Воззовет ко мне, и услышу его

37 год. Рим. Палатинский холм.

Человеческий мир всегда звучит слишком разными голосами и пахнет слишком странно. Уен делает глубокий вдох, чувствуя в раскаленном воздухе запахи свежеиспеченного хлеба, масла в светильниках, цветов Садов Саллюстия и пряностей из далеких стран. Жирная белая кошка старается потереться о него и сердито мяукает, не понимая, почему вместо тепла тела натыкается на воздух. Кошки умнее людей. Кошки не видят его, но чувствуют, и он им всегда очень нравится. Уен осторожно гладит ее по пушистой макушке и направляет в сторону патрицианки со скорбным профилем. Патрицианка пахнет розовой водой и горем, и Уен знает, что кошка сможет ее немного утешить. — Отменная зелень! Свежайшие овощи! — кричит торговец из тканевой кабинки. Чем ближе Уен подходит к императорской резиденции, тем ярче становятся запахи крови, пота, сырого мяса и спермы. Улицы становятся безлюдными. — Здесь случилось зло, — буквально кричит каждый камень. Над дворцовой площадью, несмотря на яркий полдень, висит мрак. Его щупальца колеблются, будто живые. Уен сгущается в человеческий силуэт и надевает случайное лицо. Завидев в расщелине между плитами лужицу, чудом не иссохшую на полуденной жаре, он приводит свое отражение в порядок, гадая, похож ли на настоящего римлянина. — Нос великоват, — комментирует он. Но, поразмыслив, оставляет его нетронутым. Зато темные блестящие глаза, пусть и совершенно не римские, ему очень нравятся. — Зад просто бесподобен! — восклицает он, на всякий случай приподняв ногу и покрутившись. — Достоин Венеры Анадиомены! — они сейчас в сложных отношениях с конкурирующими языческими божествами, но только слепой будет отрицать, насколько прекрасны эти греко-римские засранцы. Он беспрепятственно проходит во дворец. Двери императорских покоев сами распахиваются перед ним, и Уен ныряет под легкий занавес — ткань красная, как плащ полководца. Ничего необычного, в конце концов, красный — цвет настоящего римлянина, но Уен видит то, что сокрыто от глаз смертных, и только он понимает, что это означает. Запах освежеванного мяса вмиг перебивает все остальные. Воздух красен от крови. — Продолжайте сдирать с него кожу, — велит удивительно спокойный, разомлевший голос, и слуги, игнорируя вопли жертвы, с удвоенным усердием выполняют приказ. Прямо посреди покоев установлен столб, на котором еле шевелится окровавленное мясо с висящими клочками плоти. Видимо, когда-то оно было человеком. Мучения без причины... Ангелу должно быть противно здесь находиться, но теперь он еще сильнее ищет повод остаться. — Усните, — тихо велит Уен, и прислужники роняют крючковатый металл. Спустя мгновение они падают, как тряпичные куклы, брошенные ребенком на пол. Уен осторожно перешагивает через них, и император приподнимается на подушках, фокусируя на нем взгляд. Даже вынимает ноги из золотого таза с подогретой водой. — Ты, — испещренный драгоценными камнями кубок выпадает из императорских рук и катится в угол. Предотвращая вспышку гнева, Уен расстилается ковриком перед ложем правителя. — Dominus et deus, [1] — приторно бормочет он. — О светлейший, благословеннейший… э-э-э… наимудрейший, прекраснейший… хм, с прекраснейшим явно перебор… Исчерпав все разумные эпитеты, Уен приоткрывает один глаз, проверяя, достиг ли он нужного эффекта. Император подпирает щеку, и в его глазах пляшут отсветы адского пламени. — Зачем ты явился? — сомнений нет, он уже узнал его. Но у Уена настроение поиграть. — Могу побыть вашим новым рабом, пока эти поспят. Можно? — Можно, — он снова ставит ноги в воду, и Уен подбирается ближе. Аккуратно щекочет пальцами чужую кожу на щиколотке. — Я хотел кое-что спросить… Сильная рука тянется к его волосам и с силой дергает их. — По-моему, ты уже охуеть как плохо прислуживаешь своему господину, — рычат сверху. — Или ты не знаешь, что раб должен закрыть рот и просто хорошо выполнять свою работу? — Мне это не мешает! — пылко заверяет Уен. — Я могу одновременно работать и языком, и руками! Я очень многозадачный! — Хорошие рабы исполняют приказ с первого раза. Плохих же — порют. Уен очаровательно наклоняет голову набок. — Если императору не нравится, как я разговариваю, я могу прекратить. Мне прекратить? Не получив