Сын русалочий

Солнце отразилось от далекого шпиля за высокой крепостной стеной, и Афоня Вяземский, который окидывал взглядом выраставший перед ним большой город, прищурился и затенил глаза рукой. Остался позади обширный русский стан, что раскинулся за его спиной, и Афоня чуть нетвердо шагал по утоптанному и местами изрытому снегу, временами проседавшему под ногой. Днем уже как будто бы малость теплело... Хотя зима в этом году была крепка, — уж он-то знал. Как-никак, два месяца провел в походе, качаясь в седле по худым дорогам; и намерзся, и набедовался, пусть и виду старался не показывать. Нынче же, — вот он был, тот город, ради которого царь и великий князь Московский Иван Васильевич собрал преогромную рать и двинул ее в поход зимой. И, ежели глядеть с некоторого расстояния, Полоцк, с его вздымающимися стенами, выглядел по-прежнему гордым и словно бы не покоренным. Стены и башни, сложенные из векового, за десятилетия сделавшегося крепче железа дуба, все еще были на вид неприступны и даже красивы, — там, где их не изломал, не искорежил, и не смел начисто, особенно поверху, беспощадный огонь московских осадных пушек. Да еще над детинцем, высоко, будто зависнув между небом и землей, лениво развевалось на слабом ветерке знамя — знамя Московского царства. Приближаясь к этим стенам, Афоня вспоминал недавние схватки, которым сам был свидетелем, да пытался вообразить те стены, о которых много рассказов ходило, — те, что были и выше, и суровее, и грознее многократно, чем полоцкие — стены казанские. При казанском взятии, впрочем, Афони не было и быть не могло: ибо летами он в то время был совсем юн, в деле воинском неопытен, да и в государевой свите не находился. Однако вот и ему выпало в свой черед побывать в большом походе и увидеть, как города берутся. С невольным удивлением он взирал на открывавшийся ему вид — словно позабыв, что и сам был одним из тех, кто принес в Полоцк грозу. Покоренный Полоцк вызывал у Афони любопытство — сродни любопытству путешественника, а не воина, что под его стены с оружием явился. И даже о том, что войско государево привел к Полоцку он сам, самолично, или же о том, что под Полоцком тоже кровь пролил, он сейчас не думал. Да и разве шла в счет подобная рана, — пусть Полоцк им и достался малыми потерями, благодаря искусству воевод. Зато вспоминал Афоня рассказы старшего своего брата, Василия, что побывал в Полоцке с людьми торговыми, и много чего сумел высмотреть да выведать — для того и был послан в Полоцк царем почти что накануне великого похода. На Полоцк, древнюю твердыню киевских Рюриковичей, родни государя, в Московском царстве поглядывали уже несколько лет, как бы прицениваясь. И Афоня, хотя и был молод, и, по мнению многих царедворцев, в войске едва ли не на побегушках, знал, из многих недомолвок и даже бесед шепотком, что великий государь Иван Васильевич сильно опасался поторопиться, и, не будь недавних побед при Ругодиве, при Вельяне, и других славных побед, то на Полоцк бы не пошел. Давно не собирали в Московском царстве подобную рать и давно сам царь не ходил с войском в поход — уже с десяток лет, с приснопамятного взятия Казани. Поговаривали еще (и тоже без свидетелей, с великой осторожностью), что царь задумал свой поход не иначе как потому, что кто-то из близких людей его научил, подтолкнул, а то и пообещал, что Полоцк непременно падет к исходу зимы... И царь, последние два года проведший в безрадостном вдовстве, воспрянул духом. А иначе, не будь тех близких людей, то, возможно, и теперь никакая русская рать к Полоцку и близко бы не подошла. Что же до того, кем были те близкие люди, — Афоня имел свои догадки. Не торопясь он дошел до Великих полоцких ворот, где уже почти разобрали завалы и готовились спешно наводить новый мост. Здесь он встал, поодаль, чтобы никому не мешать: руки скрещены на груди, шапка заломлена, — зевака зевакой. Однако же стоять подобным образом и праздно наблюдать, как другие трудятся, Афоне не приходилось уже давненько — а право такое, по его разумению, он вполне заслужил. Афоня, обозный воевода, отвечавший за движение всего войска государева, всех полков, обоза и людей посошных, за корм для всей рати и за огнестрельный припас, и весь полоцкий поход, как выразился однажды сам царь, Иван Васильевич, «на своем гробу вынесший» во всей его непомерности, в этот день, можно сказать, бил баклуши. Проснулся, конечно, до зари, когда чуть ли не весь стан еще почивал (кроме стражи да поваров), поплескал в лицо холодной водой, кое-как расчесал густые, крупные свои кудри пятерней (обычно Афоня их холил, но сейчас было не до красоты), провел ладонью по щекам, подбородку, над верхней губой — щетина отрасти еще не успела. Вот и хорошо, ибо бриться в зимнем походе — сущее