Воззовет ко мне, и услышу его

Уен уверенно проходит квартал за кварталом. Каждый город на Земле для него полузнакомый, даже если он никогда в нем не бывал (а найти такой город очень, очень сложно). Он иногда косится на своего неловко молчащего спутника, но Есан не смотрит на него. Только хмурится и зябко поводит плечами от холода. Уен даже думает предложить ему свою куртку: она ему без надобности. Человеческая одежда вообще весьма неудобна. Чего стоит жуткое изобретение под названием “трусы”! Не этого он ожидал, когда наблюдал за эволюцией людей до прямоходящих, ох, не этого… — Здесь закрыто, — тихо говорит Есан, когда они останавливаются перед кофейней. Уен подмигивает: — Не для нас. Он толкает запертую дверь, и она легко поддается. Стремительно вспыхивают лампы, освещая маленькое помещение с высокими окнами, в которые сейчас заглядывает беззвездная южная ночь. — Странно, — изрекает Есан, и Уен ждет продолжения фразы, но пророк не удостаивает его больше ни единым словом. На одном столике порвана скатерть, и он садится именно за него. — Почему странно? Я же обещал угостить тебя кофе, — Уен одним прыжком перемахивает барную стойку. — Какой будешь? — Американо. Холодный. Уену лень возиться с настоящими зернами, поэтому он достает из воздуха два одинаковых пластиковых стаканчика, сделав вид, что поколдовал над кофемашиной. Принюхивается. — Отсоси, Старбакс! — удовлетворенно провозглашает он и тоже усаживается за столик. Разглядывает пророка. Каждая черточка его лица, начиная от линии подбородка и заканчивая очертаниями ушей, кажется продуманной и очень-очень аккуратной. И по-человечески хрупкой. Когда-то, еще во времена господства греческих божеств, он видел детей Афродиты, и теперь думает, что Есан очень на них похож. — Странно, — повторяет Есан. Его мысли будто далеко-далеко, но взгляд слегка оттаивает. Неожиданно он интересуется: — Чем ты занимаешься, когда не воруешь книги? — Эй, я же извинился! — Ладно-ладно, — Есан миролюбиво поднимает ладони. — Но все-таки… — Сижу на жопе в офисе, — Уен даже не врет. В сущности, он никогда не врет: в его ДНК забыли добавить способность вешать лапшу на уши. Он просто талантливо недоговаривает. — Знаешь, почему все так странно? — пророк поднимает стакан, и его рука едва заметно дрожит. — Я знал, что ты скажешь именно это. Маленькая фигура в светло-голубых джинсах и красной рубашке в клетку. Но никто ни в “Эдеме”, ни в “Девятом круге” не станет недооценивать масштаб этой фигурки на шахматной доске. — А я знаю, что ты знаешь, — Уен смеется. — А ты знаешь, почему все происходит именно так, а не иначе? Наверное, думаешь, что в тебя вселился дух бабки-гадалки, и теперь ты можешь делать отворот, приворот и снимать венец безбрачия? — Нет, — пророк даже бровью не поводит в ответ на его шутку. “Может, у него аллергия на улыбку? — думает Уен. — Начинается крапивница, плоть отслаивается от костей…” — Я уже знаю, — продолжает Есан. — Я погуглил. — В гугле и такое есть?! — сам Уен открывал вкладку браузера только ради милых видео с котятами. — Шучу, — в его больших глазах наконец мелькает смешинка. — На самом деле я просто предвижу свою судьбу и знаю, кто я и чем это грозит. Извини. Придется тебе оставить объяснения за кадром. — Многие знания, многие печали, — ворчит Уен. — Ты ангел, — Есан не спрашивает. Утверждает. — Однажды я подслушал классный термин. “Мент мироздания”. С тех пор предпочитаю именно его. — Тогда скажите мне, господин полицейский, насколько у меня все плохо по десятибалльной шкале? Потому что сам я что-то не могу оценить масштаб пиздеца. — Что ж, — Уен закидывает ногу на ногу, — давай все взвесим. Ты пророк и ты единственный, кто может предсказать судьбу не только человечества, но и Рая с Адом. А у нас тут Апокалипсис не за горами, вообще-то. И за тобой наверняка объявили охоту демоны, а они точно не станут поить тебя кофейком. Еще мне придется любыми доступными способами переманивать тебя на сторону нашей корпорации. Тянет на одиннадцать баллов. — Справедливо. И что ты подразумеваешь под “всеми доступными способами”? — Буду ходить за тобой и ныть целыми днями. — Слабовато. — Ты просто не знаешь, насколько надоедливым я могу быть! — тараторит Уен. — Надоедливость — мое