СЛЕПЦЫ

— Ты лепишь только посуду? — спрашивает Солдат ощупывая пальцами все новые и новые кружки, чашки, горшочки и мисочки. — Нет, иногда еще пепельницы делаю. У нас кстати где-то на балконе стоит такая. И вот как раз еще одна кстати. Локтя Яши касается округлый керамический бок, и он осторожно забирает очередную пузатую кривую миску из рук Баки, стараясь своими пальцами показать ему, что он держит крепко и не уронит, хотя Баки и сказал ему еще, когда они только вошли: “Если разобьешь что-то, не огорчайся. Робоуборщики все уберут. Просто ходи потом осторожно”. Яша ощупывает завернутые внутрь края пепельницы, углубления для сигарет, которые ни он, ни Баки не в состоянии увидеть. Баки сказал ему, что он свободен сам решать, что ему хочется сделать, но пепельница соблазняет его не больше, чем чашки-кружки. — А можно, — неуверенно спрашивает он. — Баки, а можно я слеплю не посуду и не пепельницу, а еще что-нибудь? — А что ты хочешь сделать? — с искренним интересом откликается тот. Яша неловко пожимает плечами. — Человечка, — говорит он. — Ну или зверюшку. В его дырявой памяти есть смутная картинка огромной темной квартиры, в которой он кого-то убил. Там был целый шкаф, подсвеченный специальными лампами и заполненный керамическими фигурками. Раскрашенными и просто коричневыми. Коровы, птицы, медведи и множество самых разных человечков: мужчин и женщин, в шляпах и без. Он не знает, как называется этот народный промысел, но это не выглядит таким уж сложным. Он бы попробовал воспроизвести что-то подобное. Хоть и не понимает для чего. — Я пробовал лепить фигурки людей, — тихо говорит Баки. — В самом начале. Пытался сделать сестру, а получилась чертова Пегги Картер. Еще и Стив потом сказал, что все пропорции неправильные. Ни на мужчину, ни на женщину не похоже. Я ее выбросил. И больше не пытался делать людей. Яша ставит пепельницу на стол и осторожно сжимает бионику Баки. — А давай лепить просто так, — предлагает он. — Не кого-то, кого мы задумаем заранее, а кто получится. — Ну можно попробовать. Яша прямо чувствует, как Баки неуверенно пожимает плечами. У него нет права критиковать куратора, но, если бы оно у него было, он бы охотно высказал капитану Роджерсу по поводу того, что одна неудачная попытка в незнакомом деле — это еще не провал. Что первый блин комом, как говорил какой-то советский полковник. И что это даже не было заданием Баки, а чистой импровизацией. Нельзя так сразу бить по рукам. Ну, или бить хотя бы не так сильно, чтобы совсем отбить все желание. Баки выдает ему перчатку на левую руку, такую же, какой пользуется и сам. Показывает незамысловатые орудия: тупой нож, короткий, но более эффективный для атаки резец, плоскую лопаточку «для разглаживания». А потом ставит на стол между ними емкость с заранее размоченной глиной. Карен включает по его просьбе какую-то легкую беззаботную музыку. И все, можно начинать. Глина в ладони разом и плотная, и уступчивая. Яша бездумно мнет ее пальцами живой руки. В голове нет почти никаких мыслей. И говорить при этом кажется лишним. Баки напротив тоже молчит и дышит будто замедленно. Как в каком-то трансе. «Это не задание, — повторяет сам себе Яша. — Это даже не тест. Это награда, возможность делать что хочется». Он скатывает из глины колбаску и рвет ее. Сворачивает больший из двух получившихся кусков в шарик, плющит в блин и рассеянно понимает, откуда взялось большинство бесполезных кривых маленьких мисочек. Это путь наименьшего сопротивления. Самый быстрый и простой результат. Если бы Яша мог, он бы с тихим осуждением посмотрел на Баки. Слишком просто. Сосредоточенно прикусив щеку изнутри, Яша принимается лепить из глины фигурки. Сначала они уродливы и ни на что не похожи: сплошная серая масса