господне наказание, но Афоня, как и другие молодые щеголи, все равно брился. Пожевал черствоватую краюху, запил сытой. Потом закутался в шубу, нахлобучил шапку, подхватил пару свитков, над которыми трудился с вечера, и вперед — сквозь слабо сереющую темень, в шатер Разрядного приказа, — благо тот был совсем рядом. Там Афоня занял свое место среди дьяков, подьячих и писцов, приготовил бумагу и чернильницу с пером. Окинул взором поджидавшую его кучу свитков, развернул первый попавшийся — худо написанное донесение стрелецкого головы о каких-то неурядицах — придвинул подсвечники к себе поближе и начал читать. Потянулась самая тягостная часть Афониной службы. Рядом поминутно кто-нибудь зевал и суеверно крестил рот. В шатре было тепло, но стояла духота, и вечно пахло пригорелой кашей, ибо ели дьяки, подьячие и писцы (а с ними нередко и Афоня) там же, где работали, и кормили их довольно скверно. Минуты и часы казались бесконечными, особенно рано утром, и гора свитков все не убывала. Но, как бы ни хотелось Афоне поскорее с нею разделаться, разбирал он ее осторожно, словно боясь что-то проглядеть. Да еще и порою ловил себя на том, что берет очередной свиток не без смутного опасения, не зная, что в нем окажется. Разрядный приказ в походе стоял надо всеми и сообщался прямо с царем... Вокруг приказной люд работал в такой же молчаливой сосредоточенности, как бы уйдя в себя, и редко кто-нибудь переговаривался. Да и кто бы стал вслух, и не при одних только людях, которым всецело доверял, говорить о взаимных подозрениях, витавших во всем стане, и пусть немного, но омрачавших радость победы? Все избегали произносить страшное слово «измена»‎, но не думать о ней не могли. Имя изменника тоже вслух не произносили, и все же оно переходило от человека к человеку — переползало вместе с быстрым, заговорщицким шепотом, словно огонь, бегущий по подлеску, как и подробности его деяния, и всего, что последовало. И вот уже в стане нельзя было найти никого, хоть бы даже самого распоследнего слугу или посошника, кто бы не слышал, что натворил Богдан Никитич Хлызнев-Колычев. Афоня и сам то и дело думал о Хлызневе-Колычеве, хотя мыслями своими — теми, что занимали его по-настоящему — не делился ни с кем. Как можно было так желать государевой благосклонности, что, не получив ее, самого же государя и предать?.. Теперь Богдана Хлызнева-Колычева ждала вечная царская опала, равно как и всех, кто слишком близко знался с ним, или — из гордости иль по иной какой причине — не пожелал от него отречься. Афоня же подозревал, что на литовскую сторону Хлызнева-Колычева погнал страх, — ибо чуял Богдан Никитич, что подле царя ему уже нипочем не удержаться, что кто-то клонит царя на свою сторону, — а значит, против него самого, как и еще многих других, — и уже почти склонил. А это значит, что скорее раньше, чем позже, не сносить ему головы. Не хотелось бы ему, Афоне, оказаться на месте Богдана Никитича, бывшего царского окольничего. Однако у Афони хватало с лихвой и своих забот. Время шло и Разрядный приказ расшевелился, стряхнув последнюю дрему. Ближе к середине утра позавтракали — кто во второй, а кто и в первый раз. Заодно в шатре проветрили, впустив морозный воздух и даже немного зимнего солнца. Потом Афоня сел корпеть над посланием царю, настрого велев дьякам и подьячим себя не беспокоить. Закончив, дважды перечитал, остался доволен и передал послание дьяку — переписывать набело и навешивать печати. Наконец встал и окинул шатер хозяйским взором. — В Москву, к дьяку Висковатову еще надобно сегодня отписать, — с напускной строгостью сказал он. — Справитесь? Ивану Висковатову, одному из особо доверенных царских дьяков, полагались собственные донесения, а придираться он любил к каждой букве. — Справимся, не тревожься, Афанасий Иваныч, — в тон Афоне отозвался главный дьяк Матвеев, и Афоня — не без тайного облегчения — понял, что Матвеев верно угадал его мысли, и что ему не препятствуют. А значит — он и вправду может покуда оставить приказ на других. В Полоцке Разрядному приказу, как и Афоне, предстояло трудиться не покладая рук. Но покамест город спешно готовили к торжественному въезду царя на другой день, а тут уж не Афоня распоряжался. А потому мог расстаться с делами хоть на несколько часов, и тихо, едва в том сознаваясь даже самому себе, радовался передышке. Государеву службу, выпавшую ему, он нес с радостью; но за последние два с лишком месяца многое выпало на его долю. И порой, закрывая глаза, он видел одни лишь возы, груженые доверху, и переругивающихся возниц, и усталых коней; а кругом лежали снега — десятки и сотни верст нетореной дороги впереди и нетронутая, бесприютная снежная гладь вокруг них, посреди которой медленно, будто и не двигаясь вовсе, тянулась