Воззовет ко мне, и услышу его

1489 год. Париж. Правобережье Сены.

— Колдун ты или нет, решит Святой Суд Инквизиции, — медленно изрекает священник, похожий на морщинистую черепаху. Он такой тощий, а его стул — такой узкий, что они будто образовывают единое целое. Уен закатывает глаза: — Я ангел Господень, старая ты перечница! — Он богохульствует! — возмущаются присутствующие. Протоколист в монашеском плаще быстро обмакивает перо в чернильницу, и Уен не выдерживает: — Да что ты там все пишешь, писака? Я просто повторяю одно и то же уже десять минут кряду! В подвале холодно. Густо чадят факелы. Уен мучается от скуки. Он уже в миллионный раз жалеет, что согласился на авантюру Сана. — Что тут у нас? — с интересом спросил Уен, когда они в очередной раз встретились на Земле. — Париж. Приближалась ночь, и золото заката сменилось темнотой. — Название так себе. Чем богаты? — Нищетой, пьянством и развратом. В общем, отличное место! Уен еле успел отскочить от густой коричневой жижи, льющейся из окна на втором этаже. — Отличное, ага. Точнее не скажешь, — проворчал он. Ангел и демон уже успели воплотиться и теперь выглядели как двое непримечательных торговцев, спешащих по своим делам. Прохожие не обращали на них ни малейшего внимания. — Люди, — Сан с наслаждением вздохнул. — Они такие ведомые и ничтожные. Они погрязли в дележке ресурсов. Мы внушаем им одноразовые, бесполезные желания. Вроде домов, которые им не по карманам. Лошадей, которых они все равно заездят до смерти. Еды, которую они все равно исторгнут из себя. Тряпок, которыми надо прикрывать зад, причем чем больше тряпок, тем лучше. Какой абсурд! И они так сильно хотят всего этого. Умоляют, кричат, настаивают, завидуют, воруют, убивают. Тупые стяжатели, жадные пасти... Они обвиняют во всем демонов, но они просто всегда нуждались в нас. — Они просто ничего не видят дальше собственного носа, — Уен пожал плечами. — Но глупость — не порок. Все-таки они созданы по образу и подобию Всевышнего! В них есть доброта. И щедрость. И они умеют влюбляться. Они придумали ягодные пироги! Они делают классные вещи своими руками! Вот ты бы смог сам сшить штаны? — Из человеческой кожи? Тогда я смогу сделать хорошую выкройку, — хохотнул Сан, и Уен ткнул его кулаком в плечо. — Ты понял, о чем я! Нормальные они! Их просто нужно немножко встряхнуть, и тогда все доброе посыпется из них, как монетки из кошелька. — Они ненасытные и неблагодарные, — предостерегающе сказал Сан. — Даже если ты отдашь им все, что имеешь, они потребуют еще, а когда поймут, что ты больше ничего не можешь дать, выкинут тебя в кучу мусора. Именно так они поступают друг с другом, и ты не изменишь этого никакими своими ангельскими фокусами. Они годятся только на то, чтобы поедать их сладкие души. Одну за другой. — А вот и нет! — А вот и да! — А вот и нет! — Они бы подумали, что ты нечисть! — Да ты когда последний раз в зеркало смотрелся? Кто в здравом уме нас с тобой перепутает? — Вот именно, — веско сказал Сан. — Но люди безумны. Неожиданно на его щеках появились ямочки от улыбки. — Хотя… может ты и прав. Давай так. Слабо тебе попробовать сделать чуточку добрее вон тех парней? Слабо тебе доказать, что мы не должны немедленно сожрать их души? — он указал на сводчатый храм, и Уен покатился со смеху. — Они и так молятся мне каждый день, — хвастливо заявил он. — Может, конечно, не конкретно мне, но это тоже считается! Давай я не пойду к ним? Это будет некрасиво. Еще умрут от счастья, упаси Господи! Может, лучше к разбойникам? К ворам? Ну хотя бы к какому-нибудь деревенщине, который каждый день поколачивает жену? Он постарался состроить умоляющие глазки, но Сан упрямо помотал головой, и Уен усмехнулся: — По рукам. Но пока я буду развлекаться со святыми отцами, ты тоже не сиди без дела. — Слушаю. — Слабо тебе украсть клинок Каина? Сан опешил. Его глаза слегка округлились: — Зачем? — Просто, — ехидно улыбнулся Уен. — Посмотреть, что будет. Заведомо проигрышное задание: острейший клинок, орошенный кровью праведника, хранился далеко-далеко в адских глубинах. Одно из немногих орудий, способных навредить духам и даже разрезать