, хотя очень локальные – в основном о кипящем внутри его головы.       Письма от Андрея – обычно полная противоположность, цельные и аккуратные, однородные по виду и существу. Возможно, он уделяет этому внимание и время. Полуулыбка зарождается от мысли: или переписывает на новый лист с черновика? Он сообщает главное. Что на другом берегу всё же строится город, что новые начинания оказались не такими страшными, какими казались – ничего не кажется достаточно страшным после чумы. Что это даже не так далеко – теперь в Створках и Ребре есть паромы; и что Даниила, бегавшего через весь Горхонск по три раза в день, такое расстояние тоже не должно пугать. Что о нём вспоминала – удивительно – Лара. Каждый конверт украшает сургучная печать с символом разбитого сердца.       Всегда придерживавшийся правила хранить исключительно нужные рабочие бумаги, бакалавр знакомыми движениями раскладывает почту на две стопки. Спичка зажигается с третьего раза, давая шанс на сомнение, но Данковский подцепляет листы с одного угла и подпаливает второй. Письма от Инквизитора и Властей хорошо горят. Ботинки и стол нужно будет отряхнуть от пепла, но моральное удовлетворение однозначно стоило того.       Есть уверенность – одна – в том, что Танатику можно возродить и вернуться к ней с новыми силами. Однако эта уверенность не мешает ему узнавать расписание поездов, запоминать дорогу на вокзал, щёлкать замком саквояжа всё чаще, складывая и доставая вещи. Неуверенность влечёт куда больше. Помнят ли его (не)достаточно хорошо, чтобы тепло встретить? Сильно ли меняется Горхонск с приходом зимы? Сколько Данковский протянет без столицы? Сколько соседства со степью выдержит в холода? Сколько ещё старых традиций, суеверий и сказок осталось узнать, чтобы стать своим? Сколько ещё можно достать из Бураха того, что не прокрадывается в письма?       Будет ли ему всё ещё идти это небо?       Ноябрь, переходящий в декабрь.       Этот город?       И эти прохожие?       Вокзальный воздух сыр после снега с дождём и дребезжит объявлениями направлений.       Неуверенностей слишком много. Он должен узнать.