второе имя! Знаешь историю про вавилонскую башню? Там чуваки пытались построить здание до неба. Да-да, типа ваших небоскребов. Кстати, ты видел когда-нибудь Бурдж-Халифа в Дубае? О, вот это небоскреб! Какой шпиль, какие лифты, какая смотровая площадка! А еще музыкальный фонтан, правда, выбор музыки хромает, я бы им там кей-поп врубил, честно говоря. Но знаешь, на момент истории с вавилонянами мы еще не привыкли к таким габаритам и все вместе слегка прихуели. Короче, меня, как лучшего специалиста по связям с общественностью, попросили прийти к этим ребятам и побеседовать с ними. О том, о сем, о погоде, о скотине, о приостановке строительства. Так они за день общения со мной так обалдели, что… — Все! — выпаливает Есан, чуть не поперхнувшись кофе. — Я признаю твою безоговорочную победу. Только помолчи хоть пару минут, ладно? Уен с самодовольной улыбкой утыкается в стаканчик. В полной тишине они допивают холодный американо, и Есан оставляет на столике пару смятых купюр, видимо, в качестве компенсации морального ущерба. На улице холодает с каждым мгновением, ночь разрастается все шире и, кажется, становится на несколько оттенков темнее. Уен невольно вертит головой, пытаясь понять, что его смущает. Здесь что-то явно не так, но что? Когда они ныряют в переулок, Есан чуть прищуривается: — У тебя правда есть крылья? Я все верно разглядел тогда, в книжном? — Показать? — Уен с готовностью стаскивает кожанку. — Не надо, я просто спросил, — Есан отворачивается, демонстративно уставившись на подожженный мусорный бак. — Они вообще-то очень красивые, — с легкой обидой тянет Уен. — Они даже не белые, они… Неожиданно Есан вскрикивает. Увиденное напоминает настоящую инсталляцию, произведение искусства, жуткое и выполненное с большим тщанием. Мрак над головой сгущается сильнее, и Уен медленно обходит два коленопреклоненных трупа с перебитыми и вытащенными наружу ребрами. На каждой спине красуются еще два разреза, из которых торчат окровавленные легкие, которые чья-то недрогнувшая рука разместила прямо под ребрами. — Очень концептуально, — наконец говорит Уен. Все его существо сжимается от неуместного восторга. — Убийца обзавелся вкусом! Удивительно, спустя столько-то веков! — Ты его знаешь? — хриплый голос Есана. — Я знаю его так хорошо, что не разговариваю с ним уже шестьдесят лет. Наверное, что-то очень предательское в его голосе заставляет Есана спросить: — Затяжной бракоразводный процесс, я так понимаю? А этот пророк не робкого десятка, думает Уен. Хорошо. — Не хочется оставлять тебя одного, — он с трудом отрывает взгляд от изувеченных тел, — я же обещал проводить тебя до дома, но… — Я все понимаю, — быстро говорит Есан. — Я и сам доберусь. Все нормально. — Уверен? — Я предвижу будущее, забыл? — он мягко улыбается. У него очень наивные, очень человеческие глаза, и Уен пересчитывает его длинные черные ресницы, прежде, чем благословить: — Пиздуй с богом! Он провожает его взглядом до поворота и только тогда снова оборачивается. Трупы похожи на ангелов. У них обезображены лица, но Уен почти уверен, что у них были приятные, нежные черты. Как, в сущности, у всех людей. Даже самые злые из них до самого конца несут на себе отпечаток чего-то невинного. Уен прочищает горло. — И чего ты там стену подпираешь? — Ждал приближения ночи, чтобы вновь обручиться с солнцем, — отвечает тень, покрывающая ближайшее здание. — Ты такой романтик, Сан. Демон игнорирует его слова, но Уен чувствует, что он недоволен. Или, если точнее, в бешенстве. — Ну хватит дуться. Почему ты вообще здесь? Я думал, ты сидишь в каком-нибудь Афганистане! Или какая война сейчас в моде? Мрак обретает силуэт. Он снова в армейской форме, он каждый век меняет ее: вооружение легионера, плащ янычара, доспехи тамплиера, униформа офицера СС. Если честно, во всех нарядах Сана всегда было хорошо только одно. Момент, когда их наконец-то можно снять. — Кстати, ты не хочешь сменить это лицо? — кокетливо интересуется Уен. — Или хотя бы открой глаза пошире, на тебя же больно смотреть! — Я все равно вижу, так зачем мне другие? — говорит Сан. Он тоже подходит к трупам и смотрит на них с какой-то болезненной нежностью. — В следующий раз просто позвони мне, Сан. Или скинь смску. Или открытку