ответа, он трещит, еле сдерживая смех: — Гай Юлий Цезарь Август Германик по прозванию Калигула, в конце сентября вы неожиданно заболеваете, народ денно и нощно приносит жертвы за ваше здоровье, и спустя пару новых лун ваша божественность действительно изволит поднять ваш божественный зад с койки и божественно выздороветь, но есть один нюанс… — И какой же? — тонкие губы, умасленные бесконечными рабами, трогает усмешка. Нога подергивается. — Нюанс в том, что вы становитесь конченным уебком! — увлекшись, Уен методично намыливает шрамированную ступню императора, не замечая его участившегося рваного дыхания. — Мучительные убийства приближенной знати, прилюдные казни, пытки людей в своих покоях прямо во время пиров. Разнузданные оргии с мужчинами, женщинами и детьми всех сословий. Интерес к древнейшим доспехам, которые спокойно покрывались себе пылью и плесенью на протяжении веков, пока вы не заявились. Позорные для императора попытки выступать в качестве певца и танцовщика... Да как вас еще не выгнали взашей из Рима? Людям следовало догадаться, в чем тут дело! Каждая клеточка его воплощенного тела с каким-то восторгом трепещет от этой игры. Уен опускает ресницы. Выдерживает театральную паузу. — Ну же, — с неожиданным интересом просит император, и его интонация вдруг становится очень вежливой. — Скажите, прошу вас. — Одержимость, — тело на столбе начинает стонать. Уен затыкает его взмахом руки и возвращается к растиранию аккуратных пальцев императора. — И ведь никто! Попрошу заметить, никто из ваших приближенных этого не заметил! После такого начинаешь всерьез задаваться вопросом, отчего Создатель отсыпал людям так мало мозгов? Настенный светильник с треском гаснет. — Один все-таки заметил, — сконфуженно говорит император. — Вчера я сварил его в кипящем масле. В полумраке он поднимается с ложа и выпрямляется во весь рост. Теперь отчетливо видно, что “император” совершенно не похож на заболевшего Калигулу. Он высок и мускулист. Его кожа смугла, скулы остры, глаза черны. Он обряжен в одежды легионера. Он подходит ближе, и теперь в его движениях легко рассмотреть зверя, подбирающегося на мягких лапах. Бесшумно. Смертоносно. Завораживающе. Желание подчиниться ему скребется под кожей. — Маркиз, — с широкой улыбкой кивает ему Уен, поднимаясь с колен. — Не ожидал вас здесь встретить. “Тот, о ком веселятся и радуются,” — ухмыляется демон. — Ведь так звучит ваше истинное имя? [2] — Я каждое тысячу лет стараюсь выбирать новое. Мое истинное мне наскучило, слишком много пафоса. — И кто вы на этот раз? — Уен. — Чудесное имя. — А вы?.. — Сан. — Дурацкое имя. Приятно увидеть вас спустя столько десятилетий. — А мне казалось, столетий, — небрежно говорит Сан. — Простите мою неосведомленность, но ведь у наших сторон сейчас перемирие? — Тишь да гладь. — Это хорошо. Они кланяются друг другу и в знак взаимного почтения открывают друг другу свои истинные лица. Мрак ткет образ огнедышащего призрачного волка с крыльями грифона и множеством оскаленных пастей. Свет собирается в непрестанно шевелящееся огненное колесо с небесными глазами и гигантскими крыльями. [3] — Фу! — спустя десять миллисекунд Уен не выдерживает и изображает рвотные позывы. — Давайте снова оденемся, маркиз! Не поймите неправильно, но ваш подлинный облик оставляет желать лучшего. — Ваш тоже не предел мечтаний, — ворчит Сан, послушно надевая человеческое лицо. — Так зачем вы пожаловали? Явно не чтобы предложить мне услуги стилиста и визажиста. — Я… — Уен осекается, осознав, что и сам не понимает причину своего появления. Он узнал, что на Палатинском холме творится зло и пришел, чтобы… Что? Низвергнуть его в ад? Но ведь Силы и Маркизы — чины, примерно равные в своих возможностях. Укорить его? Но Темным неведомы совесть и жалость. Так зачем он здесь? Не потому ли, что он вспомнил могучий облик демона, мечущегося посреди Троянской войны в окровавленных доспехах над павшими воинами и припадающего к их ранам, надеясь услышать заветное “забери мою душу, я хочу жить”? Сан обходит его со спины. Руки — бесстыдные, жаркие и грубые, — ложатся на его плечи. — Думаете, я по одному вашему зову брошу свои милые игрушки и вернусь в геенну огненную? — Было бы неплохо, — ворчит Уен. От смеха Сана