Охотник

      Сиэль вспоминает, насколько хорош в игре в прятки. Ускользает, не вернувшись не в тот отельный номер, не в тот город, не просто — ко мне. Осознание, насколько он юн, неприятно трезвит, не даёт раскалиться до настоящей злости. Что с него взять, с мальчишки, с юнца, что решил взбрыкнуть из-за сущей малости и каких-то глупых, несостоятельных принципов.              Раздражение вьётся — знакомое само по-себе, но непривычное по отношению к нему. Вьётся, вьётся, все мысли занимая, не давая ни передыху, ни отвлечения. Тревога мажет по краешку мыслей — уж не решит ли Сиэль скрываться до конца своего срока, лелея свою дурную обиду.              Не скроется насовсем уж. Найдётся, конечно, так или иначе, найдётся. Я время ему даю, чтобы остыть, чтобы и сам понять смог, насколько всё это неразумно и глупо.              Досада — простая эмоция, понятная и совсем не чуждая, хоть и неприятная.              Сиэль застрял в мыслях, точно сорняк, что цепляется корешками за вспоротую землю и никак оторваться не хочет. Кружится, изживается заново последнее воспоминание и его разочарованный взгляд, и от этого внутри что-то до уродливого человечное, забытое давно, поднимает голову.              Разочарованно в ответ, зло в ответ, колко в ответ. И внезапно — потерянно.              Важно-неважно.              Сиэль найдётся ещё, когда в очередной раз вляпается во что-то опасное — видит бездна, он не способен так долго оставаться на месте.              Неделя идёт за неделей. Чужое чувство опасности не приходит; ведьмовской мешочек не срабатывает, не тянет сигналом, выброшенный возможно.              Найдётся ещё — сам найдётся, когда поумерит гордость, призовёт как пить дать. С вопросом ли очередным, с независимо холодными взглядами ли, с насмешками ли, за которыми тонко блещет принятие.              Недели сменяются месяцем, шуршат воображаемыми листами календаря и рвутся вклочья. Ни рывка призыва, ни вибрации звонка, ни даже несчастного сообщения.              Найдётся Сиэль — пусть не сам. Пусть отыщут демоны, спущенные по следу, пусть.              Сиэль не находится. Демоны приносят лишь действительно выброшенный ведьмовской мешок, что они откопали в какой-то грязи. Демоны дрожат, страшась гнева моего, лепечут беспомощно, что затаился мой смертный. Что, видимо, хорошо защищён. Что ловушками и сигилами запретов обложился, раз и следа его не ощутить.              Сиэль, конечно же, выселился из мотеля в тот же день.       Сиэль, конечно же, город покинул тогда же, вспомнив, как хорошо умеет скрываться.              Сиэль затерялся в море других смертных, слился с потоком шумящих душ, и где-то живёт своей жизнью.              Возможно, всё ещё варится в своей злости. В лицемерных, глупых совершенно понятиях, отравляющих мнимым ощущением правильности. Смыслом, которого нет.              Возможно, ему уже всё равно.              Месяц сменяется месяцем. Весна встаёт на пороге, преграждая путь. Вьётся в воздухе, незримая пока, несмелая и неокрепшая после морозов. Тает злость вместе с мокрым снегом на улице. Стучит капелью с крыш меланхолия, раздражение глухо только нет-нет, да вспыхнет в груди. Мается неясное, неназванное — словно привычкой нарушенной, словно словом несдержанным — пока и оно не истаивает до грязной дождевой воды над промёрзшей землёй.              Скука гниёт внутри, влажным ветром оседает на коже, запахом первой травы и готовых раскрыться почек на ветках набивается в нос и рот.              Скучать по смертному — звучит, что шутка дурная. Вздёргивает, точно крючком подцепив нити внутри, скребётся — непринято, неприязно, нежеланно. И всё же никак не отцепится.       Скучать по Сиэлю… Тоскливо, иначе и не назвать. «Мальчишкой» и не назвать его теперь: сам не заметил, как даже в уединении своих мыслей прошлое «Мальчишка» совсем перестало отзываться внутри, сменилось именем да так и укоренилось.              Тоска гниёт внутри, пеплом оседает под кожей, предрассветным туманом липнет и набивается в сердце.              

****

      

      Сиэль находится внезапно — Сиэль даёт найти его. Всё ещё не зовёт, но мелькает в пригороде, не таясь и не прячась. Арендует крошечный туристический домик — единственный занятый, ведь сейчас едва ли сезон. Задерживается там на неделю, выдерживая время, чтобы быть обнаруженным, словно светя горящей вывеской «я здесь».              Не раздумывая, отправлюсь по следу, с единственной остановкой в крупной кондитерской сети. Выбираю торт для Сиэля до нелепого долго, взвешенно, словно не скромный презент к примирению, а действительно весомый подарок.              Ни один из них, кажется, не подходит.              Взгляд падает на крупный шоколадно-ореховый, с тяжёлым кремом и насыщенным ароматом, что почти можно ощутить влажность напитанного сиропом бисквита на языке. Крепкий, и думается, что и на вкус звучит тяжело, как: «Мне без тебя слишком скучно».              Не подходит.              Как не подходит и другой, слишком воздушный, весь сливочно-взбитый и с нитями шоколадных подтёков с одного края, словно случайные слёзы — отвращает одной лишь идеей.              Быть может, лучше вообще взять пирог. Из тех, случайных, с черникой или персиками — олицетворение фразы «Соседская вежливость», олицетворение «Я здесь просто поздороваться». Но и здесь всё не то — слишком просто, слишком безвкусно, слишком липко от сока, пропитавшего тесто.              Набор пирожных с меренговыми шапками и цветной посыпкой почти искрит мстительным: «Ты такой ребёнок. Не убегай больше». Я почти вижу, как эти самые пирожные, брошенные в меня, оставляют следы на пиджаке.              С Сиэля бы сталось.              Взгляд в конце концов останавливается на скромном торте, что с короной из сливок и ярко алеющих ягод и нежным ароматом ванили, ощутимом даже через стекло. Продавец вздыхает облегчённо, и я заторможенно думаю, как же долго стоял у витрины.              Расплатившись и покинув несчастную кондитерскую, больше не утруждаюсь человеческим передвижением и перемещаюсь через тьму. В местность подозрительно тихую — ни слухов про нечисть, ни таинственных смертей, ни даже мало-мальской паранормальщины. Однако одного взгляда на живописное пространство хватает, чтобы понять, почему Сиэль выбрал именно его.              Уютный маленький домик соединён дощатой дорожкой с мостками небольшого причала с привязанной там единственной маленькой лодочкой. Мокрая черепица на крыше поблёскивает на тёплом послеполуденном солнце и ясном небе без единого облачка. Озеро искрится на свету и подаётся рябью на слабом ветру. Здесь тихо: не долетают звуки города, нет извечного шума людских городов и гудения двигателей машин, только ветви деревьев шуршат еле слышно.              Доски небольшой веранды поблёскивают влагой — днём моросило. Сырость земли мешается едва различимым запахом стоялой воды и ещё не пробившейся свежей травы.              Я замираю на пороге, руку занеся над дверью, да так и не смея стучать. Не зная, что ждёт внутри. Злится Сиэль ли, обижен ли всё ещё, и уж не ждёт ли он извинений. Нерешительность мне чужда и потому, не давая себе возможности отступить, захожу без стука, тихо открыв дверь.              Не желай Сиэль компании — не дал бы так просто себя обнаружить.        Сиэль сидит в светлой гостиной, удобно устроившись на мягком диванчике с книгой в руках. Солнце льётся в комнату сквозь тюлевые занавески, что парусом надуваются от сквозняка с приоткрытых окон. На подоконниках и вдоль порогов не видно соли, дверные косяки не исчерчены рунами, и что-то подсказывает мне, что под узорчатым ковром на полу ловушек не найдётся.              Сиэль взгляд поднимает, почувствовав наблюдение. Рука замирает в середине движения, так и не перелистнув страницу.              Он не спрашивает, зачем я здесь, не гонит прочь и даже не здоровается — лишь смотрит внимательно, цепко, словно взглядом запечатляет мой образ, а затем опускает глаза вниз. Ресницы подрагивают, а самый краешек губ трогает несмелая, затаённая улыбка.              Он вкладывает закладку между страниц, закрывает книгу с тихим шелестом и вновь обращает внимание, вернув лицу нейтральное выражение. Не удивление, не интерес и даже не вопрос — просто ожидание следующих слов. Вот только глаза на свету поблёскивают, вот только руки теребят краешек книги, вот только плечи его расслабляются, словно за всем этим фасадом закралось облегчение.              Прошлое «Мальчишка» совсем не ложится на язык, даже мысленно, растаяв как тот же снег, искрится именем. Названный мысленно, названный чувственно — и, наконец, отражается, разбивая тишину, названный вслух:       — Сиэль.              Он смаргивает искру удивления, кивает в приветствии. Поднимаю повыше руку, показывая прозрачную коробку с тортом.              И, припоминая давние слова, вновь спрашиваю:       — Так что, ты, наконец, соскучился?              Он весело фыркает и глаза закатывает почти ласково:       — Иди ты.              А сам поднимается и делает шаг навстречу.              — Пойду. Ставить чайник.              Действительно иду на кухню и привычно, как же привычно, вздыхаю горе фантиков от сладостей, какой-то еды навынос и нескольким чашкам кофе, которые выглядят так, будто остыли несколько дней назад. Замечаю за тем пару засохших брызг на плите — неужто готовил? Если присмотреться, и на упаковках указаны нормальные блюда, совсем не фастфуд, а какая-то местная доставка здоровой еды.              Бровь сама приподнимается в удивлении.              Пока греется чайник, проверяю шкафчики — и нахожу, к счастью, и чай нормальный, и миленький прозрачный заварник. Достаю сразу и чашки, а затем оглядываюсь.              Сиэль сидит за круглым столом, подбородок подпирая ладонью. Смотрит цепко, а выглядит отдохнувшим. Спокойным и светлым переливается душа, перезвоном еле слышной радости касается слуха.              Вспоминается тут же, что и в новостях, и в сводках от подчинённых здесь ничего паранормального замечено не было. На удивление тихое место, нормальное, обычное до скрипа в каждой доске отсыревших мостков на крошечном причале. Рядом лишь небольшая рыбацкая деревушка.              — Ты действительно устроил отпуск?              — Угу, — Он жмурится от луча солнца, что падает на лицо и немного подаётся назад, уклоняясь от света. — А ты?              — Что-то вроде того.              «Что-то вроде» — это брошенные дела и спонтанный почти побег, но такой уничижительной правды лучше не озвучивать.              Наливаю кипяток к листьям в заварнике и оставляю настояться. Не в силах выносить бардак, сдаюсь, сгребая в мусор пустые упаковки, чтобы не видеть их на столешнице. Сиэль шутит, что я похож на ворчливого дядюшку, что не так уж и далеко от истины. Профилактики ради, запускаю в него скомпанной обёрткой. Она попадает в плечо, отлетая от него с тихим шорохом.              Сиэль возмущается, больше напоказ, а потом тайком отводит взгляд и губы вновь трогает робкая, несмелая улыбка. Скрытая, искренняя, и в этот раз — мне.              Возможно я хотя бы немного, но всё же прощён.              

