Ключ

Физическая боль. Признаться, Мастер боялся ее. Так уж получилось, что он никого не бил и ни от кого не получал с детства — да и тогда драки драками назвать было сложно, так, попихались-потолкались с одноклассниками пару раз, это уже давно забылось. Абсолютно не в его характере и психологии было применять прямую силу. Интеллигентный молодой человек, а потом и мужчина соответствующей, не предполагающей тяжелый труд профессии, Мастер буквально не поднимал ничего увесистее папки для бумаг и портфеля, не имел представления ни о порванных связках, ни о натруженных мышцах, ни о вывихах с растяжениями и переломами. В глубине души он гордился этим, и никогда не предполагал, что настанет пора, когда ему придется ежедневно мириться с водоворотом боли физической и моральной. А она настала. Внезапно, застав врасплох, скрутив Мастера по рукам и ногам металлическим тросом. Он оказался в психбольнице, с виду прогрессивной, очень современной, с улыбчивыми врачами и причудливыми табло для вызова персонала. За картинкой, к сожалению, скрывалась мрачная правда — какими бы архитектурными изысками не удивляла больница, методы в ней были такими же, как в какой-нибудь задрипанной психушке в глубокой провинции — морфий и электрошоковая терапия. От всех болезней. Да, пациентов перед этим долго и с улыбкой увещевали, но итог всё равно был один — мрачно-угнетённая морфиевая дрёма и болезненные судороги от электричества, сменявшие друг друга в черно-белом калейдоскопе. Образованный и начитанный Мастер искренне не мог понять, как такое может кого-то от чего-то излечить. Да, человеческий фактор присутствовал и тут, и работал даже для таких злонамеренно заключенных сюда пациентов, как он — добрая, но не особо внимательная медсестра Прасковья Фёдоровна помогла разжиться ему бумагой, карандашами, а потом, уже неосознанно, ключом, дающим выход и на балкон, и из палаты. Теоретически Мастер мог сбежать, но практически… Измученные тело и разум подводили его, а для побега требовались ясность ума и твердость ног. Этим он больше не располагал. Чего уж там… Даже его отработанный, четкий, но в то же время чуть витиеватый почерк превращался в пляшущие вне строк каракули, и Мастер с каждым днем всё сильнее ненавидел свои руки, выдающие такое безобразие. Смотрел на запястья, покрытые синяками и кровоподтёками от фиксаторов для электрошока, исхудавшие пальцы (и благодарил тех, кто обустраивал больницу, за то, что не повесили в палатах зеркал — думается, лицо его, осунувшееся, с висками, испещренными такими же разноцветными синяками, словно жуткими диковинными цветами, выглядело еще хуже), и хотел тупо выть уже от боли душевной. Ногти до глубоких отметин сжимали дерево карандаша, и однажды он, поддавшись какому-то почти потустороннему порыву… ткнул себя им в тонкую кожу между большим и указательным пальцами левой руки. Кровь брызнула на лист бумаги, как вино, которое он имел обыкновение пить дома, создавая книги. Он на секунду испугался — чувство это было подзабыто и стёрто лекарствами, но Мастеру показалось, что это был именно испуг — инстинктивно зажал ранку другой рукой, а потом почувствовал такое облегчение, что даже заулыбался. Боль ушла. Вся. Целиком. Это было то, что нужно — он был покаран и тут же прощён за все свои истинные и мнимые грехи, больные выдумки и упрямство. Мастер покрутил покрасневший карандаш в руках, а потом нанес удар, удар и удар, уже в раскрытую ладонь. Грифель сломался на третий раз. Он отбросил его прочь и в завороженном ужасе посмотрел на подрагивающую окровавленную руку — о том, как скрыть «преступление», он явно не подумал, поэтому просто засунул ладонь под подушку — надо будет потом ее перевернуть, авось, медсестра подумает, что у него от всех этих процедур ночью носом пошла кровь. Так и вышло. Наутро Прасковья Фёдоровна поохала, да оставила ему вату на такой случай, а когда он соврал, что потерял карандаш, просто принесла новый, причитая, что давеча тоже потеряла кое-что важное и нужное. Мастер понимал, что речь об украденном им же ключе, и ему было даже стыдно перед этой доброй женщиной. Разрешил он эти терзания так понравившимся ему способом — после отбоя, изловчившись, надрезал краем бумаги нежную кожу, испещрённую венками, прямо под большой круглой косточкой на внутренней стороне лодыжки. Ощущение было совсем другое, чем от карандаша — тонкий, почти бескровный порез щипал, словно кожу прижгли, а не порезали. Знакомое, даже ностальгическое чувство — такие микротравмы профессиональные для писателей, только никто обычно не наносит их себе специально. А Мастер делал, и с каждым разрезом или уколом ощущал себя всё ближе к дому, всё дальше от серости больницы. Всё дальше от реальности, с которой не хотел встречаться, всё ближе к фантазийному миру, к Маргарите, к… За пару недель