огромная рать и бесконечный обоз... Афоня вышел из Разрядного шатра, слегка потягиваясь и подставляя лицо выглянувшему из-за туч солнцу, что в погожий полдень уже почти что пригревало (стоял февраль), и думая о том, чтобы размять ноги. Тут ему и пришла мысль прогуляться к Полоцку; однако в эту самую минуту его окликнули. — Афанасий Иваныч!.. Афоня повернулся, безотчетно хмурясь, уже по привычке гадая, кому и по какому делу мог понадобиться; но увидел перед собой уже знакомого молодого холопа — из челяди Алексея Даниловича Басманова. Холоп бойко поклонился. — Алексей Данилыч поклон тебе шлет, о здоровье твоем спрашивает! — Благодарствую, — усмехнулся Афоня. — Жив-здоров я, слава богу, а боярина твоего и сам хотел повидать. Как его бог милует? — Алексей Данилыч в добром здравии. А меня прислал к тебе сказать, чтоб ты, Афанасий Иваныч, нынче с делами бы своими покончил, да с ним, с Алексеем Данилычем, в баню бы поехал! — Куда? В баню?.. Сперва Афоне показалось, что он ослышался. Холоп в ответ моргнул, вздохнул и принялся объяснять. Оказалось, что у реки Полоты, что, впадая в реку Двину, опоясывала город («Отсюда версты с три ехать», — сказал холоп), ратники еще во время осады приметили баню, которую поначалу сочли заброшенной. Однако, когда город был взят, кто-то улучил время и убедился, что баня была не старой и не ветхой — только что давно не топилась. Об этом доложили сотскому, а тот, не будь дурак, тут же обо всем поведал воеводе Бутурлину, приятелю Алексея Даниловича. И теперь в бане с раннего утра хозяйничали воеводские холопы, а ратникам и стрельцам было велено ждать. Ехать в литовскую мыльню Алексей Данилович нынче собирался вместе с Иваном Бутурлиным да с Петром Серебряным, — да еще с ним, Афоней. — А добра банька-то? — Мыслю, что не худа. Так что велишь Алексею Данилычу сказать, Афанасий Иваныч? Колебался Афоня недолго, все свои думы решив отложить на потом. — Скажи, что поеду. Когда же холоп вскоре, передав ему все, что должен был, вскочил на своего коня и умчался, в Афониных мыслях немедленно мелькнуло: вот уж не думал, не гадал. С Басмановым они были друзьями (уж тут он не сомневался), но Бутурлин?.. Серебряный?.. Этих он едва знал... Трое воевод боевых, прославленных, и он, воевода обозный. Не царев любимец, как знаменитый Басманов, не герой многих битв и взятий, как Серебряный и Бутурлин. В нем ведь всего-то чести, что имя, да всего-то доблести, что недавно раненная левая рука... А все же не забыл обо мне Алексей Данилыч, — вклинился, будто бы сам собой, внутренний голос — настойчивый, ревнивый, горделивый. А о заслугах моих пусть уж сам государь судит. Их с Алексеем разнесло в разные стороны седмицы две назад, с началом осады: каждого ждал свой долг. С тех пор виделись они мало, говорили — и того меньше, и вместе не ночевали. В день, когда пал Полоцк, Алексей заглянул в Разрядный приказ — искал сыновей; громогласным вихрем пронесся по шатру, мимоходом стиснул Афоню в объятиях: победа!.. Когда Алексей ушел, Афоня услышал, как один из дьяков заворчал себе под нос: мол, теперь одним еще больше славы и почета достанется, а другим — лишь новые труды тяжкие. В ту минуту он тоже мимолетно позавидовал Алексею: не суждено было ему самому стать царским воеводой, подобным Басманову... Но к кому еще он мог тянуться при дворе, с кем мог бы даже побрататься — коли не обманывать себя?.. Не с Шуйским же. Пусть именно этого и хотел более всего на свете его отец. Афоня, хоть и до мелочей знал, отчего так поступает, не мог сказать, отчего собственное своеволие, покуда он все делает наперекор желаниям отца, ему доставляет такое удовольствие, какого не доставляло даже в юношеские и отроческие годы. Отец, Иван Андреевич, говорил, что ему, Афоне, как князю природному, соромно с Басмановым даже за один стол садиться, — а Афоня сел не задумываясь, и было это только началом. И все равно, направляясь верхом к условленному месту, он вспоминал себя в отрочестве — когда отправлялся куда-нибудь со старшими братьями, которые, уж конечно, давали ему понять, что берут его с собой едва ли не из милости. Голову он, однако, привык держать высоко даже и с самыми высокомерными из государевых людей — окольничих, бояр и славных воевод, — с которыми ему доводилось иметь дело. Да и в душе сам над собою посмеивался: на большое дело его позвали — в баню!.. Чай, не к государю вызвали, пред грозные очи. Встретил его один князь Петр Серебряный: оказалось, что остальные двое задерживаются. Серебряный был белокур, с глазами серыми, как пасмурное небо. За весь поход они с Афоней едва ли обменялись десятком-другим слов, но в лицо друг друга хорошо знали, — да еще сидели за одним столом раза два в начале похода, в Великих Луках, где Афоня, с легкой руки