каких-то ничего не значащих людей, которые сегодня промелькнут в его жизни, чтобы исчезнуть потом навсегда. Безликая толпа каких-то военных, каких-то салаг и вечно недовольных всем подряд командиров, кажется, больше всего боящихся, что их подчиненные могут заподозрить в них точно таких же слабых человеческих зверей, что и они сами. Случайные свидетели. Вибрирующие от адреналина и жажды крови бойцы отряда поддержки. Техперсонал, бесцеремонный, и все сплошь, как один, обладатели холодных пальцев. Проникавших ему внутрь, чинивших его после каждой поломки как сломанную рацию. Солдат не хочет никого из них помнить. Но пальцы сами пытаются вылепить на голове у очередной фигурки подобие генеральской фуражки. Кого-то лепят безобразно преувеличенно жирным, и память послушно подсовывает обрывки воспоминаний: багровое от ярости лицо, кислый запах пота, бесконечная брань с матом до сорванного горла. Похожей на древнюю богиню первобытных людей злобной женщине с массивными сиськами, возлежащими на круглом животе, Солдат пытается сделать прямую форменную юбку, ногтем обозначить на лице крупный рот всегда углами вниз, как пасть у акулы. Солдат так и не понял, кем она была в ГИДРЕ. Понял только, что она была больной сексуальной садисткой. Ученому, языка которого он не понимал, он делает нос, как птичий клюв и ненормально длинные руки, прикосновений которых нельзя было никак избежать. У следующей фигурки смазывает пальцем характерный берет на голове. И больше не может ее касаться. Хотя почти что слышит это жадно желанное: «Молодец, Солдат. Хорошая работа». Полковник Василий Карпов. Вася. Предатель. Солдат хватает следующий кусок глины. И лепит великана с фигурой Геракла. Вот только он был черный. В темноте иногда так дико было видеть его белые зубы. Как будто это ночь отдавала ему приказы. Первый куратор, который работал с ним в США. Первый, кто, так и не поняв, что он прекрасно понимает английский, вслух назвал его «отработанным старьем сраных коммуняк». Солдат улыбается и аккуратно сворачивает ему голову лицом к затылку. Так все и было. Так классно хрустнуло. У игрушечного Ситвела голова как шар. Солдат намеренно не делает ему рот, чтобы не вспоминать его визгливый голос и самодовольный тон. Генсекретаря… Генсекретаря он сделать не может. Боится. Боится его даже игрушечного. Боится того, что он может получится слишком похожим. И даже в виде крошечного кусочка незапеченной глины будет обладать над ним колоссальной властью. «Обнулите его. Начните заново». Солдат с шумом отодвигается от стола. Вскакивает и невольно пятится к стене позади себя. По счастью, там нет стеллажей с посудой. Иначе она бы не уцелела. Он шумно панически часто дышит и чуть не скулит в голос. — Яша! Яша! Что с тобой, Яша? — взволнованный голос Баки, пробивается к нему откуда-то издалека, будто сквозь стену. Будто из другой камеры. — Яша, братишка, что случилось? — Я… Баки, я не хочу больше лепить фигурки, — глухо признает Яша и сразу же осознает, где находится, и что все в порядке. Им обоим сейчас ничего не угрожает. Они в безопасности. — Хорошо. Согласен, — отвечает Баки и немного подавленно признает: — Я тоже устал. — У тебя сколько получилось? — зачем-то спрашивает Яша. — Семь человечков и гусь, — почти с гордостью отвечает Баки. — Гусь, серьезно? — удивляется Яша. И ему тут же становится чуточку неловко за легчайшую интонацию насмешки в собственном тоне. Он начинает зарываться, позволять себе лишнее. — Гусак, — в голосе Баки наконец-то звучит улыбка. — Не спеши смеяться, ты сначала оцени, какое чудовище. Их руки на столе находят друг друга, и Яша осторожно ощупывает овальное тело на коротких, широко расставленных ножках, змеиную шею и опасно вытянутую вперед плоскую голову. Но, в