бумага начала его раздражать, вызывая скорее не сладостную боль, а зуд, карандашные же отметины тяжело было прятать. Но сделать что-то с собой, особенно с треклятыми руками, хотелось. Хотелось навязчиво. И тогда Мастер решил, что пришло время для ключа. Он пользовался им всего однажды — просочился на балкон, подышал свежим майским воздухом, который, однако, не принес ему никакого наслаждения, только удушил навязчивыми, разлитыми всюду ароматами оживающей природы и цветения. Поэтому вместо того, чтобы открывать себе дверь на улицу, он придумал ключу более… высокое применение. Сел в углу палаты на пол лицом к стене, удобно скрестил ноги и с готовностью закатал рукав. Взгляд тут же упал на следы от фиксаторов, и тупая, совершенно лишенная силы злость охватила его так, что он еле сдержал слёзы. Покрутил ключ — серебристый, достаточно длинный, с полым наконечником, похожим на тоненькую срезанную трубку, и несколькими почти одинаковыми зубчиками, сжал его в кулаке, замахнулся, и попал прямо в то место на запястье, где сильнее всего чувствовался пульс, а еще желтел старый синяк. Пробить кожу получилось с первого раза, и Мастер, превозмогая скорее не боль, а отвращение к неестественно, по его мнению, густой крови, протащил ключ вниз наискось, ближе к венам. Так глубоко он себя еще не ранил, даже голова закружилась. Не доведя, всё-таки, до венок, он с усилием вытащил подзастрявший инструмент, занёс было его вновь… — Иронично, что вы украли именно мастер-ключ, — прозвучало из-за спины. От неожиданности Мастер выронил его, благо, тот упал не на пол, а на колено — обошлось без звона. Приятный и до боли знакомый голос ударил под дых. — Вы? — обернулся он, не веря своим ушам. Да, перед ним стоял Воланд. Как всегда с иголочки одетый — темно-фиолетовый костюм с черной шелковой рубашкой, распахнутый укороченный тренч без пояса, фирменная трость с угрожающей, совершенно матовой головой Анубиса, начищенные до блеска туфли и необычные кожаные перчатки, закрывающие лишь пальцы. Очень мрачный, очень красивый. Он не видел его… сколько? Дни и месяцы перемешались в голове, можно было лишь с уверенностью сказать, что с самого начала «лечения» Воланд не приходил. Мастер злился, страшно злился на него — как он мог бросить его именно сейчас, в этом непрекращающемся кошмаре? Он ведь так… любил его. Это была внезапная, ослепляющая вспышка, даже сильнее той, что произошла с Маргаритой. Настоящая обсессия, тягучая, но от этого еще более сладостная. Лишь за одно Мастер благодарил электрошок — ток будто прицельно уничтожал воспоминания, плохие, хорошие, без разницы. Воспоминания о рваных объятиях и поцелуях, таких же обоюдных касаниях… Но, видимо, не все, раз Воланд вновь объявился и теперь выжидательно смотрел своими зеленоватыми колдовскими глазами без укора, зато с бездной сочувствия. Такого взгляда на себе совсем не хотелось ощущать. — Зачем вы здесь? — раздраженно спросил Мастер. — Помочь вам. Не могу больше смотреть, как вы себя истязаете. Брови Мастера взлетели: — А вы смотрели? — Да. Это было весьма болезненно. И не только для вас. Но хотя бы для жизни не опасно. Сегодня же вы переступили черту. — Это и к лучшему, не находите? Никто не в силах мне помочь, уж простите. Только я сам, — больше инстинктивно кивнул он в сторону балконной двери. — Я помогу, — уже более строго сказал Воланд, опускаясь рядом с ним на одно колено. Мастер закрыл развороченное запястье другой ладонью: — Нет. — У вас уже на робу капает. Этого нам совсем не нужно, что потом скажете милейшей Прасковье Фёдоровне? — беззлобно указал на и вправду появляющееся красное пятно на его штанах Воланд. Мастер затравлено глянул на него. Когда-то ясные не только цветом, но и отражением души глаза его были переполнены всепоглощающей тьмой. В груди пекло, а слёзы продолжали душить. Он резко открыл рану и сделал глубокий вдох носом — кажется, на этот раз и вправду перестарался. На лице Воланда прочиталось беспокойство. Он, нахмурившись, взял его руку в свою, не обращая внимания на то, как кровь пачкает перчатку, и поднес к губам. Мастер испугался. И совсем не так, как тогда, от первого удара карандашом. Всё его тело оцепенело, кажется, остановилось даже дыхание — по крайней мере, голова закружилась так, что он потерял связь с реальностью, в такой бешеной карусели вращалась перед ним комната с Воландом во главе. Ощутив на ране не только чужие губы, но и язык, он резко, с ударившей ровно по затылку волной боли, потерял сознание, полностью обмякнув на руках Воланда, вовремя успевшего его подхватить. Очнулся он уже на кровати, сидящий, прислонившись к стене. Тут же взглянул на свои руки — никакой сочащейся крови, никаких следов от старых порезов и… никаких отметин от наручников. Воланд сидел рядом с ним, подогнув одну ногу под себя, а другой