****

             Сиэль не благодарит, Сиэль не извиняется сам, слова свои забирая — Сиэль и не гонит и не требует извинений от меня. Сиэль кутается в тяжёлый клетчатый плед поверх тёплого свитера, подсаживается ближе на плетёной скамье, почти задевая коленом.              Вечер растекается сизыми сумерками, подсвечивая небо розовой дымкой уходящего заката. Весна едва задалась и грядущая ночь уже покусывает щёки подступающим холодом.              Сиэль сам пригласил посидеть на веранде, легко и почти привычно развёл огонь в сдвинутом к скамье мангале для барбекю, не собираясь, впрочем, готовить. Тепла от огня едва хватает, чтобы погреть руки, если захочется их вытянуть, но треск съедаемых деревяшек и танец пламени завораживают, дополняя атмосферу.              Свет, горящий в доме, падает нам на спины, удобно позволяя оставить лица в тени. Разговор идёт тихо, приязно, расслабленно — Сиэль аккуратно огибает подробности своей последней охоты, плечом ведёт, будто бы неохотно, и я чувствую, что в недосказанном скрывается какая-то травма, о которой он не желает рассказывать.              Всё равно же выведаю, конечно — пусть и не прямо сейчас.              Сейчас уют ложится на плечи незримым касанием, растворяется в тишине подходящей звёздной ночи, мажет противоречивым теплом разделённой компании, и в горле сжимается комок. Я и сам не знал, как всего этого не хватало.              Спонтанно совершенно касаюсь пальцами его чёлки, отводя волосы с лица. Сиэль теряется на середине предложения и в смущённом взгляде на миг вспыхивает тонкая уязвимость. Вспыхивает и гаснет, принятая, словно обдуманная заранее. Он выдыхает задержанный воздух и продолжает говорить с того места, где прервался. Не отшатывается от касания, мягко голову склонив к ладони, принимая кроткую ласку.              Небо смыкается тёмным куполом, блестит россыпь звёзд, выходящих на ночь. Серп молодой луны выступает светом. Сиэль сильнее кутается в свой плед, прячет в нём нос и озябшие пальцы, но всё ещё не торопится уходить. Взглядом поддаю огня в мангале, и он на это лишь благодарно блестит глазами, ничего не сказав.              Луна отражается в озере и светлым бликом ложится на совсем тёмные в сумраке радужки. Сиэль не отводит глаз от воды, тронутой мелкой, едва заметной рябью ветра, и покачивающейся простой двухместной лодочки:       — Жаль, что сейчас холодно.              «Почему?» — незаданным оседает на губах. Сиэль не поворачивается, задумчивый, а во взгляде дрожит пелена воспоминаний. Драгоценный момент открытости, когда он сам по кирпичику разбирает стены своей защиты и обнажает крохи того светлого, что в нём теплится — пылает любовно в душе, едва ли замеченное им самим.              — Раньше мы каждую весну арендовали домик в лесу. Или у озера, как сейчас. Отец никогда не брал меня на охоты, но зато водил на рыбалку.              Он вздрагивает, выныривая из омута воспоминаний, сильнее натягивает плед на плечах, но крошечная улыбка виднеется в уголках губ. Его взгляд всё ещё прикован к воде.              — Почему ты не выбрал нормальную жизнь? С семьёй, с рыбалками, с обычной работой?              Вопросы сами спадают вполголоса — на мгновение кажется, что он снова закроется, нарушится миг странной откровенности, но Сиэль лишь качает головой.              — Нет смысла. Что бы я успел сделать за десять лет? — Он скребёт носком ботинка по доскам под ногами. — Большую часть этого срока я бы потратил на учёбу. И для чего? Чтобы успеть лишь начать карьеру? Завести семью, которую оставлю через пару лет?              Его душа мерцает спокойствием и принятием, светящая во мраке, как ещё одна яркая звезда.              Это спокойное принятие пеплом оседает во рту. Мысли он говорит простые, мысли очевидные, но неминуемость скорого завершения контракта ощущается до премерзкого горько.              — Но есть смысл в постоянных охотах? Ты мог выбрать что угодно ещё… Чего-то, что обычно хотят смертные. Ты богат. Мог бы веселиться до самой смерти. Прокатывать наследство родителей. Путешествовать. Исследовать мир.              — Я выбрал то, что хотел. Мы сами вкладываем смыслы в свои жизни. Я смирился, и ты — смирись.              Он поднимается на ноги, окончательно озябнув, и направляется в дом. Замирает на пороге и вновь постоянное, привычное напряжение в уголках рта спадает, когда Сиэль улыбается, в этот раз не скрываясь. Он стоит против света, смотрит мягко, и я уже жду прощания на ночь.              — Останешься? Здесь две спальни.              Окончательное ощущение прощения, словно касание тёплой ладони между лопаток, вымывает усталость, которую я и сам не замечал, как носил с собой эти месяцы.              Ответная улыбка выходит искренней.              

****

      

      Годы летят, а наше общение становится почти константой. Привычкой, нормой — без которой тоскливо и скучно. Сиэля становится слишком много — и слишком мало меж тем. Словно он прирос под кожей, прирос под сердцем, и это должно бы быть странно, но только увлекает ещё сильнее.              Привычно и непривычно враз.              Дни прошиваются ниточками воспоминаний — разных самых. И увлекательных в очередной загадке, и тёплых до уюта под рёбрами, и опасных до покалывания в ладонях, и весёлых до ответного блеска в его глазах.              Я собираю их бережно, собираю их тщательно, упорно отгоняя стучащую на задворках тоску: всё конечно, и век Сиэля совсем короток. Собираю, уже зная, что буду скучать.              Возможно и он, расставаясь — на ночь ли, на дни ли, на недели — скучает. Иногда, уходя, я ощущаю вес его взгляда в спину и нет-нет, но кажется, что он сейчас окликнет, позовёт с собой.              Сиэль никогда не окликает, а я всё больше вязну в нём и мыслях о нём же.              Как он ворчит на предложение одеться теплее и как принимает подаренный мною шарф, позволяя обернуть вокруг его шеи. Как прячет довольную улыбку в нём же и касается мягкой пряжи пальцами весь оставшийся вечер.              Как загорелись его глаза, когда я впервые готовил ему печенье на залитой солнцем кухне арендованной квартиры. Он вызывается помогать, больше испачкавшись в муке и мешаясь, чем действительно хоть как-то ускоряя процесс. И как он наивно верит, что его воровство кусочков шоколада для начинки осталось незамеченным.              Как он больше не отдёргивает рук, не пытается вырваться, когда я ловлю его — как и сам прижимается ближе или поворачивается спиной, доверяя мне прикрывать. Как кивает в обезличенной благодарности, подмечая каждую помощь. Как легко подаётся, сам плечи подставляя под накинутую куртку с моего плеча, как послушно прижимается ближе в укрытии на очередной охоте, не смущаясь и не теряясь.              Как легко и невзначай касается, привлекая внимание ли, случайно ли задевая плечом, неслучайно ли продлевая касание. Он открывается больше — чаще подсаживаясь рядом за неспешным разговором или за обсуждением нового дела. Задевает бедром, задевает коленом, голову кладёт на плечо, до терпкого напоминая кота, что хочется приласкать. Как не отшатывается, когда позволяю себе чёлку отвести с лица или проверить температуру, не зажимается, чувствуя руку на талии или спине в поддержке.              Это большой шаг для Сиэля, как выясняется со временем — он до забавного неловок в любых проявлениях приязни от кого-либо ещё, не признаёт их почти. Однажды его порывисто обняла мать только что спасённого ребёнка, так он замер, прямой как шомпол, словно и не зная, что делать. Дыхание задержал, зажался и растерянно смотрел поверх её плеча. Думалось тогда: когда его в последний раз кто-то обнимал?              Возможно, та девчонка — его кузина — дарит тепло поддержки в моменты его редких возвращений домой. Возможно, тётя или дядя выражают привязанность в лёгком родственном объятии — и отчего-то совсем не представляется, как Сиэль это принимает. Возможно, в последний раз его обнимали родители — по-настоящему крепко, семейно, поддерживающе, и оттого неловкость укоренилась в его хрупких костях.              Исправить это захотелось, словно неправильность, словно изъян — не в Сиэле самом, а в его непривычке к тактильности. Тем же вечером я его притянул в объятия, шутливые наполовину, наполовину искренние, что удивило меня не меньше, чем его самого. Сиэль объятия вынес мужественно: расслабился будто бы с усилием, не замер изваянием, а даже на мгновение положил подбородок мне на плечо, позволяя. Это до странного лестно. До необычного — приятно. До тёплого близко.              Затем он вывернулся всё же, будто бы не стерпев, выбрался из ловушки моих рук и сделал полшага назад. По краешку нервной улыбки скользнуло смущение: «И что это на тебя нашло?»              Только глаза блестели — то ли азартом, то ли смущением, то ли знающим чем-то, и под тяжестью этого взгляда я чувствую себя опасно обнажённым.              Сейчас Сиэль дуется — и он бы сам оскорбился на такой выбор слов, но иначе и не назвать. Очаровательно и почти смешно.              Солнце льётся с широких окон городской библиотеки, а он склонился над старыми газетами, разглядывает сквозь защитное стекло их, сам не замечая, как нетерпеливо постукивает пальцами по краю рамы.              В этот раз я разнообразия ради отказался играть в энциклопедию и подавать все ответы на блюдечке, хотя и знаю уже, с чем он столкнулся сейчас. Он теряется — не надолго, конечно — и разрывается между мифами из интернета и сводками из газет полувековой давности, ищет похожие случаи, изучает их. Сиэль постепенно складывает пазл, по ниточкам распутывает, и знаю точно — ещё пара часов, и додумает сам.              Мне малость скучно сейчас — и было скучно в последний месяц: Сиэль только вернулся из поездки к Мидфордам, изначально планируемой лишь на неделю. Возможно, лишь возможно, отказ помогать — шалостливая месть за долгое молчание.              Уезжая, он просил не звонить ему, не писать, под предлогом «Они не должны узнать».              «Поверь, ты не хочешь получить заговорённую пулю промеж глаз. Ты недооцениваешь мою тётю, если думаешь, что она не докопается, кто ты».              «А если узнает, то меня и вовсе, наверное, запрут в подвале в кругу из могильной земли до конца жизни».              Это было весомым аргументом. Хорошим даже: хоть кто-то заботиться о нём, когда он сам явно не заморачивается.              И всё же, вот мы здесь.              Лениво локтём облокачиваюсь на стол, подперев рукой щёку. Наблюдаю за ним — любуюсь почти, и не страшусь это признать. Всё же, есть в нём своё очарование.              Сиэль выглядит и отдохнувшим, и уставшим враз — от общения ли, от суетного внимания со стороны сестры, как знать. Сейчас он с радостью с головой прыгнул в новое дело, словно дорвавшись до свободы.              — На что ты так смотришь? — Сиэль взгляд отрывает от газет, точно почувствовав наблюдение.              — На тебя. Не могу насмотреться.              Он фыркает беззлобно, а затем толкает по столу одну из книг, что стоят стопкой у его локтя. Книга проезжается и тормозит о мою руку. Сборник каких-то местных легенд.              — Не сиди без дела.              Дерзко. Командно. Так привычно.              Открываю книгу, уже зная, что искать — и намеренно тяну время, разглядывая старую картинку. Нарисовано совсем не так, как выглядит на самом деле.              Тишина разливается патокой, ленность греет изнутри не меньше преломлённого окнами солнца.              Сиэля, наконец, осеняет.              — Пошли. Я понял, где искать.              Он срывается с места, не трудясь ни книги поставить на место, ни дождаться меня.                     