Басманова, был введен в честную компанию. Когда, в тусклых лучах зимнего солнца и в снежной пыли, со стороны стана прискакали Басманов и Бутурлин, Афоня с Серебряным уже успели друг к другу присмотреться и беседовали как хорошие знакомцы. По лицу Басманова, когда он увидел их, скользнула довольная улыбка. — Уж познакомились, гляжу, — сказал он, и тут же представил друг другу Афоню и Бутурлина. Ехали на рысях по низкому берегу Полоты, зимой превратившемуся в длинный и пологий снежный скат. Афоня, по своей привычке, мало зная собеседников, покамест не столько говорил, сколько слушал, — да еще думал... Прошел слух, что этой самой ночью в Полоцке схватили десятка два-три израдцев, беглецов из Московского царства, вывели из города да и утопили в Полоте по царскому приказу. Афоня заметил в отдалении жутковатые прорехи в снежной белизне — три большие проруби, совсем свежие, но затянутые тонким льдом; а кто их сделал, когда и для чего — оставалось лишь гадать. Алексей Данилович если о том что и ведал, то помалкивал. Афоня, заночевавший на сей раз с дьяками из Разрядного приказа, не знал, ночевал ли он в стане, а если нет, то по какой надобности ездил в Полоцк. Лишь видел, что порой светло-серые глаза Алексея Даниловича глядели как-то так, будто им была ведома некая тайна, и тайна эта его словно бы веселила; и теперь заметил, как взгляд этих очень светлых глаз проскользил по прорубям, быть может, с тем же самым выражением; а быть может, и почудилось... Но не вязалась у Афони такая расправа ночная, тайная, с государем, Иваном Васильевичем, что любил перед всеми представать в облике грозном и прекрасном, однако чаще милостивом, — хотя и сделался и мрачнее, и подозрительнее, чем прежде, безвременно лишившись жены. — Иван Васильич ляхов милует и на волю отпускает, — рассказывал между тем Алексей Данилович. — Пса Верхлинского и Варшевского також, а с ними и прочих. Завтра государь в город войдет, а все ляхи прочь поедут, куда им бог укажет. А я давеча сказал: выдай мне, Иван Васильич, Верхлинского. У меня лук добрый, а у него ноги быстрые. Хочу посмотреть, как он бегает. А государь мне: даже и не думай, Алешка. Он ведь шляхтич прославленный, а не татарин безродный, и даже не мурза. — И?.. — спросил с любопытством Бутурлин. — Ну, и не выдал мне Верхлинского. Ну да ничего, авось мы с ним еще встретимся. Полоцкая парная вначале пришлась Афоне не слишком по душе, хоть он и соскучился по бане не меньше других. В предбаннике было тесно, а в парной — слишком душно, даром что холопы расстарались на славу, протопив баню душистыми ольховыми дровами. Причиняло ему неудобства и левое предплечье, которое он обернул полотенцем; просить о помощи, особенно новых знакомых, ему не хотелось. Однако ж тех и просить не надо было: чай, не впервой встречали такое. Не остался в стороне и Басманов, видеть которого неодетым Афоне почему-то было особенно странно, — хотя, казалось бы, эка невидаль... И все же он, как мог, избегал смотреть на Басманова в упор, пока тот был совсем близко — и рост его, которым Алексей Данилович всегда выделялся, и очертания могучего тела так и притягивали взор, который Афоня все направлял вниз, да мимо, да в сторону. Но один раз все-таки встретился с ним глазами, поскользнувшись. Нога Афонина вдруг поехала по мокрой доске, и он и взмахнуть руками не успел, когда пальцы Басманова в мгновение ока надежно обхватили его локоть. — Держись, Афанасий Иваныч. — Спасибо, Алексей Данилыч... На ногах он устоял, и даже пошатнулся так мало, что Серебряный и Бутурлин, похоже, и внимания не обратили. Но откуда-то взялось чувство, будто он, Афоня, куда-то падает, и падает стремительно, — возникло на мгновение где-то внутри, да и прошло. Когда все уже покончили с омовением, Басманов подошел к крупным, исходящим паром раскаленным камням и капнул на них что-то из малого серебряного фиала. По парной тут же разошелся, перебивая тонкий ольховый дух, какой-то тяжелый, маслянистый аромат — вроде бы приятный, только во влажной духоте от него кружило голову. — Вот ведь, банька литовская, — усмехнулся Серебряный, обмахиваясь веником. — Неприветлива к русскому человеку, так удушить и норовит. — Не литовская, русская, — задумчиво откликнулся Бутурлин. — Здесь наших-то людей — через одного... — Да еще и ты, Данилыч, со своими зельями басурманскими! — Агарянскими. — В белесоватом полумраке Алексеева улыбка блеснула полумесяцем. — В моем роду, сказывают, агаряне были... Оттого, видать, я эти снадобья и люблю. — Вот-вот, — проворчал Серебряный. — С тобой как поведешься — так и начнешь везде на себе носить дух агарянский. — Все лучше, чем дух конский, — заметил Афоня, и все засмеялись, а Алексей Данилович еще и окинул его взглядом — вроде бы невзначай, вскользь, но