медленно водя по полу. — Как вы это… — нервно сглотнул Мастер, переворачивая свои несчастные руки ладонями то вверх, то вниз. — Я бы пошутил, что фокусники не раскрывают своих секретов, но вряд ли вы сейчас в игривом настроении, — грустно улыбнулся тот. — Идите сюда, я залечу и остальное, — провёл он большими пальцами по его вискам. — Нет, — отвернулся Мастер. — Я не достоин ни единого вашего касания. И тем более поцелуя. Я… Я — ходячий мертвец, а эти ужасные следы… Чувствуя, что Воланд продолжает напряженно смотреть, он закрыл глаза и замотал головой. Слезы сами собой покатились по щекам. — О, Мастер, — аккуратно дотронулся до его скулы тот. — Бедный мой человек. Сердце Мастера заболело так сильно, будто никакого морфина ему пару часов назад не кололи. — Хватит меня мучить, — прошептал он. — Мне уйти? — вполне искренний вопрос без капли злобы. — Нет, — уже третье за такую короткую встречу. — Тогда просто доверьтесь мне. Вы же умеете. И мягкие, бережные поцелуи рассыпались по всему его лицу — по избитым током вискам и лбу, по векам, по щекам, по губам. Воланд развязал хлопковую ленточку, служащую робе застежкой, помог Мастеру избавиться от этого портняжного недоразумения, которое с натяжкой можно было назвать жакетом, оставив его в одной бельевой майке, и поцеловал в изгиб локтя — там недавно появился порез бумагой. Потом пошел выше по плечу, где пролегала лямка майки, под ключицу… Всё это Мастер лишь ощущал, глаза открывать совсем не хотелось, потому что взгляд тут же бы упёрся в серые бетонные стены, а так хотелось бы увидеть сейчас интерьер родного подвальчика! Тем более, касания Воланда, как и его яркие, пряные духи с корицей, были точно такими же, как в той, счастливой жизни. И в то время грудь и лицо Мастера, лишь внешне кажущегося отстраненным, а на деле очень чувствительного и чувственного, уже покрыли бы пятна возбуждения, но препараты были такими сильными, что ему никого и ничего в этой жизни не хотелось. Выдохнув, он расслабился и обнял Воланда, укладываясь вместе с ним на кровать. Было чертовски приятно хотя бы чувствовать вот так кого-то близкого, ведь Мастер уже успел подзабыть, каково это, когда тебя касаются не из рабочих обязанностей, а просто, из любви. А, может, из жалости, что даже больше не казалось таким уж обидным. — Не оставляйте меня надолго. Один я не выживу, и это не преувеличение, — прошептал он Воланду на ухо. — Я знаю, — продолжил гладить его по лбу тот. — Буду приходить, как позовете, обещаю. — И долго мне… — Мастер осекся, такое сложно было произнести вслух. — Долго мне осталось? Рука Воланда резко остановилась: — Вам сказать честно? — Иначе я бы не спрашивал. — Нет. Только закончите роман и будете свободны. Подобные слова ужаснули бы любого, но Мастер лишь улыбнулся. «Свобода. Звучит прекрасно». — А за это время они не придумают еще какие-нибудь пытки для меня? Дома я… «А вот "Дом", оказывается, вслух слово весьма горько-сладкое» — … Дома я как-то читал медицинский журнал, и там рассказывалось, что недавно в психиатрии стали использовать серу, размешанную в персиковом масле, чтобы лечить подобных мне. Хотя лечить — громко сказано. Эти уколы «варят» организм, поднимают температуру, отчего человек становится вялым, аморфным, как при сильном гриппе … — Думают, но не успеют, — прервал его Воланд. — Приятно слышать и это. В глазах Воланда блеснуло нечто такое, что можно было бы принять за слёзы. Явно засмущавшись, он положил ему голову на грудь, пряча лицо. — Ваше сердце такое спокойное… Необычно, — произнес Воланд. — И вовсе не от препаратов. — От вас. Вы меня успокоили. И словами, и делами. Без вас я бы сейчас истекал кровью в паническом припадке на полу. — Не делайте так больше, ладно? — посмотрел на него тот. — Я ведь могу и не успеть. Как только станет совсем плохо — садитесь и пишите, это спасет вас от всего. Представьте — как только последняя строка окажется на бумаге, ваши оковы падут. Не забывайте этого. Мастер запрокинул голову, указывая на стол: — Прямо сейчас можно приступить? — Похоже, вы в порядке, — огладил его исцеленные руки Воланд. — Так что, пожалуйста, — приподнялся он, давая ему встать. Мастер быстро накинул робу, сел за стол, и тут же ощутил на своих плечах его ладони. Воланд наклонился и приложился губами к его макушке, на что он притянул к себе его правую руку и поцеловал ее тыльную сторону: — Спасибо. Мгновение, и гость, не прощаясь, растаял так же бесшумно, как и появился. Мастер посмотрел на карандаш, зажатый между пальцами — магия, но впервые за какое-то время ему не хотелось исполосовать себя им. Открыл папку, и понял, что изменившийся почерк тоже не вызывал лютой ненависти. «Нужно написать как можно больше, пока состояние сохраняется. А потом, надеюсь, он придет снова», — с готовностью вытащил он новый лист...