саму ткань мироздания. — Это уже слишком. — Надо было лучше думать, когда давал мне такое простое задание! Мог бы тоже загадать что-то ужасное. Ну так что? Сдаешься? Сан помедлил. — По рукам, — наконец ответил он. Чем дальше, тем меньше Уену нравится это место. И это тот самый Париж, по которому вздыхает вся Европа? Срань Господня, а не город, честное слово! Свет факелов пляшет по стенам, и Уен от скуки шевелит пальцами, направляя пламя то вверх, то вниз, то вправо, то влево. Интересно, можно ли заставить огонь станцевать танец живота? — Колдун! — заметив его манипуляции, протоколист истово крестится. Язык пламени мгновенно слизывает с его стола исписанный пергамент. — Надоел, — обиженно выдыхает Уен. Ему очень хочется легко снять с себя цепи, встать, отвесить им всем по подзатыльнику и уйти. Но спор есть спор. Он сказал Сану, что попытается сделать этих дураков добрее. И он сделает. — Откуда ты родом? — Из Эдема, — Уен раскачивается на стуле. Он смотрит не на викария, а на серую осклизлую стену, и под его взглядом из трещинок в камне выползают тонкие зеленые ростки. — Сколько тебе лет? — Без понятия, — он моргает, и на стебельках набухают бутоны. — У нас не принято отмечать дни рождения! Но я смутно помню, как появился свет. И как были разделены вода и суша. Динозавров я тоже помню. Вроде они были довольно симпатичными и смешными. С короткими лапками. Но я не уверен. — Каков твой род деятельности? — Исполняю волю Божию и прославляю Бога. Белые цветы стремительно ползут по стенам. По толпе свидетелей бегут шепотки. Уен отстраненно размышляет, откуда здесь вообще могут быть свидетели. Он более чем уверен, что ни разу не встречал никого из присутствующих людей! Взять хотя бы некую Анну Монвуазен. Она представляется дочерью торговца, некогда жившего в Вийюн-сюр-Сарте, и женой литейщика. У нее есть трое детей. И еще у нее есть полная уверенность в том, что Уен убил ее четвертого ребенка в образе вервульфа. — Я тебя первый раз в жизни вижу, милочка, — втолковывает ей Уен. — Но могу сказать, что твой маленький Жорж умер от воспаления легких и теперь преспокойно бегает по райскому саду. А тебе придется срочно лечить голову, потому что надо думать об остальных твоих детках. На что им полоумная мамаша, убитая горем? Викарий интересуется, не хочет ли он сделать какое-либо заявление касательно своего дела. Уен пожимает плечами, и священник переходит к допросу: — Похищал ли ты младенцев и употреблял ли их пищу? — Вот еще, — Уен фыркает. — И с чего вы все вообще взяли, что младенцы вкусные? По отзывам демонов, их души горькие, недозревшие и вызывают расстройство желудка! — Делал ли ты себя невидимым посредством особых трав? — Под наркотой, что ли? Это я и без нее умею! Протоколист остервенело строчит что-то на пергаменте. — Совокуплялся ли ты с дьяволом? Уен вскидывает брови, не понимая, почему они так хорошо осведомлены о его личной жизни, но честно отвечает: — Было дело пару… десятков раз. Это, конечно, не принято в приличном обществе, но сразу скажу: у нас с ним все по взаимному согласию! Так что не считается! — Когда дьявол впервые тебе явился? — Точно не припомню, — он потирает кончик носа. — Зимой, вроде бы. Может, в 1184 году до рождества Христова? — Что он велел тебе делать? — Ничего, что бы мне не понравилось. — Приходил ли ты в полночный лес, плясал ли под луной и целовал ли зад черного козла? Когда до Уена доходит смысл его слов, он хохочет до слез. Не будь на нем цепей, удерживающих его на стуле, он бы уже повалился на пол, дрыгая ногами от смеха: — А у вас острый язык, святой отец! Точно, черный козел! А я все думал, как же его обозвать… — И ты все еще называешь себя ангелом! — викарий даже краснеет от гнева. — Ну таким уж родился, извините, — от его надсадного голоса Уен невольно чувствует себя виноватым. — Как говорится, из песни слов не выкинешь. — Еретик упорствует, — глухо говорит старый монах в углу. Капюшон скрывает его лицо, и голос звучит очень тихо, но толпа тут же подхватывает его слова. “Упорствует! Упорствует!” — слышится со всех сторон. — Облегчи свою душу признанием, — настаивает