Афоня заметил этот взгляд. В банной жаре — после нескольких недель бедования на морозах — да и в изрядной духоте мысли его понемногу стали лениво-неповоротливыми. Он уже чувствовал себя непринужденно с Бутурлиным и Серебряным, и полагал, что и те доверяют ему: едва ли Алексей Данилович его пригласил, их не предупредив. Да и знали они, поди, что за последние недели стали они с Басмановым... близки?.. Сложно было угадать, что на уме у Алексея Даниловича, как и прочесть выражение его глаз, про которые Афоня мимоходом подумал: надо же, будто изнутри светятся. Он и прежде это замечал. На ум Афоне пришли неведомые агаряне, чья кровь, должно быть, текла в Алексее. Кем они были, что давным-давно привело их на Русь?.. Большой знатностью род Басмановых похвастаться не мог, зато мог похвастаться древностью. А что за радость быть родовитым, — но почитай что безземельным?.. И в трудный час почитай что заодно с собственным, единственным холопом гнуть спину. Хороша у него, Афони, свита, не чета свите Басманова, — а ведь тот ему по родовитости не в версту. Нынче же и такой свиты у него не стало. Впрочем, богатству Басманова он не завидовал, — как-то не выходило. И все же даже в бане, оказавшейся сущим подарком, даже беседуя с Алексеем и друзьями его о последних вестях из Москвы, о слухах и толках, об общих знакомцах, которые, конечно же, нашлись, о семьях и о происшествиях походных, он не мог до конца от себя отогнать мысли о грядущем. Что ждет его в скором времени? Оправдаются ли его надежды и чаяния? Кем вернется он из-под Полоцка?.. В таком состоянии полузадумчивости Афоня и вышел из парной, и оделся. И, хотя предбанник был тесен, сам не заметил, как Басманов вдруг оказался рядом, а Бутурлина с Серебряным и след простыл. — Где заночуешь нынче, Афанасий Иваныч?.. — Да небось опять с дьяками. — Бросай своих дьяков. — Тон у Басманова был самый что ни на есть дружеский. — Айда ко мне, так, чай, веселее будет. Афоня помедлил с ответом несколько мгновений. Он знал — второй раз Басманов предлагать не станет, привыкнув сразу получать то, чего хочет, да и, положа руку на сердце, найдет с кем повеселиться и без него — мигом себе отыщет иного друга. А этого Афоне хотелось менее всего. — Добро, Алексей Данилыч. Дай только дьяков моих навещу — и принимай гостя дорогого со всеми пожитками. Алексей засмеялся. — Я за твоими пожитками холопа пришлю. Слово свое он сдержал очень скоро. Едва Афоня успел возвратиться, как верхом прискакал тот же веселый холоп, опять объявил, что он от Басманова, принялся помогать Афоне собираться и от усердия едва не прихватил лишнее — из вещей одного из дьяков. — Вот бес, — проворчал дьяк. И прибавил: — У Алексея Данилыча даже холопы пешком не ходят. — И денег, слышно, куры не клюют, — заметил другой дьяк. — А ты, значит, гостить едешь, Афанасий Иваныч? — Верно, гостить. — Счастье тебе выпало. Я бы и сам поглядел, как бояре государевы в походе живут... — Да, только вот боярин боярину рознь, да и князь — не тебе чета! — неизвестно из-за чего рассердился первый дьяк, и на этом все умолкли. Алексей Данилович раскинул свой шатер в совсем иной части стана — рядом с другими большими воеводами, ближе к государю. Афоня, покуда ехал, все старался сложить в уме какие-то слова, но, добравшись до шатра, узнал, что Алексея Даниловича нет: отбыл, дескать; а его, Афанасия Ивановича, приветствует, кланяется и наказывает быть как дома. Афоня стал располагаться, и не успел еще все разложить, когда вернулся хозяин. К кому ездил — не сказал, однако выглядел довольным, а Афоню обнял так, словно не видел год, и тут же приказал холопам накрывать на стол. Покуда обедали, Алексей Данилович все расспрашивал Афоню о службе. Тот, уже памятуя о сбивающем с толку обыкновении Алексея Даниловича все самые важные вопросы задавать невзначай, поначалу гадал, что могло так заинтересовать Басманова в Разрядном приказе, и именно сейчас; но потом расслабился. Повара у Алексея Даниловича были свои собственные, и готовили здесь, в походном стане, ничуть не хуже, чем в хоромах в Москве; а уж после бани как следует пообедать — сам бог велел. Под конец трапезы Афоня, с чаркой меда в руках, словно бы призадумался — на самом же деле не хотел показывать, что его слегка разморило; и едва не вздрогнул, когда руки Алексея, уже вставшего из-за стола, вдруг легли на его плечи. — Я ведь тебя, Афанасий, к себе пригласил, а сам даже и не встретил, — негромко проговорил Алексей. — Не по моей воле так вышло: я возвратился, а здесь уж был человек от государя — посылал за мной Иван Васильич. Пришлось верхом лететь... Не в обиде ты на меня? — Нет... Что ты, Алексей Данилыч, — ответил Афоня, удивленный и невольно тронутый его словами. — Ну, добро, добро. — Поедешь еще к кому-нибудь нынче? — Нет, покуда довольно с меня. — А я бы ноги размял. Засиделся в приказе. — Разомни, отчего же не размять. Выйдя из Алексеева шатра, Афоня прищурился от яркого света. День стоял по-прежнему погожий, и даже солнце все еще не спешило скрываться, хотя и стояло намного ниже. Афоня долго выдохнул пару раз, словно в детстве, глядя, как растворяются на свету облачка пара: хоть и солнечно, а все же примораживает. После он спокойным шагом пошел через полнящийся людьми, занятой стан, впервые за долгое время полностью предоставленный самому себе и своим мыслям. Он готовил слова, что мог бы однажды сказать Басманову: «Твоя правда — моя. За тобой пойду...».