****

      

      Вечером следующего дня мы возвращаемся в съёмную квартиру, припрятав в багажнике машины окровавленные мачете. Сиэль по макушку измазан в вампирьей крови, но отчего-то противится перемещению через тьму — фыркает только удовлетворённо, когда мы подходим к подъезду, и велит отвлечь консьержа, чтобы тот не вызвал полицию.              В квартире Сиэль на ходу стягивает с себя вымоченную одежду, отлепляя её от кожи, не менее грязной. Комкает и бросает на пол у самого входа в ванную комнату, оставаясь в одном белье — к счастью, кровь хотя бы не пропиталась сквозь штаны.              Вскидываю бровь, в тайне любуясь открывшимся видом:              — А ты совсем не смущаешься?              — Да что ты там не видел? У самого «костюмчик» мужской.              Вздыхаю, проглотив возражение: и вовсе и не костюм это, а моё настоящее тело. Довольно привлекательное, к слову, вот только Сиэль до тоскливого безразличен и не поддаётся очарованию совсем. Даже немного задевает, но в этом я точно сознаваться не намерен.              Сиэль вздыхает, деланно-раздражённо, и замирает, точно чего-то ждёт. Мой взгляд чертит по подтянутому животу, а от него к медленно вздымающейся в дыхании грудной клетке, к покатым плечам и изящным ключицам. Не устаю подмечать, как Сиэль красив.              Сиэль ухмыляется едва заметно, довольный неизвестно чем, а затем переступает на месте.              — Так и будешь в дверях стоять?              Легко ответ соскальзывает с губ, в незаметной попытке слегка подразнить:              — А ты приглашаешь присоединиться?              Он фыркает и делает шаг мне навстречу, касаясь горячей ладонью груди. Обжигает даже через хлопок рубашки, давит ровно в расхождении рёбер, толкает и я делаю рефлекторный шаг назад, борясь с желанием перехватить эту руку, к лицу поднести, притянуть к себе ближе, и…              … И я спотыкаюсь о его взгляд. Тяжёлый и насмешливый враз, блестящий скрытым озорством. Не ясно, чего же хочется больше: увидеть то ответное или же страшит увидеть ответное, взаимное — точно новая ступень, на которой легко оступиться.              Так внимательно, как Сиэль, на меня мало кто смотрит — действительно слушая, действительно замечая сказанное и затаённое, что осталось меж строк. И в этом его уникальность.              Сиэль не млеет смущённо, не смотрит с жаром, и пульс его не частит от случайных касаний. Глаза только блестят — азартом ли, знающим чем-то ли, пониманием ли и ожиданием.              Внимание без отвлечения — и лишь познакомившись с ним, я наконец осознаю, какая же это редкость от смертных. Быть услышанным. Быть замеченным — без пустой робости или ожога чужого влечения, или пустого очарования, которому люди так легко поддаются.              Сиэль ещё раз толкает меня в грудь, выпихивая за порог, и захлопывает перед моим носом дверь ванной. Почти сразу же включается вода в душе, а я давлю на корне нелепое желание рассмеяться.              

****

             Телефон вибрирует входящим вызовом, прерывая на полуслове во время выговора тройке особенно ушлых демонов, удумавших ослушаться приказа и пытавшихся подбить на скромный бунт других. Они дрожат, как побитые щенки в разгаре словесной порки.              Звонок отвлекает, раздражением вспыхивает в груди, неприятно жмётся.              Звонит…              … Сиэль.              Как и вся молодёжь этого века, он не любит звонить: звонки всегда означают что-то срочное.              Разгоняю тени, заклубившие собой всю комнату, чтобы не сбивать сигнал человеческой электроники, и отвечаю на вызов.              «Ты можешь забрать меня?», — звучит сразу и без приветствия; и словно передумав спрашивать, он говорит увереннее, в почти приказном тоне, — «Забери меня отсюда».              Раздражение сменяется тонким перезвоном тревоги: он звучит странно. Слова падают хрипло и растянуто, и мне на ум не приходит ни одной эмоции, которая могла бы скрываться за этим. Беспокойство холодной ладонью неприятно гладит затылок.              Где он посадил голос?              Мне хочется спросить: «Ты не заболел?»              Мне хочется спросить: «Ты не ранен?»              Мне хочется спросить: «Ты не в опасности?»              Вопросы шквалом проносятся в голове за доли секунды, вьются, словно змеи в тугом клубке. Усмиряю любые мысли, выдавливая самый конструктивный из возможных вопросов:       — Где ты?              «Это…», — какое-то время в трубке слышится лишь шорох и лёгкий свист ветра. Он на улице. — «Это пересечение Фолей и Кёрсли. Парковка возле ресторана».              Я перемещаюсь к нему, так и бросив тех демонов без прощания.              Сиэль опирается двумя руками в крышу своего автомобиля, свесив голову вниз между плеч. В машине горит свет, но его лица не видно. Деловой костюм ложится складкой между лопаток, ладно сидящий и подчёркивающий талию. Он кажется хрупким.              — Сиэль?              Он оглядывается на меня, выпрямляясь и убирая телефон — в первый раз он промазывает мимо кармана и чуть не выпускает его из рук, но потом всё же попадает. Теперь свет городских улиц ложится ему на лицо и я вижу тонкий румянец и немного расфокусированный взгляд.              От него пахнет алкоголем. Мысль мелькает: по-настоящему пьяным я его и не видел никогда. Обычно он предпочитает сохранять полный контроль над собой, едва ли позволяя себе спиртное.              — Что ты здесь делал?              — Пытался разговорить их, — Сиэль кривится, как от приступа тошноты, а потом прислоняется боком к пассажирской двери, находя в ней точку опоры. — Корпоративы банкиров ужасны. Разве им не положено быть скучными и формальными?              — Полагаю, положено.              Он кивает, будто принимает серьёзный аргумент, и тянет ко мне руку — на мгновение кажется, что он пытается уцепиться за лацкан пиджака. В последний момент его ладонь опускается ниже, упираясь в живот, и я наконец замечаю зажатые в ней ключи от машины.              — Отель «Палладиум». На восточном выезде.              — Ты позвал меня, потому что тебе нужен шофёр?              Сиэль не отвечает, уже усаживаясь на сиденье. Дверь не закрывается с первого раза и он раздражённо хлопает ей повторно. Мне следовало догадаться, что он будет из тех угрюмых ребят, которых не расслабляет даже алкоголь. Даже забавно: вся нелепость ситуации вымывает тревогу и селится под ребром лёгким весельем.              Приятно, что он позвал — глупая мысль и глупое чувство, но от этого не менее реальное.              Ключи лежат в ладони и их тяжесть в руке даёт отрезвляющий эффект. Сколько раньше я не предлагал — Сиэль упорно отказывался пустить за руль его машины. А сейчас вложил ключи сам.              Делать нечего и продолжать стоять на улице дальше бессмысленно. Занимаю водительское место и завожу двигатель. Лучше бы Сиэль попросил просто перенести его в номер. Было бы и быстрее, и куда приятнее. На мгновение почти ощущается тепло прижатого к груди тела и контраст прохладного тумана перемещения. Противный гул двигателя разбивает несостоявшуюся иллюзию и я мягко выруливаю на дорогу. Вести самому куда лучше и легче — от ощущения контроля ситуации.              Возможно, он не хотел просто бросать свою машину на парковке какого-то случайного ресторана.              Возможно, он просто забыл, что можно иначе.              Сиэль тянется и включает радио с таким непримиримым видом, словно ждёт возражений. Я не возражаю.              Он молчит, не стремясь рассказать, что же за информацию он выцеплял таким образом — не стремясь к общению в принципе. Расслабляется, складывая руки на груди и я замечаю, что он забыл пристегнуться. Неведомо: то ли под влиянием алкоголя, то ли из доверия ко мне, и эта крошечная деталь отзывается странным теплом.              Под конец нашей поездки он успевает задремать, откинув голову на кресло и тихо посапывая. Паркуя машину, лениво думаю позабавиться и отнести его в номер на руках — ему же краснеть утром перед персоналом, а мне смущение не ведомо.              К сожалению, он просыпается раньше, сонно моргая.              Уже в номере Сиэль раскладывает вещи в своём привычном порядке, почти и не пьяно. Бросает на тумбу у входа ключи от номера и от машины. Достаёт пижаму и полотенце и молча направляется в ванну, откуда почти сразу раздаётся звук включённой воды. Он всегда открывает душ и сначала чистит зубы, прежде чем забраться под струи воды, ожидая пока пойдёт тёплая вода. Привычка, основанная на большом опыте остановок в старых мотелях с их проблемами с напором.              Из сброшенной у входа сумки торчит рукоять револьвера — и я знаю уже, что сегодня он не достанет его, не спрячет привычно под подушку, и эта крошечная деталь забавой мажет по коже.              В памяти всё ещё остро сияет дуло, направленное на меня годы назад его прямой, недрогнувшей рукой. Сейчас его ершистость совсем прошла, сменилась мягкой приязнью и уважением, хоть и скрытыми за деланно-безразличными взглядами.              Я достаю бутылку минеральной воды из мини-бара и оставляю её на тумбочке — сейчас или утром, но точно пригодится. Откидываю одеяло с правого края кровати, зная, что он всегда спит с этой стороны, и всегда прячет телефон под левой подушкой. Гашу верхний свет, оставляя лишь приглушенное освещение ночной лампы.              Это ощущается привычно. Почти рутинно — словно мне каждый день доводится заботиться о нём. Слово «забота» перекатывается в мыслях незнакомо, но до удивления уместно.              «Забота».              Это почти смешно.              Сиэль возвращается, уже переодетый в мягкий спортивный костюм, в котором предпочитает спать. Усаживается на край кровати, не спеша ложиться. Смотрит внимательно — почти трезво. Почти ждуще.              — Ты собираешься остаться?              — Только пока ты не уснёшь.              Наклоняюсь, чтобы подать ему одеяло, а он тянется навстречу и кончиками пальцев касается моей скулы, будто задержать пытаясь:       — Хорошо.              «Хорошо» эхом прокатывается внутри, искрит покалыванием в солнечном сплетении. Теплится приятно, тянется навстречу ласковой ладони, что теперь накрывает щёку. Большой палец упирается в краешек моих губ — губы приоткрываются навстречу.              Воздух меж нами кажется горячим, густым и заряженным жаркой неясной тоской. Гудит под кожей, словно зуд, что никак не счесать, ощущается как… Не смущение — смятение и кипящая потребность быть ближе. Я склоняюсь над ним, и Сиэлю приходится запрокинуть голову выше. Его взгляд расфокусированно скользит по моему лицу, и на мгновение кажется, что он сейчас подастся вперёд — сейчас подастся вперёд и…              — … У тебя глаза покраснели.              Очарование момента разбивается. Трезвит, словно я, а не он, был опьянён, словно я, а не он первый подался навстречу.              Мельком замечаю искру собственного алого, что отражается в синих радужках, прежде чем отстраниться, набирая дистанцию. Его рука безвольно опускается вниз. Прохладой воздух целует щёку, а с губ падает горько-ласковый вздох. Заталкиваю поглубже в горло всё несказанное — необдуманное — что нависло, будто мокрый туманный ком над нашими головами.              — Спи уже.              Сиэль послушно падает на подушки, слегка пружиня на мягком матрасе. Тянет на себя одеяло, сворачиваясь на боку, возится с недовольным сопением, просовывая одну руку под подушку. Ворчит еле слышно:       — Ещё не сплю. Не уходи.              — Не ухожу.              Ночь вымывает краски и лишь мягким янтарём горит ночной светильник рядом с кроватью. В комнате, кажется, душновато: запах алкоголя, ресторанной еды и чужого парфюма почти смылся с Сиэля, но всё ещё ощутим для меня. Открываю окно и замираю, руками опираясь в подоконник. Тихие звуки ночного города почти не долетает до этого места, лишь в отдалении шуршат шины проезжающего автомобиля. Луны совсем не видно за крышей соседнего дома.              Здесь тихо, и в тишине шёпотом ложится тихое дыхание. Невзятый в постель револьвер торчит рукоятью из сумки, брошенный там доверчиво. Из-под одеяла торчит рука Сиэля, в расслабленный кулак сжимает краешек подушки.              «Не ухожу».              Это нелепо. Здесь и делать нечего, и незачем мне тут быть. Ноги прилипают к полу в несделанном шаге. Тьма прокатывается лаской вдоль спины, лижет бок мрачным завитком и развеивается под рукой, так и не обратившись в туман перемещения. Уходить отсюда не хочется.              Тихо и разово вибрирует телефон Сиэля где-то под подушками. Любопытно, кто же мог писать ему среди ночи — любопытство иголочками тычется в кончики пальцев, вьётся с вновь поступающими тенями истинного обличья, и давится там же что-то неназванное внутри. Неприятно-приятное.              Я не делаю шаг в его сторону — я всё также стою у окна против тусклого света.              «Зачем я здесь?»              Глубоко где-то в памяти спрятано, скрыто то, кем я начинаю становиться рядом с ним. Мне непривычно быть таким, неправильно быть таким, не должно.              Быть настолько жадным до чего-либо — до взглядов его, до его тайных и вечно спрятанных улыбок; до тихого, ядовитого смеха, до внимания острого, до… До присутствия простого, даже бессознательного, как сейчас.              Молчание комнаты давит на плечи — расслабляю их устало, опираясь одним плечом в стену. В окне за спиной небо выцветает до слепящей серости грядущего утра. Я не вижу рассвета — я не смотрю, взгляд от Сиэля оторвать не в силах. Расцветает, распевается, переливается светлым до парализующей жути что-то внутри. И тронуть страшно, обагрить касанием — и оставить, как есть, не резон: распалится же ярче с молчаливого одобрения.              «Зачем Сиэль звал?»              Забота. Так чуждо — противоестественно самой моей природе. Так легко и гармонично внутри отзывается, словно было под сердцем всегда — словно цвело там давно с молчаливого разрешения, игнорируемое доселе.              Осознание собственной уязвимости, собственной привязанности неприятно стягивает в груди скребущим ощущением. Словно складывается пазл, словно скрипя сдвигаются за рёбрами ржавые шестерни.              Сиэль смертный. Довериться для него естественно, как и для любого другого человека.              До острого доверие его — разделённое, ответное. И кто же здесь на самом деле глупец: человек, что спит в присутствии демона или же демон, что сторожит его сон?              Это не Сиэль сейчас мается, сил не находя ни уйти, ни остаться. Не Сиэлю горло пережимает ощущением неминуемой разлуки — и не он готовиться скорбеть о своей скорой смерти. Отчаянно неправильно было привязываться так к одному смертному.              Неправильно, терпко-горько, противоречиво.              Бессмысленно.              Время течёт незримо: в комнате нет часов, чтобы вести отсчёт ускользающим минутам.              Время течёт незримо: чего стоит одна ночь в потенциальной вечности?              Время течёт незримо: уходят года, отмеренные Сиэлю, и это навязчиво стучит в висок.              Сиэль что-то бурчит во сне и отворачивается от света, натягивая одеяло до самых ушей. Спит, словно невинен, спит, словно и не знает, как мало ему отмерено.              «Я буду скучать по нему», — сердце громыхает одним колючим ударом. — «Возможно, сильно».              «Нужно уйти», — стучится в жилке под челюстью вместе с пульсом. — «Прямо сейчас».              Время течёт незримо.              Нежно-сизый рассвет прозрачными лучами заходит в номер, оседает пылинками в воздухе, тает запахом влажности. К утру будет дождь; утро уже занимается, наливается моросящими тяжёлыми облаками на улице, а я всё ещё здесь, застывший.              Тени отступают окончательно, изгоняемые рассветом, и ночное оцепенение наконец-то рушится. С последним взглядом на спящее лицо я наконец исчезаю, уже зная, что через пару часов вернусь вновь.              