целом, это все равно просто гусь. — Мне было девять лет, — тихо говорит Баки, будто почувствовав его озадаченность. — Мы ездили к родственникам мамы в Индиану, на ферму. Их дети разыграли меня: попросили загнать гусей в птичник. Никогда не представлял, что гуси — сущие дети Сатаны. Они меня чуть не убили, чуть не разорвали на части. Мне пришлось забираться от них на дерево, но ветка была не высоко, и они подпрыгивали и пытались достать мои ноги. Пальцы Баки оглаживают фигурку гуся, прямо в руке Яши. — Понимаю, что история глупая. Я бы может и не запомнил ее, хотя и был немыслимо обижен на кузенов, которые остались в стороне за забором и покатывались от смеха. И было реально страшно, что, если сорвусь, гуси растерзают меня. — Баки тихо хмыкает, и Яша слышит, что он улыбается. — Знаешь, кто меня спас? Бекка. Ей было лет шесть. Сущий ангелочек в летнем платье с нимбом темных кудряшек. Она сломала ветку какого-то куста и налетела на гусей словно фурия. Без сомнений и страха. Разогнала младших птиц и дала жестокий бой вожаку. Яша слушает потрясенно. Детство — это что-то с картинок, с плакатов. Он никогда не представлял, что у них с Прототипом могло быть детство. — Я так испугался за нее, что свалился с этой чертовой ветки, схватил Бекку под мышку и дал с ней деру. — Баки вздыхает с каким-то странным теплом. — Ты не представляешь, как я любил Бекку. Как гордился ей и как обожал. Яша не спрашивает, куда Бекка делась потом. Ее явно давно нет в живых. — Так что гусь, — с усмешкой заключает Баки. — И не говори, что в твоей коллекции обошлось без животных. — У меня есть собаки, — признает Яша, хотя сам едва заметил, когда слепил двух квадратных тварей с квадратными мордами среди прочих. — РЧТ. Русские черные терьеры. Был один майор НКВД. Очень нравилось ему травить такими людей. Мой куратор поспорил с ним по пьянке, что я голыми руками от них отобьюсь. — Яша нащупывает собак среди прочих уже порядком затвердевших на воздухе фигурок, вкладывает их в руки Баки, сердито вздыхает. — Оба этих урода нажрались в говно, ничего мне не объяснили, что от меня требуется. Велели сдать одежду и оружие и выгнали в задний дворик. И спустили на меня двух кобелей. — Яша сглатывает. Он помнит, что было холодно и темно. Лучи фонарей с башен освещали лишь часть двора, и умные черные псы атаковали его из тени. Два черных зверя с зубастыми красными пастями. — Я уклонился и сломал первому хребет, — Яша сжимает пальцы Баки и вместе с ним безжалостно крошит глиняную фигурку. — А второго я схватил левой рукой за нижнюю челюсть, — настает очередь второй фигурки, — и сдавил ее так, что кости хрустнули. А потом швырнул собаку в этих пьяных ублюдков. — Он хватает обе изуродованные фигурки и на порыве нервного злого возбуждения бросает их в стену. — Я не пес. Я не скотина. Я заслуживал большего, чем чтобы на меня делали ставки. Я… я был тогда хорошим солдатом, — у Яши перехватывает дыхание. Пальцы Баки сжимают его руку. Так понимающе. Потом его рука тянется к другим фигуркам Яши. Произвольно берет одну: — А это кто? Яша ощупывает человечка. Никаких особых примет. Только… чертов берет. На миг слова застревают в горле. — Му… Мудила, который меня продал. Не объясняя больше ничего. Яша вырывает фигурку и с размаху бьет ей об стол. Как и с собаками становится как будто немного легче. Баки берет одну из своих фигурок и касается ей руки Яши. — А его помнишь? Маленький пухлый человечек с круглой головой и плоским лицом, с процарапанными круглыми очками. Образ смутно знаком, но Солдат не уверен откуда. — Доктор Зола, — очень тихо произносит Баки. — Тот, кто сделал меня суперсолдатом. Сделал нас обоих. Баки вдруг резко отдергивает руку с фигуркой и тоже с размаху бьет ей об стол. Яша чувствует