‎ А между тем уже подумывал, не получится ли сделать Алексея Даниловича своим надежным щитом, выставить его между собой и недругами. Да разве одно другому мешает?.. И разве просто так Басманов его сам выделил, сам дружбу предложил... Далеко не всякому такое выпадало, — а Афоне досталось, нежданно-негаданно. Что-то разглядел в нем наконец Алексей Данилович, встретив в Великих Луках, откуда войско собиралось двинуться на Невель и дальше, на Полоцк, — и вот они с Басмановыми уже не чужие; а Алексей его и в шатер свой приглашает, и делит с ним стол и ночлег, и глядит не без теплоты... И речи ведет доверительные. «Хочешь, как братья будем?..»‎ — припомнил Афоня внезапно сказанное Алексеем — когда же? — седмицы за три до этого, еще на пути к Полоцку. «Братья у меня и так есть... Аж двое»‎, — ответил он тогда, невольно заметив, что говорит о братьях так, будто на нем они обузой висят, — как частенько говаривали при нем о своих братьях другие дворянские дети. Вместе с тем его немного смутила прямота взгляда Алексея Даниловича, улегшегося почивать рядом, под такими же медвежьими шубами, какими укрывался Афоня. Довольно было у Алексея Даниловича с собой и шуб этих, и ковров, и покрывал, и перин. Это тебе не в избе, на лавке на ночлег становиться, да еще и поди найди ту самую избу поздним зимним вечером в незнакомом селе, без помощи стремянного, что захворал в пути и был оставлен Афоней в какой-то деревеньке. Поодаль от них расположились Хованский с Оболенским, приятели Алексея Даниловича — оба князья, как и сам Афоня. Не из самых родовитых, конечно, а все ж таки Оболенский — из князей черниговских, а они с Хованским — так и вовсе, один Рюрикович, а второй — Гедиминович; наполовину, правда: сторона вторая, материнская, носила у князя имя Плещеевых, басмановской родни. И вот, прибились все трое к гостеприимному Басманову, который лет десять как пользовался особой царской милостью, но и боярином стал всего лишь семь лет тому назад. «А у меня — ни единого»‎, — промолвил Алексей, как бы посетовал, — но при этом улыбнулся широко. Улыбался Басманов часто, красиво, да только все — одними губами; редко теплели при улыбке его глаза, такие яркие и притом такие светлые, что Афоня даже и не знал, с чем их сравнить — со льдом, туманом, инеем, водой, зимним небом, снегами, расстилавшимися вокруг... Знал Афоня с некоторых пор и Алексеевых сыновей, что были рындами при государе — Петра и Федора, который был, как и отец, черноволосым, но, в отличие от отца, пронзительно черноглазым. Петр же был чуть постарше и попроще и обликом, и нравом, и поначалу понравился Афоне больше брата — молодца лихого, по-отцовски красивого, но какого-то непонятного — не подступишься. Сын, впрочем, был и здесь отцу под стать. Воевал Алексей Басманов уж третий десяток лет и ни разу не проигрывал сражений. Бывал в битвах страшных, в положениях безнадежных, и всегда возвращался — с победой. И поговаривали, что, мол, не иначе как колдует Басманов, — который (тут слухи становились совсем уж смутными, а передававшие их — осторожными) и на свет-то появился, сказывают, может, от воеводы Данилы Андреича, доброго человека, а может, и нет. Судачили об этом в палатах княжат, бесившихся из-за недосягаемости царского любимца, да бояр, которым был Басманов поперек горла. Но ведь и вправду пропал Данила Андреич как раз незадолго до рождения сына; в плену сгинул... И как иное докажешь? Много чего слышал Афоня об Алексее Даниловиче, и от людей, и от отца своего, — о каждом царедворце да цареве воеводе что-нибудь, да болтали, только успевай на ус мотать, а уж слушать, запоминать да язык за зубами держать (до поры) Афоня хорошо умел. Вот так и услышал в этом самом походе, от одного пронырливого дьяка, что, дескать, стрельцы между собой толкуют, что Алексей Данилыч Басманов — как есть колдун, и убить его нельзя. А с чего им такое на ум взбрело?.. «Года два тому, когда в земле лифляндской замок Вельян брали, Алексей Данилыч, сказывают, с лестницы осадной сорвался. Вначале лежал все равно как мертвый, расшибиться должен был едва ли