****

             На утро Сиэль почти не страдает похмельем — молодой организм легко справляется с небольшой встряской. Он выпивает две чашки чая подряд, щурясь с подозрением на вкус — я трав добавил для подстраховки, что могут справиться и с головной болью, и облегчить тошноту, которую он, кажется, не испытывает.              Выпивает две чашки — и вот он совсем оживший и ничуть не смущённый своим состоянием. Пересказывает бодро, что же узнал вчера, кривится с досадой: «Они действительно заставляли пить после каждого тоста, и под тостом они подразумевали почти каждое предложение».              Я, признаться, почти не слушаю — я впервые хочу остановить его, спросить его, только вот не знаю — о чём же мне спрашивать.              «Почему ты звал меня?»              «Почему из всех людей — я?»              «Почему ты мне веришь?»              Вопросы горечью оседают на корне языка, так и не заданные.              Горечью вторит и мысль, стук воображаемых стрелок часов, что текут неумолимо.              «Знаешь ли ты, какой сейчас месяц?»              Я не спрашиваю. Убеждаюсь лишь, что он в порядке и справится сам — и ухожу.              Решаю исчезнуть на время — разобраться в себе, разобраться в Сиэле, разобраться в нас — чем бы ни были эти «мы». Сиэль, как обычно, не ищет.              Невидимые песчинки часов сыпятся, сыпятся, отсчитывая дни. Седьмую годовщину нашего контракта я отмечаю один — скрывшись от всех в своём доме в горах и не взяв с собой ни одно средство связи.              Саднит горячо и горько внутри, царапает, окропляя алыми бусинами. Сиэлю осталось так мало — неправильно мало, преступно мало. Алое вино плещется в бокале, а я всё варюсь в мыслях о скорой разлуке. Губы ломает мрачная улыбка, когда я наконец разбираюсь в своём состоянии.              Дело в том, что я, похоже, впервые не собираюсь завершать контракт.              Дело в том, что я слишком сильно прикипел к одному смертному.              Дело в том, что я горюю о ещё неслучившейся потере.              Идея отпустить, освободить Сиэля давно зреет внутри, разрастается зияющей пустотой в животе, словно мгновение падения без опоры от внезапно исчезнувшей под ногой ступеньки.              Идея остаться с ним, оставить его при себе следом наваливается на плечи, давит в спину, словно меня швырнули в бушующее море, и не угадать, с какой стороны ударит следующая волна.              У меня есть три года, чтобы решить, что же с ним делать.              Перекатываю эту мысль с глотком вина, не желая выбирать — не желая чтобы время шло, задержаться желая, вернуться к Сиэлю.              Вот только возвращаться пока нельзя — не сейчас, пока в сердце бушует шторм, в мыслях сумятица, и я брожу средь них неприкаянный.              Трещит огонь в камине, съедая деревяшки. Трещит огонь под сердцем, что я давно считал мёртвым.              Я верил, что заберу его душу, когда придёт срок, но обманывать больше себя не могу.              Его душа обещана Аду. Ад ждёт, а там и до обращения в демона не долго — я бы может и помог, поспособствовал, вот только теперь знаю — не посмею.              Ни забрать, ни Аду отдать, ни оставить при себе.              Удерживать такого свободолюбивого человека не имеет смысла, он не поймёт и не примет. И душу такую опорочить совсем грешно — даже для такого как я.              Чешется на подкорке мысль одна, одна идея, как освободить Сиэля от этого груза, как контракт нарушить, разорвать и спасти его душу.              Вот только знаю — не простит.              Вот только знаю — возненавидит.              Вот только знаю, что всё равно пойду на это.              Догорает огонь в камине, а с ним прогорает до углей и тоска, что наполняет тьмой не хуже всех сил Ада.              Набравшись в себе достаточно жизни, чтобы встретиться с ним, я наконец покидаю пустующий дом. Чувствую — надолго.              

****

      

      Его машина припаркована на обочине дороги, на примятой земле за чертой асфальта. Приглушённый свет фар двумя прямыми лучами упирается в самую границу деревьев, подсвечивая тонкие сосновые стволы и густые заросли кустарника у корней.              Здесь нет пеших троп: лес вокруг дикий и глухой, далёкий от людских поселений. Тёплая ночь, обесцвеченная холодным светом луны.              Сиэль сидит на капоте с исходящим паром термосом в руках и смотрит в непроглядную тьму неба. Лёгкая толстовка расстёгнута и просто наброшена на плечи серым пятном. Пустые рукава свободно свисают вниз.              Обычно в городе звёзд и вовсе не видно, но сейчас мы в далёком пригороде, на возвышенности холмистой местности. Особенно крупные звёзды точками сияют над головой, пыльной крошкой рассыпанные вокруг яркого круга луны. Даже воздух здесь ощущается чище.              Тишину прерывать не хочется и, ведомый заторможенной меланхолией, беззвучно опираюсь на капот рядом с его коленом. Сиэль не здоровается — лишь переводит спокойный взгляд, словно мы не виделись лишь несколько минут, а не долгий месяц.              Я тоже не говорю. Не говорю, что каждый из этих утекающих месяцев — открытая рана на сердце, залитая кислотой. Шипящая и уродливая.              Молчание растекается, растворяется в по-ночному прохладном воздухе, и прячется в сладком аромате какао, паром исходящем из термоса в его пальцах. Затерянная среди деревьев, вдалеке плачет сова, шуршит и хлопает крыльями, пока совсем не стихает и этот звук.              Сиэль касается моего локтя; это осторожный и мягкий жест, призыв подвинуться ближе. Я скольжу на капот рядом с ним, ощущая, как машина покачивается под новым весом. Он поворачивается, укладывая голову на моё плечо, поджимается ближе, под самый бок и утыкается лицом в изгиб шеи между воротником рубашки и волосами. Дыхание щекочет. Моя рука опускается на его талию, скользя под ненадетую толстовку и поддерживая, и он расслабленно выдыхает. Под касанием теплится его кожа даже сквозь ткань футболки.              Внутри звенит, словно тронутая струна, и тоска накатывает, словно волной о скалы; бьёт застарелой болью и пенится печалью. Сиэлю осталось так мало — нам осталось так мало — и его душа уже обещана Аду. Ад ждёт. Я почти могу ощутить его раскалённое дыхание в спину. И как только Сиэль сам не чувствует этого груза?              Мгновение течёт за мгновением. Минута течёт за минутой. Невидимые часы отсчитывают щелчки стрелок, ускользая в небытие. Я губы сжимаю, давясь собственным молчанием. Прижимаю его к себе ближе, плотнее, пальцами чувствуя рёбра под тонкой футболкой. Он снова вздыхает и немного меняет положение, виском устраиваясь на плече, и всё ещё не возражает ни проявлению привязанности, ни тишине.              Сиэль настолько близко, настолько мягок и расслаблен, что кажется естественным наклониться к нему, обнять щёку ладонью и преодолеть последние дюймы между нами. Возможно, он не стал бы останавливать. Возможно, он бы и сам подался навстречу, только…              — Тебе осталось три года, — и это звучит отчаянно неправильно. И это звучит как самое честное, что я могу ему дать.              Он тихо посмеивается, немного надломанно, и смех влагой тает на шее, прямо под челюстью, где бьётся пульс:       — А ты умеешь испортить момент.              Ответная улыбка почти не горчит. Внутри почти не больно — боль рассеивается колючими снежинками, обращается капельками росы, что скоро застынут вновь, а пока лишь сыро окропляют сердце.              Лес тих и горек. Только шёпот едва слышного ветра, что тонко и грустно касается самых макушек пушистых крон.              Сиэль вздыхает в ласковом раздражении и так просто спрашивает:       — Ну и что?              Его слова вибрацией отдаются в самых костях. Эта беззаботность горчит, вязко оседает во рту. Душа Сиэля мерцает, словной кипельно белый ледник среди чёрных вод, спокойная, сильная. Нетронутая. Не хочется топить её своей тоской, не хочется надкалывать до осколков тяжестью грядущего. Весом однажды принятого решения.              — Совсем не боишься? — вопрос застывает в горле, как подсыхающая смола, произнесённый с трудом.              Ему не нравится, куда клонит разговор — а может и просто затекает шея в неудобном положении. Он выпрямляется и немного сдвигается в сторону, и теперь оставленный бок холодит.              — Не собираюсь с таймером ждать конца. Я всё ещё жив сегодня. А завтра — посмотрим.              Он говорит тихо, говорит уверенно, и слова камнями падают под ноги. Вокруг укладывается даже ветер, и не шелестит ни единого листочка, и не скрипит ни единая веточка.              Мы всё ещё соприкасаемся коленями. Моя рука всё ещё придерживает его за талию. Сиэль всё ещё жив. Над нами бесконечно чёрное небо, и сизая туча затягивает луну, словно вуалью.              Вот так просто.              Возможно, мне всё же есть, чему поучиться у своего смертного.              

