***
Младшие сёстры завидуют ей. Её грация, точёная фигура и талант мечницы вызывают восхищённые вздохи. Младшие братья побаиваются её. Её жестокость к мужчинам, блеск холодных глаз в тени шляпы и то, как она нежно гладит Ширауо, что-то шепча ему, вызывают косые взгляды и пересуды. Старшие молчат, но иногда она находит у себя на столе любимые конфеты или маленькую бутылочку ликёра с терпким послевкусием. Она уверена, что те три имени выжжены у них в памяти так же, как и у неё самой.***
Когда за ней наконец приходят, она не чувствует ни-че-го. В начале она выкрикивала проклятия и угрозы, но сейчас… Сейчас она ощущает себя ледяной статуей, отрешённо наблюдающей за тем, как её мучители получают то, что заслужили. Компот сбрасывает со своих плеч шаль, кутает её, шепчет что-то успокаивающее. Шаль тут же пропитывается кровью. Перосперо отводит взгляд. Потом снимает свою смешную желтую куртку, подарок Мамы, протягивает им на вытянутой руке. Катакури, Овен и Дайфуку всё ещё заняты теми тремя, хотя те уже даже отдалённо не напоминают что-то живое. Ей всё равно. Опоздали. Она больше никогда не согреется, как бы другие ни старались.***
Из своего путешествия в Вано Катакури привозит ей настоящий мэйто. Он длинный, длиннее самой Аманде, ужасно красивый. И очень, очень острый. — Его зовут Ширауо, — голос Катакури из-под шарфа звучит глухо, как и всегда. Белая рыба. Аманде трогает чешуйчатую рукоять. Та не согревается под её ладонью, и ей это нравится. Рыбы немы и не выдают секретов. У рыб холодная кровь. Они будут медленно пожирать тебя, пока не обглодают до чистых белых костей. Никто больше не подойдёт к ней ближе, чем на лезвие её меча, пока она сама не позволит.***
— Ты изменилась, сестрица. — Эфиле зевает, вертя в руках свои револьверы. — Зачем тебе эта жуткая старушечья шляпа, такое давно не в моде. — Помолчи, Эфиле. — Монде награждает младшую из них таким взглядом, что та тушуется, хотя известна своей наглостью и отрицанием авторитетов. Монде до сих пор не может простить себе того, что случилось с Аманде. Она окружает её заботой, сглаживает острые углы. Эфиле и Аше ревнуют и бесятся. Никто не сказал им, что произошло тогда на самом деле. Монде и сама не до конца знает это. Аманде молчит, как рыба, и Монде не будет спрашивать старших — только не после того, как те запретили ей даже участвовать в спасательной миссии! Но зерно истины в словах Эфиле есть — сестра и правда стала… другой. Ее задумчивость сменилась холодной отстранённостью. Вместо лёгких и цветастых платьиц она носит платья с закрытой спиной и длинными рукавами. Её кожа стала отдавать нездоровой бледностью. И эта шляпа… Иногда лица сестры под ней не видно совсем, и у Монде появляется неприятное ощущение, как будто это больше не её младшенькая близняшка, а что-то другое. Голодный ледяной призрак. Монде содрогается и возвращается в реальность. Аманде поправляет волосы щемяще знакомым жестом, и Монде вздыхает. Всё это ей просто чудится, и её сестренка, чудом спасённая сестренка до сих пор с ней. Больше Монде не допустит, чтобы кто-то причинил ей боль.***
Титус. Аманде делает первый разрез поверх старого шрама. Он тут же наполняется кровью. Морон. — Пей, Ширауо, — шепчет она чуть слышно. Нодати откликается жадной дрожью. Проклятые мэйто всегда жаждут крови хозяина, и Аманде видит в этом самую глубинную связь. Виг! Она режет глубже, не сдерживаясь, и её боль возвращается, цветет, обретает краски. Она должна хотеть забыть её, но она не хочет. Её ненависть не ослабеет никогда. Ширауо будет петь безмолвные погребальные песни всем, кто встанет у неё на пути. Когда она сама в последний раз закроет глаза, её клинок будет рядом. Ближе, чем вся её семья, чем Мама и единоутробные сестры. Закалённый кровью врагов и её же собственной, он никогда не даст её в обиду. И тогда, возможно, она наконец позволит трём проклятым именам раствориться в её последнем вздохе. И наступит тишина.