священник. — Может, подойдет признание в том, что прямо сейчас ваша тайная любовница, прекрасная мадам Робер, прелюбодействует с купцом, причем вам об этом отлично известно, но вы слишком боитесь потерять ее расположение? — любезно интересуется Уен. Толпа перешептывается. Священник нервно оглядывается, давится кашлем и провозглашает: — Господу угодно, чтобы душа этого колдуна очистилась через страдания! Уен отмахивается: — Ни разу ничего подобного от Господа не слышал! Его рывком поднимают со стула, но кандалы с рук снимать не торопятся. Уен слышит хриплое дыхание одного из инквизиторов, видит, как он пошатывается, пытаясь удержаться на ногах, и чувствует жалость: — Ты выздоровеешь, — мягко говорит Уен. — Уже выздоровел. Инквизитор ошарашенно моргает, невольно выпуская его локоть, и Уен знает, почему: терзающая его боль в сердце отступила. — Преподобный Отец сочтет необходимой дыбу? — вежливо спрашивают сзади. — Доверюсь вашему искусству, господин инквизитор, — отвечает викарий. – Но сначала необходимо найти стигмат дьявола. Уена тащат в соседнее помещение, раздевают и завязывают глаза “во избежание притворства”. Ощупывают его со всех сторон, не стесняясь даже раздвинуть ягодицы в поисках какой-то неопровержимой улики колдовства. Уен хихикает от их прикосновений. Щекотно. Непонятно, что они надеются найти: на нем нет ни шрамов, ни морщин, ни родимых пятен. Только родинки на губе и под глазом: он так старался в деталях придумать симпатичное и правдоподобное лицо для своего воплощения, что позабыл об остальном теле. Родинки прокалывают иглой, но Уен, конечно же, ничего не чувствует. Люди — не демоны, они не способны причинить ему боль. И только по их изумленным возгласам он догадывается, что следовало хотя бы притвориться, будто ему неприятно. С него срывают повязку и привязывают к дыбе. Вокруг только священники, инквизиторы да старый монах в капюшоне, бывший в толпе свидетелей. — А если я прямо сейчас усыплю вас и выйду отсюда, вы поверите, что я ангел? — интересуется Уен. — Не-а, — инквизитор сплевывает себе под ноги. — Я-то думал, вот оно — дно, но снизу постучали, — вздыхает Уен, позволяя выкручивать себе суставы. А задание Сана, оказывается, действительно сложнее, чем он думал! И как убедить этих фанатиков, что он не колдун и не желает им зла? Эти садисты создают иллюзию существования каких-то “дьяволов”, но на самом деле проецируют на них свои личные злые намерения. Вон тот хорошенький скуластый инквизитор, например, — он же явно засматривается на задницу Уена! — Охладите траханье, святой отец, — весело говорит ему Уен, и распятие выпадает из руки инквизитора. На его спину опускаются плети, — раз за разом, уже вся спина в крови, но он по-прежнему почти ничего не чувствует. Слегка неприятно, быть может?.. Он чувствует запах нагретого металла — рядом с ним раскаляют до красноты толстые железные стержни, и Уен принимается фантазировать о том, куда можно их засунуть. Он разглядывает стол с пилами, крюками, веревками, лезвиями… Их и так предостаточно, но монах в капюшоне подкладывает еще одно лезвие из собственного кармана. — Признайся, еретик, — велят ему голоса со всех сторон. Уен посылает их недалеко, как говорится, рукой подать, но маршрут святым отцам явно не нравится. — Да что вы заладили, я уже во всем признался, — он пытается сообразить, как наставить их на путь истинный, но в голову ничего не приходит. Можно, конечно, явиться им в своем истинном облике, но переживут ли они это? Сомнительно. — И почему же ты не уйдешь, а? — с издевкой интересуется палач сзади. — Я просто мазохист. Вы пока еще не знаете, что это такое. Если все пойдет по плану, люди введут этот термин через четыреста лет… Ай! — он взвизгивает от неожиданности, почувствовав порез. Это действительно больно. Его внутренняя оболочка неожиданно сжимается от раны. Он ошеломленно переводит взгляд с пореза на инквизитора и обратно. Инквизитор сжимает в кулаке небольшой нож, и Уену кажется, что он его уже где-то видел. Нажим – и лезвие едет по груди, выжимая золотистую кровь. “Клинок Каина, — понимает Уен. — Оружие, способное причинить мне настоящий