****

      

      Следующий день встречает с тихим дребезжанием старого кондиционера, что гоняет едва охлаждённый воздух по комнате. Сквозь закрытое окно летнее солнце набивается в комнату светом, согревая на полу вытянутый прямоугольник.              Сиэль валяется на диване, бесцельно листая новостную ленту с телефона и явно мается от безделья, прозябая в скучном пригороде уже вторую неделю. Как он пожаловался, ничего более-менее примечательного в последнее время не попадается ему на глаза.              Отросшая чёлка лезет в глаза, и он снова смахивает её с лица, забавно сморщив нос.              Признаться, я рассчитывал на чуть более тёплый приём и возможно приятную компанию, однако Сиэль пребывает в том самом раздражённом настроении, которое обычно преследует его во время длительного бездействия. Иногда кажется, что он совсем не умеет отдыхать и просто наслаждаться свободным временем.              — Совсем ничего?              — Угу.              — Даже призраков? — памятуя о нашей первой встрече после заключения контракта, осторожно подначиваю, надеясь поймать хотя бы острый взгляд. Сиэль не ведётся, лишь блокирует телефон и роняет его себе на грудь, упираясь взглядом в потолок.              — Есть один. В женской душевой в каком-то общежитии.              — Не хочешь проверить? Дам в беде нужно спасать, — чувствую, как улыбка ложится на губы. — Тем более в душевых.              И вот оно: Сиэль вздёргивает бровь, наконец обращая на меня внимание. Во взгляде так и читается: «ты серьёзно?».              — Я сомневаюсь, что там действительно призрак. Это пост девушки на фейсбуке. Она утверждает, что призрак назвал её по фамилии и помог ей подняться, когда она поскользнулась, — он снова смахивает чёлку с лица и практически дуется. Мило.              — Призраки не ведут себя так. Она, должно быть, стукнулась головой. Или просто выдумывает.              — У тебя всё равно нет других дел. Хотя ты, конечно, можешь навестить семью. Насколько я знаю, ты давно не возвращался домой.              Сиэль кривится, вспоминая, как в прошлый приезд был захвачен своей кузиной практически в плен. Она отказывалась отпускать, пока не протащила почти по всем магазинам и выставкам города, и планируемая недельная поездка растянулась на почти на месяц.              Он жмёт плечами и наконец садится на диване, лениво потягиваясь. Взгляд сам прикипает к светлой полоске кожи внизу живота, оголённой под задравшейся футболкой. Кажется, здесь действительно слишком душно.              — Призрак так призрак. Поедем после обеда.              

****

             Поездка на машине уже не кажется такой невыносимой — всё ещё неприятная, но смягчённая голосом Сиэля и приглушённым радио, что перекрывают собой неприятные звуки двигателя. Сиэль, словно почувствовав необходимость выговориться, жалуется, как сходил с ума от скуки в последнее время. Конечно, он никогда бы не признался, что это действительно жалоба — в его голосе это звучит скорее как ленивое ворчание.              Оказывается, в маленьких посёлках совсем нечего делать. Он даже помогал какой-то старушке кормить уток в местном пруду по утрам, и уезжая сегодня сделал дополнительный круг по узким улочкам, чтобы махнуть на прощание рукой из окна.              На резонный вопрос, почему же он не перебрался поближе к большому городу, Сиэль лишь пожал плечами: «Какая разница, где именно скучать?».              Скучать.              Я тоже скучал — иначе совсем; едва ли прорвавшись из собственной печали, чтобы вернуться к нему.              

****

      

      До города мы доезжаем к вечеру, и сразу отправляемся в ближайшее заведение, ещё открытое в это время. Выбор падает на скромный азиатский ресторанчик с относительно небольшим меню, но чистый и уютный внутри. В углу залы шумит небольшой фонтанчик в красивом каменном ограждении и с табличкой «Загадай желание». На дне валяется несколько мелких монет.              Заказ принимает до странного улыбчивый официант — он так и излучает собой счастье, обнажает зубы, блестит глазами и постукивает пальцами по блокноту в руках. Словно и нет ничего радостнее в жизни, чем быть здесь и обслуживать случайных гостей. Сиэль косится на него с подозрением, сдвигается на стуле подальше, вплотную прижавшись к спинке и создавая больше расстояния. Провожает взглядом его спину, словно рассматривает что-то и мерзкое, и любопытное враз.              — Чудной он. И я его где-то видел.              — Где же?              — Не уверен. Но почему-то помню его лицо.              Мой взгляд скользит Сиэлю за плечо. Неприлично близкая парочка держится за руки, теснясь к друг другу всё ближе на диванчике и то и дело целуется. Они выглядят до странного негармонично: очень привлекательная молодая девушка и мужчина средних лет, заурядной внешности, с тронутой облысением макушкой и очках с толстыми стёклами. Негармонично — и влюблённо до очарованного блеска в глазах.              Сиэль ловит мой взгляд и оглядывается сам. Тут же отворачивается обратно и кривит в отвращении губы:              — Ужасное место.              Воздерживаюсь от комментариев. Место действительно странное на энергетическом уровне. Дрожит едва ощутимо энергия хаоса, мешается с чем-то оживлённым, но не опасным. Возможно, поблизости скрывается кто-то из низших бесов, бессильный почти, а оттого не достойный внимания.              Ужин проходит в основном в молчании. Дважды подходит официант, чтобы уточнить, не хотим ли мы что-то ещё. И ещё раз возвращается, в этот раз — с счётом. Сиэль ворчит, решив, что таким странным образом он выпрашивал побольше чаевых.              Когда мы собираемся выходить, мимо нас протискивается ребёнок в яркой красной толстовке, сразу направляясь к фонтанчику, замеченному ранее. Он бросает монетку и движет губами, словно в молитве и в проклятии разом, хмурится по-детски обиженно и почти топает ногой.              Почему-то эта сцена привлекает внимание Сиэля, и он следит с любопытством, пока его взгляд снова не касается парочки в углу. Он морщится, как от зубной боли — будто и правда больно смотреть на слишком счастливые лица.              Подначиваю мягко, усмиряя желание коснуться его плеча, коснуться его щеки. Стереть хмурость, неоправданную совершенно:       — Не хочешь загадать желание?              — Уже загадал.              — И что же? — вопрос падает лёгкостью, призраком игривости, но Сиэль не поддаётся настроению.              Он смотрит мельком, уже разворачиваясь на выход, теряя всякий интерес и к фонтанчику, и к разговору:       — Ты же знаешь. На второе желание у меня нет ни мелочи, ни запасной души.              

****

             Мы заселяемся в номер поздним вечером и выбранный Сиэлем отель в этот раз довольно неплох. Что не удивительно, Сиэль, проспавший утром почти до одиннадцати, совсем не выглядит сонным. Почти не уставший, он спрашивает, останусь ли я или вернусь утром, и снова отводит рукой чёлку, лезущую в глаза.              Ведомый спонтанностью, я предлагаю подстричь его. Он косится недоверчиво, но жмёт плечами, соглашаясь.              Конечно же, я останусь — на день, на месяц, на год. Так долго, сколько будет позволено оставаться рядом.              Сиэль усаживается на табурет, спиной к зеркалу в маленькой ванной и ловит мой взгляд. Смотрит внимательно, ожидающе, и я поправляю его голову, слегка придержав за виски, чтобы сел ровнее. Примеряюсь, прикидывая, сколько длины придётся убрать: раньше мне стричь людей не доводилось.              Осторожно ножницами отхватываю кончик первой пряди, интересуясь:       — Заметил сегодня что-нибудь странное?              — Кроме того, что все тут слишком счастливые?              Мягкая улыбка касается губ. Я провожу расчёской, отделяя кончики следующих прядок, приноровившись. В тишине ванной ножницы клацают с тихим эхом.              — Не всегда людям нужен повод для счастья.              Он смотрит сквозь упавшую на глаза чёлку. Ножницы проходят прямо над кончиком его носа и он явно сдерживается, чтобы не поднять подбородок выше. Совсем не страшится лезвий ножниц у глаз.              — Ну конечно.              Сиэль взгляда не отводит — следит внимательно, словно пытаясь встретиться глазами. На мгновение ловлю его взгляд, подавляя желание замереть под ним. Он смотрит… С тяжестью, с весом, что отдаётся ответным давлением в животе. Я первым разрываю контакт, вновь обращая внимание на волосы. Разбавляю тишину лёгкой беседой, уводя свои мысли дальше от того порочного, что давно кипит под кожей.              — Завтра пойдём в купальни?              Сиэль еле звучно хмыкает, словно выиграл в только ему ведомой игре, и наконец перестаёт пронизывать взглядом, отводя глаза куда-то вбок, за моё плечо.              — Душевые. Кто вообще так говорит? И они в женском общежитии. Не думаю, что нас вообще туда пустят.              — Мы можем попытаться переодеть тебя в девушку.              Он оскорблённо и шумно втягивает носом воздух, с трудом сдержавшись, чтобы не дёрнуться — а хмурится так, словно котом шипеть собирается.              — Даже не думай, — наконец выдавливает он, и теперь уже я тихо хмыкаю, повторяя за ним.              Перехожу к волосам у висков, подавляя улыбку и уклоняясь от его взгляда. Это неудобно: край раковины упирается в поясницу. Приходится жестом попросить его пересесть лицом к зеркалу — он понимает и поворачивается, не вставая с табурета.              Приходится снова коснуться висков, чтобы выровнять положение. Хорошо, что у него выученная осанка и он сам держит спину прямо.              — Ты можешь пойти туда сам, — он наблюдает за моими движениями в зеркале, и острота его взгляда чувствуется, не глядя. — Как сантехник, например. Или какой-нибудь проверяющий.              — Посмотрим.              Остаток стрижки проходит в тишине, не считая тихих щелчков ножниц и спокойного дыхания Сиэля. Я чувствую внимательность, с которой он разглядывает моё отражение, пока не заканчиваю. Ножницы откладываются на край раковины.              — Всё.              Сиэль не спешит повернуть голову, оценить качество стрижки — вместо этого он медленно откидывает голову, упираясь макушкой мне в грудь и смотрит снизу вверх.              Мой взгляд мажет по обнажённому горлу с голубоватыми венами и выпирающему в этом положении острому кадыку. Цепляется за пульс, что уверенно и ровно бьётся под кожей.              Осторожно касаюсь волос, встрёпывая мягкую чёлку, зачёсывая её пальцами назад. Он прикрывает глаза, не отстраняясь. Сомкнутые веки едва заметно трепещут, тени от ресниц ложатся на кожу под глазами.              Не отказываю себе в более вольном касании: медленно пальцы скользят от самой ключицы по горлу вверх, замирая под челюстью. Большой палец мягко давит на стучающую артертерию: пульс под прикосновением учащается, и мой собственный вторит ему, словно эхом.              Тишина густо и тяжело наполняет комнату. Сиэль молчит, дышит глубоко и задержанно-медленно, едва слышно. Отстранённо замечаю, что сам склонился ниже к его лицу, тенью своей заслоняя свет.              Он глаза открывает, и я чувствую себя пойманным. Обожжённым. У него тёмные зрачки теснят радужки, а в пристальном взгляде отражается мой собственный разгоревшийся алый. Он губы приоткрывает, тихо выдыхая воздух, и всё не отворачивается, не отстраняется, не разрывает нависшее напряжение, словно чего-то ждёт.              Тягучая пустота разливается в солнечном сплетении, словно перед рывком, словно сжатая пружина — придержанный порыв.              Я отстраняюсь, и руки убирая, и тени свои развеивая, неизвестно когда прорвавшиеся наружу. Кровь вязко бежит по венам, жарким жмётся под кожей, и того гляди дотянется до самого сердца, давно мёртвого.              Сиэль смаргивает, словно пробуждаясь от минувшего наваждения, и вновь уставляется в зеркало. Вес его взгляда ощущается даже через отражение, давит в спину, когда я первым покидаю тесную ванну, не найдя слов, не уверенный — нужно ли их искать.              Кажется ли, что я слышу нервный смешок, прежде чем закрыть за собой дверь.              Действительно — неизбежно и до горечи очевидно; остаётся лишь ждать, когда рванёт и кто не остановится первым.              