трясутся колонны и осыпаются фрески с потолка: — Тогда подумайте еще раз! Мне нравится их мучить. К тому же так они охотнее отдают мне душу, надеясь на прекращение боли... К сожалению, после таких манипуляций душа горчит, так что это больше спортивный интерес, — он наугад шлепает один из распластанных трупов по выбеленной ляжке и неожиданно свирепо смотрит на ангела. — Уен, прошу, не тяните. Скажите, зачем вы здесь. — Вспомнил битву под Троей, — честно отвечает Уен. Взгляд Сана чувствуется как прикосновение, скользнувшее от напряженной шеи по мускулистым рукам, груди, поджавшемуся животу… Его словно жаждут съесть. Тысячи раз за свою вечную жизнь Уен был объектом сильной страсти, но только теперь в глубине его грудной клетки рождается трепет. Дрожь самого естества. — Вот как, — выдыхает Сан. Будь у Уена сердце, оно бы непременно замерло от предвкушения очередной игры. Но он ангел, у него нет человеческого сердца, а значит, все сложнее. Или проще. — Вы всегда так искренны. Это потрясающе. Его воплощенную оболочку целуют, прикусывая губы, вторгаясь языком в алый рот. Искусством поцелуя Сан владеет в той же степени, что и искусством войны. Взгляд адского мрака раздевает Уена, и ангел удерживает этот взгляд, даже чувствуя подступающее удушье. Будто легкие затапливает густая вязкая темнота, и на глаза ложится пелена. В сущности, при общении с демонами так всегда: наслаждение смешивается со страданием, приятное — с омерзительным. В обратную сторону это тоже работает. Интересно, Сану сейчас настолько же плохо? Ведь жар ангельской благодати не щадит никого. Но демон вроде бы держится стоически. — А вы пиздите как дышите, — Уен криво улыбается, чувствуя покалывание в груди и легкую горечь на языке. — Такова наша с вами природа, что уж тут поделаешь. Троя пала, ее костры давно погасли, но Уену настолько нравилось лелеять их угольки, что однажды он присел на уши какому-то слепому сказителю и как на духу принялся рассказывать все подробности великой войны. — Гнев проклятый, страданий без счета принесший ахейцам, — покачал головой слепой старец, пощипывая струны своей раздолбанной кифары. И поинтересовался: — А вы-то что там делали? — По большей части трахался. Старец спрятал улыбку в аккуратной бороде. — Об этом мне тоже стоит рассказать людям? Уен почесал затылок: — Знаете, наверное, лучше не надо. Это слегка… кхм… противоречит корпоративному имиджу моей компании. — Значит, я промолчу, — степенно кивнул старец. — Вы крайне любезны, благодарю вас! — Уен пылко схватил его за морщинистую руку. — Уверен, имя такого достойного человека не забудут и спустя тысячи лет! [4] Теперь, стоя во дворце Калигулы, Уен даже жалеет, что слепой сказитель исполнил его просьбу и не стал превращать свою ”Илиаду” в эротический эпос. Интересно было бы почитать о собственных похождениях. — Почему вам так понравилось под Троей? — вдруг спрашивает Сан. От него пахнет чем-то едким и дурманящим. — Там я смог что-то почувствовать. — Да, да. Понимаю. Я тоже, — демон оставляет ожоги дыханием, прокусывает кожу на шее, зализывает ранку языком, чтобы снова укусить. Отметины от острых зубов остаются на эфирной оболочке, и Уен думает, что это очень больно и очень красиво. У них обоих ни намека на сердце. Они — бездушные кусочки мирового порядка. Они всегда были, есть и будут. И оттого каждая эмоция ощущается ими как настоящее благословение. Будто прочитав его мысли, Сан говорит: — Простите за наглость, — его голос падает до интимного шепота, но взгляд остается прямым и жестким. — Но слабо́ ли вашей светлейшей ангельской заднице примерить роль императорской наложницы? — Маркиз, вы тут совсем ебанулись, что ли? — Уен кое-как выпутывается из его пылких объятий. — Мир людей вам явно не на пользу! Сан обескураженно отстраняется: — Нет так нет… — А я разве сказал “слабо́”? — он избавляется от мягкой белой туники и, наслаждаясь каждым мгновением, не спеша ложится на императорское ложе. Чувствует поцелуи вдоль позвоночника и с улыбкой думает о том, как же все-таки легко демоны поддаются на провокации. “А сам-то?” — мелькает в голове мысль. Но он тут же отвечает сам себе: “А я и не поддаюсь! Я все-таки воин Господень, я полностью контролирую ситуацию и готов нести за нее