злую радость. — Ситвел. Жополиз. Гнида. Говно заносчивое. Я вытащил его из машины через окно и бросил на встречку! — торопливо говорит он и с огромным упоением колошматит и эту фигурку. — Йоханн Шмидт. Фашистская сволочь. Я эту красную морду полгода видел в кошмарах, — начиная смеяться нездоровым смехом, отвечает Баки, и Яша слышит хруст еще одной раздавленной статуэтки. — Жирная тетка-садистка! — выкрикивает Яша. — Не знаю, как она сдохла, но надеюсь, что так! — он бьет ее об стол со всей силы. — Урод инструктор по строевой подготовке. Бросил меня в карцер за то, что я помог другому парню на ночном марше после того, как тот сломал ногу. — Первый куратор-американец. Я сломал ему шею. Треск, хруст, звуки ударов. Их дружный, откровенно ненормальный смех, и все легче дышится, все проще расправлять плечи, легче признаваться в пережитых унижениях и обидах, говорить о них. Возможно, только ему, потому что, схватив очередную фигурку, Баки вдруг сбивается с ритма. Голос его сипнет, в горле как будто булькает. — Кто это, Баки? — осторожно спрашивает его Яша. — Я… не знаю имени. Какой-то немец. Надсмотрщик на заводе, где мы собирали оружие для фашистов. — Баки замолкает. — Он… сраный сукин сын! Яша слышит в вибрирующем голосе Баки бессильные слезы. — Бей! — хрипит, молит, приказывает он, так ему больно за Баки. За вставшее у него поперек горла признание. — Не говори ничего. Просто бей. Баки судорожно втягивает ртом воздух на всхлипе и с ненавистью бьет кулаком. — Так его! — подбадривает Яша и продолжает бить фигурки свои и Баки. Не задавая больше никаких вопросов и сам ничего не объясняя. А после просто бьет кулаками и ладонью по столу, кроша черепки, превращая все это дерьмо из их прошлого в осколки и пыль. Он почти ложится грудью на стол, стараясь дотянуться до всех углов, достать все те невидимые кусочки, которым удалось ускользнуть. — Осторожно! — вскрикивает Баки и буквально выдергивает что-то у него из-под руки. Яша на миг теряется. Баки думал, что он может угодить рукой в емкость с водой и опрокинуть ее? Пораниться об их инструменты? Нет, те давно уже слетели куда-то на пол. Но потом он вдруг понимает. — Покажи, — Яша тянется к Баки на звук его быстрого дыхания, едва успевает коснуться пальцами тонкой, как щепка, несуразной фигурки в его руках, прежде чем Баки отступает, прижимая слендермена к себе. — Кто это? — скорее любопытно, чем требовательно спрашивает Яша. — Никто. Его больше нет, — чрезмерно торопливо отвечает Баки, Яша недоверчиво хмыкает, и это звучит почти упреком. Баки вздыхает. Яша ждет. Баки набирает в грудь воздуха, шагает обратно к столу и признает: — Это Стив. Яша только рот открывает. То, что он успел хоть на миг ощутить пальцами: былинка-тельце с еще более хлипкими ручками-ножками, шея, такая тонкая, что странно, как на ней держится голова — совершенно никак не вяжется с давлеющей тяжеловесной фигурой Капитана Роджерса. Он не понимает. — Капитан Роджерс? — тупо переспрашивает он. — Капитан Америка? — Нет, это мой Стив, — глухо отвечает Баки. — И его разбить я не дам. — Но… — Яша сам не вполне понимает, что в этом неправильно. И все равно ощущается так, будто Баки неожиданно нарушил своим решением правила их такой чудесной игры, которая до этого доставляла удовольствие им обоим. — Но, если, ты сделал его, — наконец находится он, — это значит, что он чем-то причинил тебе вред. И ты зол на него, Баки. Ты иначе бы его просто не сделал. Баки дышит так, как будто пробежал марафон. — Я не… Я все равно не позволю сломать его, — упрямо повторяет он и, похоже, прячет своего дурацкого человека под одежду. «Всем нам свойственно ошибаться в своих кураторах, — философски и почти что с жалостью думает Яша. — И уж точно не мне судить тебя».