****

      

      К обеду следующего дня мы успеваем поболтать с потерпевшей от «призрака» девушкой — слишком простодушной и воодушевлённой, на мой вкус. Сиэлю приходит в голову притвориться блоггерами, снимающими сюжеты про паранормальщину, на что девушка радостно ведётся.              Её энтузиазм от «контакта» раздражает — в противовес тяжёлым жужжит под кожей касание наших с Сиэлем бёдер на узкой парковой скамье, куда мы едва уместились втроём. Сиэль сдвигается ближе ко мне, почтительно давая даме пространство. Тепло просачивается сквозь ткани двух штанов меж нами, а ладонь припекает от навязчивого желания положить руку ему на колено.              Сиэль бы не оценил такую демонстрацию.              Сиэль, мелкий провокатор, сам касается первым, хлопнув меня по колену, прежде чем встать, когда разговор вытекает на приглашение пройти в общежитие, как её гости.              Кое-как отвязавшись от девушки у порога душевых под предлогом проверки с оборудованием (Сиэль даже достаёт из сумки свой ЭМП, чтобы подтвердить всю серьёзность), мы наконец остаёмся одни.              Заходить первым в душевую он отказывается наотрез, хотя внутри не слышится ни воды, ни чьих-то шагов. Ворчит под нос «Иди ты» в ответ на безобидную подколку, а сам взгляд отводит, внезапно смущённый. На светлой коже румянец проступает очаровательным розовым, едва заметным на благость мальчишке.              Внутри ожидаемо нет никакой потусторонней энергетики — Сиэль давно доверяет моему суждению, ленясь даже для приличия включить свой ЭМП.              Ничего не найдя, мы списываем дело на глупость той девушки и уже собираемся покинуть город. До отеля, где остановились, всего один квартал, так что мы прогуливаемся пешком.              Послеполуденное солнце светит над крышами домов, не припекая. Погода наиприятнейшая и мы наслаждаемся неспешной прогулкой в молчании.              Идиллию разбивают кричащие подростки, выбегающие из-за угла и чуть не врезающиеся в нас. Они огибают нас, бросаясь к припаркованной у тротуара машине.              За ними следом выбегает мальчишка в красной кофте, явно сильно младше, и кричит оскорбления на всю улицу, догоняя.              — Быстрее, быстрее!       — Прыгай в машину, ну!       — Кев, давай!              Подростки толкаются, набиваясь в припаркованный автомобиль, видимо принадлежащий кому-то из их родителей. Они блокируют двери в испуге.              Мальчишка в красном, наконец, догоняет и с досадой ударяет рукой по двери машины, оставляя вмятину.              Сиэль резко втягивает воздух рядом со мной, и я замираю, поражённый силой этого удара.              Мальчишка не останавливается на одной вмятине — он начинает раскачивать автомобиль, толкая его от себя, пока тот не переворачивается на бок. Внутри вопят запертые подростки, испуганные до чёртиков.              Неосознанно перевожу взгляд на Сиэля и оказывается, что он тоже повернулся ко мне, словно ища подтверждения, что ему не привиделось.              — Это что сейчас было?              — Не уверен.              Сиэль справляется с шоком, смаргивая удивление с глаз, и вновь смотрит на мальчишку, что теперь толчками раскачивает завалившуюся на бок машину, в которой кричит испуганная ребятня.              — Что это? Он не человек?              — Человек, — ещё раз вглядываюсь в ребёнка, убеждаясь в смертной природе его тела и абсолютно заурядной человеческой душе.              Мальчишка тем временем, видимо, удовлетворяется наведённой суетой и убегает дальше по улице, напоследок показав ребятам в машине неприличный жест пальцем.       Сиэль делает один шаг ему вслед, а затем останавливается, так и не решившись отправиться в погоню. Он прикусывает изнутри щёку в лёгкой задумчивости, а затем снова обращает взгляд ко мне, ища подтверждения:              — Это вчерашний пацан? Из ресторана?              — Кажется, он.              На шум сбегаются люди и кто-то сразу бросается к машине с криком «Пустите, там мой сын». Не время и не место, чтобы допрашивать перепуганную ребятню. Сиэль касается моего запястья, привлекая внимание.              — Тот фонтан?              — Возможно.              И не сговариваясь, мы переходим дорогу, чтобы обогнуть толпящихся людей, и направляемся во вчерашний ресторанчик.              Уже на месте мы делаем быстрый заказ, который принимает всё тот же улыбчивый парень, и направляемся к фонтанчику в углу зала. Он тихонько журчит и выглядит в основном безобидным, но одна монета привлекает внимание. Брошенная в дальний угол, она выделяется и размером, и тёмным цветом среди обычной мелочевки современных монет. Всего монет на дне насчитывается пять.              От почерневшей монеты фонит тёмной энергией — не сильно, едва ощутимо, и на мгновение мелькает мысль, что именно её энергетику я вчера принял за случайного беса.              Сиэль тянет руку, собираясь поднять её, и я вовремя перехватываю его ладонь, не позволяя коснуться. Он хмыкает, скрывая недовольство, и уступает мне место. Тянусь за монетой сам, подцепляя ногтями. Она не поддаётся, словно приклеенная, и продолжая тянуть я скорее рискую расколоть основание фонтана, чем оторвать её.              — Ну отлично, — он недовольно кривит губы. — Запомнил рисунок?              — Запомнил. Смогу нарисовать, когда доберёмся в номер.              Кто-то из посетителей уже начинает коситься в нашу сторону. Достаю мелочь из кармана и бросаю пенни и внимание отвлекая, и мельком загадывая желание, фокусируясь на деталях.              Мы возвращаемся к нашему столику, куда тут же подходит тот улыбчивый официант, начиная выставлять блюда с подноса. Сиэль косится на него с едва заметным прищуром, словно рассматривает червяка под ногами.              Парень, не обращая внимания, прижимает поднос к груди, не теряя рассеянной улыбки.              — Кажется, вам так нравится работать здесь? — Спрашиваю больше из вежливости, чем действительно интересуясь.              — Нравится? Мистер, я сегодня отрабатываю свою последнюю смену. И вообще, работаю последний день в жизни!              Его глаза аж блестят.              — Поздравляю вас, — Сиэль звучит монотонно, совсем не выглядя участливым. — Упакуйте всё с собой, пожалуйста. Я внезапно вспомнил, что мы очень торопимся.              Официант даже сейчас не теряет настроения и споро собирает блюда обратно на поднос, чтобы унести их на кухню. Мне любопытна такая внезапная спешка, но Сиэль лишь утыкается в телефон, принимаясь что-то листать.              Колокольчик звякает над открывшейся дверью, впуская нового посетителя и её. Неземную красавицу с яркими голубыми глазами и сизым мехом. Она заходит мягкой уверенной походкой и горделиво задрав пушистый хвост.              Кошка. Точь-в-точь такая, какую я загадал, бросая монеты. Великолепная.              Красавица направляется прямиком ко мне, принимаясь ластиться о ноги. Не удерживаюсь и склоняюсь к ней, поглаживая пушистую холку и почёсывая за острыми ушками.              — Нашёл! Себастьян, смотри… Апчхи! — Сиэль чихает и тут же зажимает себе рот и нос ладонью, едва заметив кошку. Звук его слов приглушается прижатой рукой. — Что здесь делает это грязное животное…              Оскорблённо выхыдаю, сдержав порыв прикрыть Красавице ушки, чтобы не слышала таких гадостей в свой адрес. Кошка благодарно мурлычет, не обращая внимания.              — Я её загадал. Не бойся, она ничем не болеет.              — Ненавижу блохастых, — бурчит Сиэль, а затем огибает столик, словно желая оказаться от кошки как можно дальше. — Перестань её трогать! Ты же весь в шерсти будешь.              Это сбивает с толку.              — Ты настолько не любишь кошек?              — Настолько не люблю аллергию, — и, словно в подтверждение своих слов, он снова звонко чихает. — Я буду на улице. И не вздумай тащить её с собой.              Провожаю его взглядом, досадуя, как же так может быть. Почему же из всех людей аллергия на кошек именно у моего смертного?              Кошка реагирует на мой вздох подёргиванием уха и снова требует ласки. Поглаживаю свою Красавицу, дожидаясь, пока не получаю от официанта наш упакованный заказ, и с большим сожалением прощаюсь с кошкой.              Сиэль, как и обещал, стоит у входа и выглядит недовольным. Стремясь разбавить атмосферу, пытаюсь увести разговор подальше от этого крошечного происшествия:              — Так что ты хотел мне показать?              — Вот, — он разблокирывает телефон и протягивает его мне. На экране читается какая-то статья о неприлично большом выигрыше в лотерею.              — На фото глянь. Это тот парень.              Присматриваюсь, и действительно: тот самый весёлый официант, что «работает последний день в жизни». Теория с исполнением желаний через фонтанчик становится всё убедительнее.              Вот только что с этим делать — пока не ясно. Несмотря на тёмную энергетику, исполнение желаний выглядит безобидно. Пока что. Уж мне ли не знать, как желания легко могут обернуться катастрофой как для окружающих, так и для самих загадывающих.              