вред”. Представить страшно, чего стоило достать его из недр Ада и переправить на землю. Осознав, что происходит, Уен разражается проклятиями: — Сука! Сан! Тварь ты ебаная! Мудила ты адская! Чтоб тебя все твое начальство в жопу выебало! И не по одному разу! Слышишь меня, беспощадная ты скотина? — Грешник! — инквизитор, будто заколдованный, снова и снова режет его напряженный живот, вызывая крики и дрожь. — Когда же в тебе проснется покаяние? — Неужели вам так мешает его храп?! Уен чувствует, как дрожит и извивается его воплощенное тело. Пот градом катится по затылку. Щеки горят. Он никогда не отличался особым терпением, и теперь ему кажется, что эту пытку он не выдержит ни минуты. — Колдун упорствует, — неодобрительно каркает старый монах со скрытым лицом, порождая удвоенные усилия со стороны инквизитора. Уён видит под капюшоном черные глаза с отсветом адского пламени и криво ухмыляется. Он сдается. Эта игра оказывается ему не по силам. На рассвете его привязывают к лестнице с деревянным распятием в руках и с мешочком пороха, повешенным на шею. От ран он мало что соображает, и даже не пробует сопротивляться и язвить. Лестница приставлена к столбу, вокруг которого разжигают костер. Уен растерянно разглядывает лица окружающих его “честных граждан”. Ни одного сочувствующего. Ни одного добродетельного. Он закрывает свои человеческие глаза, но его суть все равно видит их перекошенные ненавистью рожи. — Сжечь ведьму! Сжечь! В него летит огрызок пирожка. — Похоже, сегодня не твой день, да? На самом деле им плевать на тебя, это все инстинкты. Это такое природное явление. Называется “карусель смерти”. Несколько муравьев бегают по кругу, постепенно привлекается все больше муравьев. Они будут кружиться, пока не умрут от истощения, — он слышит каркающий голос старого монаха. И это становится последней каплей. — Возрадуюсь, что Господь услышал голос мой, моление мое! — кричит Уен, задыхаясь от чистого, ослепляющего гнева. Веревки опадают с его тела. — Я — меч Господень и радость его, я — достойный призывания, — человеческое ухо больше не может различить его голос. Для них он напоминает оглушительный трубный рев. — Я — тот, о ком веселятся и радуются. Он с наслаждением сбрасывает оболочку и расправляет крылья. Невыносимо яркое ангельское сияние расстилается поверх людских голов. Кровавое золото. Чистое и беспощадное. Когда сияние исчезает, на площади остаются лишь Уен, монах в капюшоне и множество обугленных трупов в самом сердце Парижа. Уен садится на помост и смотрит на небо. Монах осторожно направляется к нему, и обугленные черепа хрустят и рассыпаются, как битые черепки под его армейскими сапогами. Он встает на колени рядом с ангелом, берет его лицо обеими ладонями и нежно поворачивает к себе. — Отпусти, — говорит Уен. — Отстань от меня, — говорит Уен. — Уходи, оставь меня в покое, — говорит Уен, уткнувшись ему в плечо. Его губы плотно сжаты, глаза открыты, и из них катятся крупные золотые слезы. Сан наклоняется, быстро сцеловывает их и тут же шипит. — Горячие, — он извиняющееся улыбается. — Я еще никогда не видел плачущих ангелов. Это поистине страшно и очень, очень красиво. — Увидел. Доволен? — Уен грубо отпихивает его, заставляя откинуться на спину. И тут же залезает на него. — Я хочу домой, — свирепо говорит он, откидывая монашеское одеяние Сана. — Ноги моей больше не будет в этом Париже! — Даже когда через сотни лет сюда переедет молодая Габриэль Бонер? Уен слегка успокаивается. — Коко Шанель? — это имя знакомо ему из давних предсказаний. — Да, — голос Сана срывается. — Может, быть только тогда, — бормочет он, не отвечая на обжигающие поцелуи, хотя всегда жаждет большего: больше прикосновений, больше поцелуев, больше укусов, больше, больше, больше, — И если только я увижу здесь хоть одну душу, достойную спасения! Тогда Сан неожиданно честно говорит, что у него нет души. Только вечно голодная пустота, адский жар и желание покорять, охотиться и мучить. — А ты не можешь мучить кого-нибудь другого? — интересуется Уен прежде, чем направить в себя его пульсирующий член, истекающий прозрачной смазкой. — Нет. Я ведь уже выбрал тебя.