не насмерть. Однако уцелел каким-то чудом. А нынче — ходит жив да здоровехонек, будто ничего и не было»‎. Колдовство! Афоня и прежде слыхивал о колдовстве Алексея Даниловича, да не от кого-нибудь, а от отца своего, Ивана Андреевича. Хотя и любил старый князь Афоню, быть может, даже и больше, чем его братьев, однако гнуть свое умел и гнул упорно. Считал Алексея Даниловича врагом и Афоне внушал то же самое, еще с того дня, как Алексей Данилович сделался боярином. Тот с ним спорил, и с некоторых пор само имя Басманова оказалось в доме Вяземских под запретом — если только Ивану Андреевичу не хотелось выместить свою досаду на него. Афоня же сердцем чуял, что жить, крепко держась за старые порядки, как отец, долее нельзя, невозможно, но и восстать против отца открыто было не так-то просто... До этих самых пор. Теперь же он надеялся, что вскорости что-то, да изменится. И, быть может, еще настанет день, когда даже Иван Андреевич поймет, отчего любимый его младший сын, как и многие другие, искал дружбы Алексея Даниловича. Вот, например, Хованский-князь: сам — человек из свиты Владимира Андреевича — князя Старицкого, — что вечно держится особняком; однако дружбу водит с Басмановым, царским воеводой, да не просто дружит — так и вьется около него весь поход; и одним лишь родством, да и то дальним, это не объяснить. Коль стал не последним человеком при государевом дворе — будь готов к толкам за спиной. Хованский же подвизался при дворе Владимира Андреевича, государя удельного. В то время как Афонька в не последние люди еще только метил, рассчитывая, что труды его в походе полоцком не будут забыты великим государем, а еще надеясь на Алексееву помощь. И слухи об их с Алексеем Даниловичем неожиданной дружбе уже пошли, — а Афоне того и надо было. Наглядевшись на Великие ворота, он пошел вдоль рва, в котором покоились туры — свидетели последнего наступления, — дивясь на громоздившиеся возле стен тут и там осадные башни, которые раньше не видел вблизи. На стены, думал Афоня, теперь придется извести порядочно казны: местами их разворотило чуть ли не до основания. И отчего царям и государям вечно надо города сперва рушить, чтобы после забрать их под себя?.. На разрушения он налюбовался вдосталь, но мертвых не встречал: всех давно уже отволокли, да и не так много их было — по эту сторону стен. Лишь один раз встретил убитую лошадь, да кое-где видел несвежую кровь на снегу — но ничего более; да и слава богу. Не хотелось ему где-нибудь случайно наткнуться взглядом на застывшее, иссиня-бледное лицо, или же увидеть, как высовывается из-под снега безжизненная рука. Вид мертвяков Афоня не любил, признавался себе в том честно и тем же объяснял самому себе то, отчего воин из него — может, и не самый худой, но все же посредственный. Когда он наконец повернулся спиной к полуразрушенным полоцким стрельницам, все еще имевшим отчасти грозный вид и нынче стоявшим темными и пустыми, уже вечерело. У Великих ворот продолжали работать, воткнув в снег еще не зажженные факелы, да еще объявилась ночная стража — стрельцы, проводившие цепкими взглядами Афоню, когда тот прошел мимо и повернул к стану. Там, немного попетляв и один раз спросив дорогу у подвернувшегося знакомого дьяка, топавшего по каким-то поздним делам, Афоня вышел на правильный путь. Вскоре он направлялся прямиком к шатру Алексея Даниловича, который заприметил еще издали среди других шатров. Велик был шатер, богат, даже пышен — словно княжеский. И на верхушке его, там, где князь мог бы расположить свой герб, сидело украшение: умело вырезанная из дерева, свирепо скалящая зубы не то песья, не то волчья голова. К шатру Афоня приблизился сзади, а сзади тот казался особенно громадным. Афоня немного постоял, созерцая шатер; всегда, еще с малолетства, его влекли знаки чужой власти и богатства... Богатства, которого у расплодившихся и измельчавших князей Вяземских давно уж толком не водилось. Если чем и кичились они по-прежнему, то только своим именем; да и то... А все же он был здесь, и ночевать нынче собирался в этом самом шатре. Воистину, ему ли печалиться?.. То ли еще будет, сказал себе Афоня. Ему захотелось вернуться в тепло шатра: он начал замерзать, расхаживая на крепчавшем к вечеру морозе, несмотря на самую богатую свою шубу; да и делалось поздновато: с низкого зимнего неба уже наступала темень, а неверное солнце давно скрылось. Он пошел вокруг шатра, желая поскорее попасть внутрь, но вдруг замер как вкопанный. В нескольких шагах от него чей-то голос отчетливо проговорил: — Никому доверять нельзя! Доглядчики на каждом шагу! Еще бы — после окаянного Богдашки!.. Шуйский из каждого угла вызырает, всюду его людишки! Все только и делают, что друг у друга крамолу ищут, — с литвинами разделались, слава