****

             — Нашёл, кажется, — Сиэль крутит колёсико мышки, листая очередную статью с мифами и картинками. — Вот, такая же змея, как на монете. Зовут Тиамат. Вавилонская богиня хаоса и тьмы… Ага, а богини тьмы вообще существуют?              Он бубнит, разговаривая больше с собой, чем со мной, и не отрывает глаз от экрана. Вопрос кажется больше риторическим, и едва ли требует подтверждения вслух. С другой стороны, если монета создана культистами Тиамат, то сеять хаос через желания — очень в её духе. Добром здесь и не пахнет, и все загаданные желания точно аукнутся в будущем неприятным поворотом.              Во всяком случае, это объясняет и внезапно ставшего сильным ребёнка, и нереалистично большой выигрыш в лотерею, и даже появление Красавицы в ресторане.              — Тот, кто отлил монету, должен был всерьёз увлекаться магией, чтобы это сработало, — продолжает рассуждать вслух Сиэль. — Кто бы не подбросил её туда, он ведь должен был что-то загадать, чтобы проверить. Тогда ищем тех, у кого желание сбылось первым?              Он наконец отрывает взгляд от экрана, встречаясь со мной глазами, но всё ещё расфокусировано витая в своих мыслях. Он прикусывает губу на секунду, а потом задумчиво продолжает:              — Может та дамочка загадала встречу с призраком? Мечтала о паранормальном? Уж слишком она была рада своему «контакту».              Издаю тихое согласное «хм», не спеша отвечать: больше, чем на мечту о призраке,       это похоже на влажные фантазии какого-нибудь озабоченного подростка. Женщина весьма хороша собой и работает школьным учителем — тем более что именно к ней этот «призрак» обратился по фамилии. Не удивительно, что Сиэль не подумал об этом: сам он точно таким никогда не был, да и со сверстниками едва ли хорош в общении.              — И что нам дальше делать с этой монетой? Расплавить вместе с фонтаном, если мы не можем её оторвать от дна?              — Должно сработать. Так что, может просто похитим из ресторана фонтан? — предложение шутливо лишь отчасти: это далеко не самая странная кража на счету мальчишки. Чего только стоили заколдованные на бесконечный танец пуанты год назад — приятно вспоминать, как мы в ночи шарились по закулисью местечкового театра.              — Но тогда нет гарантии, что он или она просто не подбросят новую монету в любой другой фонтан. Или вообще в реку, может так и создаются все эти святые источники. Всё же нам придётся искать, здесь тут колдун-нумизмат.              Всего монет было пять — пять потенциальных подозреваемых, и остаётся лишь пытаться понять, кто же из них был первым.              День перетекает в вечер — Сиэль скучающе шестерит соцсети, перескакивая с одного аккаунта на другой, да листает газетные новости города. Он расслабленно вытягивается на своей кровати, поставив ноутбук себе на живот. В тишине почти нет звуков, кроме клацанья мышки и его тихого дыхания.              Мне должно бы быть скучно — вот только совсем не скучается.              Мне бы уйти, ведь и своих дел предостаточно — вот только совсем не хочется.              Наслаждаюсь тишиной и спокойствием, посматривая на своего смертного и витая в собственных мыслях. Он мягок и до утного расслаблен, что хочется потеснить его на кровати, руку положить ему под голову вместо подушки и просто прижать к себе.              Почти всерьёз раздумываю над этим вариантом: Сиэль давно привычен к вторжению в личное пространство, и мне вполне может сойти и такая малость.              Наверное, всё же не стоит.              Циферблат часов мигает: ровно девять вечера. У меня появляется идея, как отвлечься и кого следует навестить, проверив свою теорию. Сиэль на мои слова об уходе реагирует коротким «Ладно», не вдаваясь в подробности.              Исчезаю из комнаты, тенями устремляясь к уже знакомому зданию женского общежития, а там — в душевые. Пахнет сыростью и фруктовым гелем для душа, а в воздухе висят остатки пара. Полы блестят влагой, но сами душевые пусты.              И — вот оно. Я чувствую присутствие человека и, хотя не могу видеть его телесной оболочки, явственно вижу бледный отсвет его души. Набрасываю на него оставленное кем-то полотенце, пугая.              Раздаётся громкий мальчишеский вскрик. Он не может видеть меня сквозь тени, где я стою у стены. Его невидимость рассеивается и являет предо мной голого подростка, что тут же спешит прикрыться всё тем же полотенцем и испуганно спрашивает:              — Кто здесь?               — Демон, — позволяю себе лёгкую шалость, пуская змеящиеся тени ползти по полу к нему. Мальчишка бледнеет, отчего на коже ярко пестреют веснушки, усыпавшие всё лицо и тело.              — К-как? — глупо вопрошает он, пятясь от теней назад и всё ещё нелепо вертя головой, пытаясь обнаружить моё присутствие.              — Ты загадал желание в том фонтане? — Спрашиваю, уже зная ответ.              — Я не. То есть, я д-да, загадал. Но я не звал демона!              — Ты разве не знаешь, что ничего не даётся даром? Что за любое желание придётся платить?              Мой голос эхом отражается от кафеля. Мальчишка дрожит, еле стоит на ослабевших ногах, точно вот-вот свалится на колени. Пугать такого не интересно совсем — никакой ни воли к сопротивлению, ни уверенности, ни гордости. И душа у него такая же скучная, пыльная — ему не доведётся в жизни свершить ничего достойного.              Окончательно заскучав, выхожу из тени, не скрывая впрочем ни алого блеска в глазах, ни мрака, что стелется под ногами, совсем сокрыв собой пол.       — Какую монету ты бросил?              Мальчишка дышит рвано, пялится, точно кролик в свете фар, и выглядит так, словно ещё минута — и мне придётся его откачивать.              — Это простой вопрос. Ответь, что это была за монета — и я тебя отпущу. Живым.              — Э-это… Не знаю, пенни, кажется, просто что в кармане было. Не убивайте меня, пожалуйста, пожалуйста, я правда н-не хотел вас звать.              — У тебя бы призвать меня и не вышло. Слишком жалок, — он вздрагивает, пропуская оскорбление, расслабляется едва заметно, словно услышал что-то невероятно обнадёживающее.               — Иди отсюда. И не смей больше подглядывать здесь.              Он облегчённо вздыхает и всё-таки падает на колени, сгибается весь, словно собрался биться лбом о кафель и шепчет бесконечные «спасибо» вперемешку с «больше никогда».                     Возвращаюсь к Сиэлю, всё так же обращаясь туманной тьмой.              Он сидит за столом, а рядом с ним — две чашки чая, исходящие паром. Нормальный чай, судя по приятному аромату. Он явно ждал.              Сиэль взгляд бросает через плечо, почувствовав наблюдение, а затем кивает на стул напротив него. Телефон убирает, в котором что-то читал, обращая на меня полное внимание.              — А ты быстро.              — Спешил к тебе, — легко соскальзывает с языка. — Что-нибудь нашёл?              Разговор тянется спокойствием, и я кутаюсь и в умиротворение это, и в светлое сияние души Сиэля, что сейчас разливается бликом удовлетворённости. Точно кошка, что ластится под руку, его душа светится довольством к моей компании. Это лестно, иначе не скажешь.              Любуюсь Сиэлем, тенью на лице и светом в волосах, что падает с потолка от электрической лампы. Взгляд падает на тонкие изящные пальцы, что держат кружку не за ручку, а в ладонях. Его руки, должно быть, сейчас горячие, согретые — и мысль тянется следом, как бы славно они ощущались в прикосновении; как скользили бы слабым ожогом — я почти могу представить, как ощущается скольжение горячих ладоней по своим плечам, спине, опаляя жаром, вызывая жар ответный под кожей, и…              … И возвращаю себя обратно в реальность, фокусируясь на словах Сиэля, пока я не упустил нить разговора окончательно.              Он делится, что успел накопать из местных новостей: владельцы пекарни, супружеская пара, закрылись и внезапно для всех отправились в кругосветное путешествие. Другая пара дала объявление о скорой свадьбе в городскую газету (кто вообще так делает в нашем веке?). Последнее объявление сквозит кучей сплетен, насколько же они разные и как внезапно сошлись, хотя раньше и не общались даже.              Вариантов для проверки у нас не так уж и много: мальчишку-силача и неудавшегося невидимку мы отметаем сразу — на краткий рассказ о последнем Сиэль реагирует с саркастичным хмыканьем, вскинув тонкую бровь — а пара пекарей сейчас нам недоступны. Остаются лишь два варианта: счастливый официант, который легко мог подбросить монету на месте работы, и негармоничная супружеская пара.              — И вот ещё, глянь, — Сиэль разблокирует телефон и толкает его по столу в мою сторону.              На экране открыта страница с описанием какого-то ритуала. Сам сайт в чёрном цвете, а текст рябит красным уродливым шрифтом, напоминающим подтёки крови. Доверия такой источник не вызывает, но текст заклинания на удивление кажется правдоподобным.              

****

      

      Утром мы выбираем отправиться к той паре, что скоро станут супругами, решив, что это менее очевидный вариант. Проверить официанта всегда успеем.              — Ох, это вы! Заходите скорее, мы вас ждали, — воодушевленно восклицает молодая красивая девушка, едва открыв дверь.              — Да, это мы, — не теряюсь, тут же примеряя на лицо вежливую улыбку. — Спасибо за приглашение.              Сиэль рядом со мной вежливо кивает, тоже включаясь в игру.              Кто такие «мы» и кого тут ждут — нам ещё предстоит выяснить.              Девушка говорит нам пройти в гостиную, а сама бабочкой взлетает наверх по ступенькам. В гостинной находится её жених — лысеющий мужичок в очках с очень толстыми линзами. Обстановка вокруг, мягко говоря, не богатая: ветхая мебель и много старого хлама в шкафах, явно собиравшегося не одно поколение.              Мужчина поднимается из кресла, в котором сидел, чтобы по очереди пожать нам руки:              — Вы, должно быть, свадебные флористы? Я Джон.              Как заурядно — и имя его, и внешность, и сама душа. И совсем не ровня душе той юной леди, что встретила нас в дверях: обычно такие никогда не сходятся, притягивая к себе подобных.              — Верно, — Сиэль включает свою «рабочую» улыбку, пожимая протянутую руку. — А у вас здесь много ценностей, верно? Вы коллекционер?              Джон улыбается и в этой улыбке считывается усталость и лёгкая растерянность.              — Нет-нет, не я. Это всё мне досталось от дедушки, он любил собирать разные редкости. Особенно монеты и марки.              Монеты.              — А вам очень повезло с невестой, — меняю тему, наблюдая за реакцией. — Словно сбылась мечта, а?              Даже подмигиваю.              Джон нервно сглатывает, на мгновение отводя взгляд.              — Это уж точно. Аманда — мой свет.              — Ради такого даже можно пожертвовать коллекционной монетой, верно? — Сиэль делает шаг навстречу мужчине, а тот, в свою очередь, рефлекторно делает шаг назад.              По всем стандартам внешности, Сиэля никак нельзя назвать устрашающим: не сильно высокий, стройный, без явно выраженных мышц и с изящными чертами лица, он идеально вписывается в понятие красоты, а не угрозы.              И несмотря на это, словно уловив сменившееся в комнате настроение, Джон начинает нервничать и бегать взглядом между нами.              — Ты загадал её, не так ли? — вопрос Сиэля сухо вспарывает душный воздух комнаты. Джон резко и со свистом вдыхает, делая ещё полшага назад и падая в кресло, запнувшись об него.              — Откуда вы… Как вы узнали?              — Не нужно быть гением, чтобы догадаться, — добавляю я, стоя плечом к плечу с Сиэлем, и так мы оба возвышаемся над ним, беспомощно сжавшимся в кресле. — Такой, как ты, ей не ровня.              — Она не согласилась бы быть с тобой по своей воле. Вы вообще были знакомы, прежде чем ты принудил её к близости?              — Перестаньте! Она же услышит… — Он и сам понижает голос, а затем снимает очки и принимается нервно тереть линзы о заношенную футболку на груди. Руки его дрожат.              — Да, загадал. И что с того? Ну, что с того? — повторяет Джон, снова водрузив очки на нос. — Раньше, ещё девчушкой, она была частой покупательницей в моём магазинчике. А потом выросла и совсем перестала заходить.              Кое-как собравшись, он упирается ладонями в подлокотники и встаёт.              — Так что преступного в желании? Ничего незаконного в этом нет. Теперь она любит меня.              — Вот только любовь эта — фальшивка. Ты и сам это знаешь.              — Да плевать! Она. Любит. Меня. А вам пора уходить, мы найдём других флористов, — он кривит губы. — Если вы вообще флористы.              — Джон? — Слышится в верхних ступеней лестницы. Аманда спускается, не отрывая встревоженного взгляда от его лица.              Оказавшись внизу, она даже не обращает внимания на нас — огибает, словно незначительное препятствие на пути, и тут же усаживает Джона обратно в кресло. Садится перед ним на колени и руками нежно обнимает его щёки.              — Ох, Джон, что же тебя так расстроило, милый? Они сказали что-то тебе?              Голос жалостлив, словно она обращается к ребёнку, а не взрослому мужчине. Есть что-то в её взгляде такое… Неестественное. Остекленевшее. Глаза почти не блестят под сведёнными в беспокойстве бровями.              Не дожидаясь ответа, она вскакивает на ноги, закрывая его собой и воинственно поднимая подбородок:              — Уходите! Уходите сейчас же! У нас есть пистолет, если вы не уйдете, я его достану!              Она явно верит в свои слова — и хотя обезвредить хрупкую девушку не было бы для меня хоть какой-либо проблемой, Сиэль внезапно поднимает руки и медленно пятится к выходу.              — Мы уходим. Извиняюсь, если потревожили вас. Себастьян, пойдём, — он касается моего запястья, и первым выходит на улицу.              Едва за нами закрывается дверь, а за ней раздаются причитания Аманды, я обращаю взгляд на Сиэля.              — И почему же мы сейчас отступили?              — Мы не должны вовлекать её в правду, — он вскидывает бровь, словно это что-то очевидное. — Как думаешь, что с ней будет, если она осознает, что кто-то магическим образом влиял на её разум?              У меня нет ответа на этот вопрос. Самым честным было бы: мне плевать.              — Нам нужно выбрать время, когда её не будет с ним, чтобы вернуться и забрать монеты, — Сиэль продолжает, уже направляясь к машине. — Мало ли, что ещё он там хранит.              Следую за ним, как за загадкой — и не ясно мне до сих пор, почему его так беспокоит небольшой сопутствующий ущерб, что мог бы быть причинён. Как сейчас — душа той девчонки выглядела достаточно крепкой, чтобы оправиться и от больших потрясений.              Сиэль, конечно, души не видит и силы их ощутить не способен. Он открывает водительскую дверь, кивнув мне на пассажирское сидение.              — Давай вечером опробуем тот ритуал. Если сработает, то возиться с Амандой нам и не придётся — сама сбежит, как в себя придёт.              