в ватсаппе. Или пришли ебучую валентинку ебучим почтовым голубем! Не обязательно шататься по Земле и членовредительствовать. — Они отдали мне свои души. Я могу делать с ними все, что пожелает моя левая пятка. — А тот дизайнер? — Уен вспоминает утренний подарок. — Он тебе душу не закладывал, зуб даю! Сан смущенно склоняет голову. — С ним был экспромт по ходу дела. Он слишком рьяно молился об успехе своего модного дома, а я совершенно случайно проходил мимо и подслушал его мысли о вашем… — он нахмурился. — Времяпрепровождении. Уен еле удерживается от почти любовного желания схватить его за уши и приложить головой о стену. — Ну повеселились мы с ним пару раз, и что с того? А ты в пятидесятых вообще переспал с Мэрилин! И заметь, мне бы и в голову не пришло вредить этой удивительной женщине! Сан удивленно моргает. — А она разве не поэтому умерла? — Она умерла, потому что это то, чем люди обычно занимаются, идиот! — А, — глубокомысленно говорит Сан. Тишина между ними становится почти осязаемой. — Значит, я погорячился, — демонт разводит руками. — Слишком давно тебя не видел. — Для нас не существует времени, забыл? — ехидно спрашивает Уен. — Мне кажется, что все песчинки уже упали на дно часов. — Значит, пора их перевернуть. Его слова звучат без малейшего сожаления, но ему все равно не спрятаться от взгляда Сана. Приглашающего, заинтересованного и заинтересовывающего, а еще, возможно, наполненного чистым желанием. — А как там с пророком? — он звучит почти нежно. — А что с пророком? — Уен невинно хлопает ресницами и прижимается к Сану всем телом. Доверительно понижает голос, кладет ладони на широкие плечи, дышит ему в губы: — По нашему радио еще ничего не передавали. — Я знаю, что это был он. Все становится темнотой — красной темнотой, словно он смотрит сквозь прикрытые веки на закатное солнце. “Он знает, что Он во мраке, но свет обитает с Ним”. — Какая жалость, — Уен дразнится, высовывая кончик розового языка. — Придется вам снова сидеть на скамейке запасных! Он уже наш. Ты пришел на удивление поздно. — Знаешь, лучше на удивление поздно, чем на удивление никогда. Сан целуется бесцеремонно, бесстыдно, сладко. Его поцелуи горят на шее, липкие как пролитое вино или кровь. Сан прижимается губами к впадинке за ухом. Легкие импульсы удовольствия бегают под кожей. Уену кажется, что он знает его вдоль и поперек — кровь, сперма, страсть, вожделение, ярость… Но прозвучавший вопрос ставит его в тупик: — Слабо отдать мне пророка? Уен надеется, что ослышался. Отдать пророка! Отдать такое преимущество в вечном балансе Рая и Ада! Да, на протяжении веков они с Саном часто рисковали. Постепенно их игра становилась все безумнее, а ставки повышались. Написать на копье архангела Михаила “хуй”. Сжечь ветхозаветную скрижаль, а потом самозабвенно трахаться рядом с камином. Выкрасть клинок Каина. Но это? Это слишком. Это их преимущество, их защита, их нападение. Уен чувствует, как его раскаленные нервы постепенно остывают. — Пророка? Пророка? — город и его окрестности спят себе сладко, но, наверное, сейчас каждый житель каждого дома просыпается от его хохота. — Я тебе говорил, что ты идиот? Так вот, я забираю свои слова обратно. Ты просто бог идиотизма! — Значит, слабо? — Сан отстраняется и расправляет плечи, буравя его ледяным взглядом. — Вот что, — Уен стискивает кулаки. Его голос вздымается к вершинам облаков. — Выйди, вернись в сознание и войди снова! Я не отдам тебе пророка! Я отказываюсь играть в эту глупую игру! — Значит ли это, что теперь мы враги? Испокон веков такой уж у них был уговор. Их слабое доверие друг к другу держалось исключительно на детской игре в “слабо-не слабо”. И Уен впервые сдает позиции. Немыслимо. Невероятно. “Старею, — думает он, запрокинув голову. — Может, Чонхо был прав, и у меня тоже кризис среднего возраста, как у маркиза Хонджуна?” — До свидания, Сан, — неожиданно тихо говорит он и уходит тем же переулком, куда нырнул пророк. Он бежит так далеко от самого себя, как только может. Ему очень хочется оглянуться. Но ему кажется, что если он это сделает, то его несуществующее сердце не выдержит и он выжжет этот город дотла. Почти как когда-то спалил людей на правом берегу Сены, только теперь — намного, намного хуже.