богу, а теперь опять изветы пойдут! Худо!.. Афоне потребовалось напрячь память лишь на мгновение, чтобы понять, кто говорит: князь Хованский, легок на помине. — А когда иначе было? — спокойно ответил голос Алексея Даниловича. — Я сам при дворе был еще в государево малолетство. И любезного батюшку нашего Ивана Андреича знавал... — Шуйского, Андрея Михайлыча? — Его самого, Честокола. Лют был старик, зато умен, а государь его и поныне недобрым словом поминает. А я-то в те дни был при Андрее Михайлыче... Догадываешься, что это значит? И ничего, жив и цел по сей день, хотя из людей его мало кто остался, да и его самого нет давно. Вот уж когда был не двор государев, а сущее окаянство и анафема. Нынче, Андрей Петрович, все это забавы детские... А что до людишек Шуйского, так и моих людишек здесь предостаточно. Афоня тихо перевел дух. Басманов и Хованский беседовали, стоя возле входа в шатер; голоса их долетали до Афони негромко, но ясно. Пройди он еще немного вперед — и увидел бы их, а они — его. Однако чутье подсказывало Афоне оставаться на месте... А чутья своего Афоня слушался. — Все равно, — сказал Хованский, в чьем голосе послышалась какая-то обида. — Ты меня, Алексей Данилыч, не слушаешь, а я тебе дело говорю. Как бы и тебе тоже на груди змею не пригреть... — Ты о ком? — Да хотя бы о Вяземском... Афоня, замерев, весь обратился в слух. — Он ведь Ивана Андреича Вяземского сын, а тот тебе — злейший недруг! Да будто ты и сам не ведаешь... — Видывал и злее, — откликнулся Алексей Данилович, в чьем голосе Афоня с немалым облегчением различил смех. — На Афоньке его воля — ярмом, не знает, куда деваться от него; ну да ничего, теперь-то уж недолго осталось. Афоня поймал себя на том, что улыбается; в голову ему словно ударил легкий хмель. И не только из-за Алексеевых слов; ему пришло на ум, что думают они с Алексеем об одном и том же. — Вяземский — верный слуга государев, — изрек Алексей Данилович. — А мне такие по душе. Да и тебе, Андрей Петрович, с такими, как Афанасий Иваныч, дружбу водить вполне пристало! Чем тебе Афоня не угодил? А Петр Серебряный? — Серебряный? Да я с ним весь поход бодался! — А ты не бодайся, Андрей. Не время нынче нам между собой бодаться. Лучше поболее смекай, как можешь государю угодить... — Да как, как, — саблею... — И саблей тоже. Ты только еще о том помни, что распри ваши государю известны, и что он их покамест терпит, да терпенье у него нынче стало уж больно короткое. Ваше с Серебряным счастье, что я с ним рядом!.. Да и не только в этом дело. Я... — И тут Алексей Данилович заговорил совсем тихо, и дальнейших его слов Афоня разобрать не сумел. — Да ты небось и сам понимаешь, к чему дело идет, — вновь донесся его голос до Афони с минуту спустя. — Понимаю, — ответил Хованский, но как-то не вполне уверенно. — Ну а коли понимаешь, то главной заботой твоей не Шуйский должен быть, и уж точно не Вяземский. Не так трудно на Шуйского управу найти, как сохранить единство... Мне благоразумие ваше требуется... как и государю. Москва нужными людьми никогда не разбрасывалась. А потому с Серебряным помирись, Андрей Петрович. Добром тебя прошу. — Ладно, — буркнул Хованский. — Помирюсь. — Славно. Пусть все видят, что между нашими и старицкими воеводами — мир да лад. И государь доволен будет. Афоня, который напрочь забыл про мороз, тихо ликовал и слушал вполуха, пока Басманов с Хованским прощались. Когда же их голоса смолкли и шаги Хованского проскрипели по снегу, удаляясь, он постоял еще немного, медленно считая про себя, потом вздохнул, надвинул шапку пониже и вышел из-за шатра быстрым шагом. Алексей Данилович стоял перед шатром, сложив руки на груди и глядя в спину удаляющемуся Хованскому. — Здравствуй, Алексей Данилыч! — А, Афанасий Иваныч. — Алексей Данилович взглянул на Афоню сперва мельком, а затем пристальнее и чуть улыбнулся. — Экий ты румяный. Откуда ты? — К городу ходил. — Добро. Афоня тоже посмотрел вслед Хованскому, как бы только что его заметив. — Зачем Андрей Петрович приходил? — Потолковать. Думы с заботами его одолели... Они сейчас многих одолевают. Лицо Басманова сделалось бесстрастным и прочитать на нем что-либо было невозможно. — Советовался он, значит, с тобой? — спросил Афоня невинно. — Да, — откликнулся Алексей Данилович, по-прежнему без всякого выражения. — Советовался. — Он ведь родня тебе?.. — И да, и нет, — проговорил Алексей Данилович рассеянно, глядя куда-то мимо Афони и думая о чем-то своем. — Так, седьмая вода на киселе... Мать его родней моей родни была... Нравится мне Андрейка, да и кой-какая кровь общая у нас с ним есть, но братом я его не назову. — Здесь он посмотрел на Афоню, отчего-то усмехнулся и прибавил. — Ну, добро. Студено становится, а? Пойдем-ка внутрь, Афанасий Иваныч...