****

             Ночью мы взламываем дверь в ресторан, проникая внутрь. Неестественный туман обволакивает камеры под потолком, вместо записи создавая сплошные помехи. Лёгкое преимущество быть сверхъестественным созданием — при желании можно заставить сбоить любую технику.              В сумраке ночи здесь всё выглядит уютнее — горит лишь небольшой свет над стойкой приёма заказов у входа на кухню. Сиэль сразу направляется к фонтану и достаёт телефон, собираясь зачитать контрзаклинание. Найденное в интернете оно сначала не вызывало доверия, но при прочтении текст оказался вполне годным — вполне возможно, что оно сработает. Ослабить бы действие монеты, чтобы можно было просто поднять её со дна, а дальше уже разберёмся.              Он шепчет слова волшебные, а я стою за его плечом, готовый отвести любую отдачу от чар и принять её на себя. Всё же, Сиэль далеко не колдун, чтобы действительно ощущать энергетическую тяжесть слов, что сейчас говорит.              Вода в фонтанчике начинает бурлить, вскипая. Монета алеет, раскаляясь, что значит, что мы на верном пути.              Звякает колокольчик на двери и на мгновение по ногам проносится сквозняк с улицы.              — Стой! Перестань сейчас же!              Щелчок. Узнаваемый звук, очевидный — звук снятого предохранителя пистолета.              Сиэль обрывается на полуслове, и мы оборачиваемся. В дверях стоит он — тот самый лысеющий мужичок в толстых очках. Джон. Он пистолет держит неувернно, на одной дрожащей руке — выбить его будет не сложно. Да и стрелять не решится он, слишком уж сера и слаба его душа, чтобы решиться на что-то подобное.              Внутри поджимается злость пружиной тугой — как смеет он наставлять пистолет на Сиэля? Приговор себе подписывает, и даром, что Сиэль такое бы не одобрил.              — Не трогай монету. Уходи или я тебя застрелю. Вас обоих, я не шучу!              Нелепо. Глупо. Отчаянно.              Выставляю руки вперёд, собой закрывая Сиэля. Он фыркает у меня за плечом, и говорит:              — Хорошо-хорошо. Мы уходим, видишь? Уже уходим.              Конечно, он не собирается уходить — лишь подыгрывает, успокоить пытаясь. Вот только как обойти Джона, если он стоит в самом проходе, а выход здесь лишь один?              — Быстрее давайте. И без фокусов всяких!              Делаю пару шагов ему навстречу, всё ещё закрывая Сиэля собой.              — Себастьян…              Он шепчет у меня за спиной. Одной команды, не выраженной словами, достаточно — я рывок делаю навстречу дулу пистолета, выбить из рук собираясь, а Сиэль у меня за спиной бросается к фонтану обратно, оставив мне разбираться с стрелком-неудачником. Раздаются последние слова заклинания.              Джон воздух шумно втягивает и всё-таки стреляет. Громыхает в тишине. Всё происходит быстро — и медленно с тем наравне — пуля летит над над вытянутой к дулу рукой, над моим плечом и со свистом проносится к Сиэлю.              Хватаю запястье, руку вверх вздрагивая, ломая тонкие кости. Второй выстрел летит в потолок.              Сиэль вскрикивает. Я оглядываюсь.              Его плечо наливается кровью, пропитывая одежду.              

****

      

      Люди до смешного хрупкие, и Сиэль слишком часто об этом забывает. Он молчалив, почти задумчив. Безразличен к собственной ране — бросает на неё один взгляд, словно и не ново ему, и спокойно усаживается на стул, ожидая, пока я открою аптечку.              Ему бы хоть какой-то знак подать: пожаловаться, упрекнуть, ткнуть в эту ошибку: «Ты не успел».              Ему бы злиться: ругаться, язвить — обо мне ли, о том ли идиоте, что схватился за пистолет. Да хоть на себя, что так нелепо подставился.              Он рассматривает узор на кафеле, даже не повернувшись.              Кровь стекает густым брусничным цветом по плечу и уже напитала порванную кофту. Сиэль морщится и со свистом выдыхает сквозь зубы, когда я раздеваю его и приходится поднять руку.              Надрыв от пули не так ужасен и не потребует швов: пуля даже не вошла в плоть, лишь скользнула по верху, вспоров кожу. И всё же, тот смертный слишком легко отделался.              Пропитанная антисептиком марля касается кожи, набираясь багрянцем. Он шипит сквозь зубы, но дёрнуться не пытается. Выдыхает и кивает, призывая продолжить.              Аромат его души тянется сладко-терпко, особо остро ощутимый в крови, набивается прохладным светом, невидимо человеку отгоняя мою тьму.              Его свет давно отравляет меня. Давит, скручивает, перестраивая, перекраивая и разбирая на части.              Ощущаю, что я и сам как тот старый дом, где мы повстречались однажды, давно спертый и затхлый. Свет этой души подобен внезапно отворённому окну, заливает собой бликом по границе зрения. Резонирует изнутри ответным, прорастает из тёмных и пыльных стен, и всё застаревше-измёрзее во мне, что, казалось бы, увяло навсегда, распускается с новой силой, только и ждавшее своего часа.              Мысли вязко набиваются в горло. Бесконечное: «Что если бы пуля полетела ниже — к сердцу, или правее — в голову».              Слова горчат пылью на коре языка, так и не сорвавшиеся.              «Ты должен всегда держаться за мной. В безопасности».              Сиэль такого не принял бы никогда — бесстрашный излишне, гордый сверх меры, упёртый до крайности.              «Пожалуйста, всегда жди, пока я обезврежу — путь тебе проложу, подстрахую, защитить смогу. Только жди».              Сиэль и этого не принял бы никогда — не похожий на любого смертного, что я знаю, небезразличный — ко мне, к «нам», что не ясно до сих пор, кто же такие «мы».              Мне бы злиться на него, да только не осталось злости. Сиэль всегда такой — бросается и под пули, и под когти, и под враждебную магию духов и ведьм.              А пулю я пропустил. Пропустил. Пропустил — камнем на сердце падает.              Сегодня он мог умереть, и я воспротивиться пытаюсь одной этой мысли, и слова падают с досадливым вздохом:              — Ты был неосторожен, Сиэль. Я мог не успеть.              Он пытается безразлично пожать плечами, кривится тут же, и наклоняет голову к здоровому плечу:              — Так бывает.              — Ты разве не осознаёшь, что мог умереть?              Скучающая пустота синих радужек опаляет не хуже огня.              — Ну умер бы на пару лет раньше. Что с того?              «Умер».              «На пару лет раньше».              Слова прознают хуже любой возможной пули. Бьют наотмашь и осыпаются пеплом на язык, горчат. Встряхнуть его хочется, дёрнуть к себе, чтобы хоть крохой эмоций отозвались эти слова и смысл, что в них вложен. Чтобы понял, насколько это отчаянно неправильно.              Давлю марлей на рану, прижимая к краям. Кровь почти остановилась. Боль, кажется, вызывает в нём больший отклик, чем неслучившаяся сегодня смерть. Он губы недовольно поджимает, словно сдерживая колкость.              Блеском искры, мысль случайная, скука во взгляде сменяется чем-то, что я не могу различить.              Сиэль перехватывает моё запястье, останавливая руку с марлей. Смотрит с прохладным интересом, словно под микроскопом разглядывая, изучая что-то неизвестное.              — Ты так сильно переживаешь за меня?              Неужели, он и так не знает? Не было ли это очевидно все эти дни — эти годы, чёрт возьми, что сейчас потребовалось спрашивать такую глупость?              — Да, — горьким правда падает в воздух. Тихим, ясным. До больного честным.              — Хорошо.              Возмущение тает на языке: ничего хорошего в этом нет.              Сиэлю плевать. Он встаёт одним рывком, и табурет с резким скрипом ножек отъезжает назад. Тянет мою руку к своей груди, ладонь удерживая, заставляя чувствовать ровно и сильно стучащее сердце.              Сдаётся первым — первым обрывает тонкую нить, надламывает грань, сминая барьеры. Целует первым — тянет на себя, уверенно пальцами давя на затылок, в волосы заплетаясь до больного. Мы сталкиваемся губами, сталкиваемся зубами, и резкий вздох вырывается почти машинально. Моя ладонь остаётся зажатой между нами, ровно над сердцем.              «Жив, жив, жив» — стучит сердце под клетью хрупких рёбер, стучит у меня в висках, словно эхом.              Окровавленная марля падает на пол, забытая.              Сиэль хочет всё на своих условиях. Сиэль проигрывает враз, уступив первым — и выигрывает в тот же момент, когда тихо стонет в губы, и от звука этого вышибает дух. Ответный полузадушенный вздох вырывается сам, а внутри разгорается тёмная нужда, жжётся, давит и тянет.              Тянет — на себя притянуть, пальцами впиваясь в бока под самыми рёбрами. Давит в животе жаром тяжёлым. Жжётся под закрытыми веками алыми всполохами.              Это было до горького неизбежно.