ответственность, потому что…” — он не успевает додумать свою мысль: несколько быстрых шлепков обжигают его дрожащие от напряжения, чувствительные бедра. — Думаешь о работе? — Уен не видит лица Сана, но по голосу слышит, что тот нехорошо усмехается. Чтобы позлить его, Уен вдохновенно голосит: — “Благословлю Господа во всякое время…” Его переворачивают на спину и кусают за ключицу. — Ты всегда поешь псалмы, когда трахаешься? — Нет, специально для тебя стараюсь. У меня красивый голос? — Очаровательный. — Угу. — Скажи мне что-нибудь хорошее. — “Что-нибудь хорошее,” — фыркает Уен, зарываясь пальцами в его густые черные волосы. Он чувствует, как язык Сана обрисовывает контуры его члена, и наконец-то прикрывает всевидящие глаза. — — — — — На рассвете следующего дня они выходят рассмотреть императорские владения, и при виде конюшен Уен разражается хохотом от совершенно безумной мысли: — А слабо тебе притащить коня Калигулы в Сенат? Сан молча косится на него. — Ты этого не сделаешь, — подначивает его Уен. — Человечки относятся к этому слишком серьезно! Это позор на столетия! Ты омрачишь имя этого несчастного Калигулы! Ты и так уже отнял его жизнь и трон! Ты… — Ах, не сделаю!.. — задохнувшись от гнева, Сан хватает светло-серого Инцитата за уздечку и почти волоком тащит к зданию Сената. Уен восторженно хлопает в ладоши, наблюдая за этим представлением. Это ужасно нелепо и глупо, но этим утром он готов смеяться над любыми глупостями. — Господа, — орет Сан, распахивая дверь. — Поприветствуйте славного Инцитата — нового сенатора! Единственный из всех сенаторов, который не дал мне дурного совета и не посоветовал никого убить! На лицах уважаемых патрициев написан такой шок, что Уен начинает икать от смеха и медленно сползает вниз по стене. Правда, в итоге Инцитат все-таки покидает Сенат, но вовсе не потому что кто-то из благородных мужей смеет противоречить воле императора. — Просто его призрак будет классно смотреться на девятом круге, — смущенно говорит Сан. Уён его не осуждает: он сам любит таскать “на ту сторону” сувениры из мира людей. Он не уверен в этом, но поговаривали, что потом себе такого же коня захотел сам Всадник Смерть. Насилу его убедили оставить себе привычного “бледного”. Втроем они покидают Рим — город, что простоит в веках, но в итоге пеплом осыпется на разбитые мостовые. — Пора прощаться? — спрашивает Сан. Он разглядывает небо, вызолоченное солнцем, и в демоническом прищуре Уену чудится грусть. Тогда он принимает истинный облик, расправляет крылья и подмигивает Сану сразу двадцатью глазами: — Да встретимся мы вновь. ————— [1] “Наш господин и бог” — латинское выражение, ставшее официальным обращением к древнеримским императорам. [2] После фика «Не убоюсь зла», в котором я проассоциировала Хонджуна с демоническим маркизом Аамоном, у меня остался интерес к параллелям между ангелами и демонами Гоэтии и мемберами Эйтиз. “Тот, о ком веселятся и радуются,” — так переводится имя Кевекиах. Это тридцать пятый ангел Шем ха-Мефораша, из чина Сил. По преданиям, побуждает раскрывать чувства и воспоминания, пересматривать и принимать свои импульсы и желания. Любопытно, что обычно он противопоставляется демону Мархосиасу, который тоже идет под номером тридцать пять. Сан видится то в образе сильного воина (легионера), то в образе огнедышащего волка с крыльями грифона. Это любимые образы маркиза Мархосиаса — тридцать пятого демона Гоэтии. Стратег, знаток военного искусства, дает правдивые ответы на вопросы и придает упорство. [3] Если истинный облик Уена вызывает у вас вопросы, вот вам красивый видосик о том, как выглядели настоящие библейские ангелы: https://youtube.com/shorts/4Hi6OFcMskE?si=siY-Pny5sjltrudC В общем, понятно, почему первая фраза, которую они говорят увидевшим их праведникам — «не бойся🥺». Традиционно считается, что существует девять ангельских чинов. Конкретно чин Уена — Силы. При этом в истинном облике Уен выглядит не как Сила, а скорее как Офаним (в русском переводе чаще встречается вариант ”престолы”) — именно они изображались как роскошное глазастое колесо. Автора просто очень прикалывает этот образ))) [4] Слепой старик, к которому Уен пристал, как банный лист к жопе, — конечно же, Гомер. “Гнев проклятый…” — цитата из Илиады.