Сын русалочий

*

Ужинать они с Алексеем Даниловичем сели рано — по-московски, — однако рано отправляться спать Афоня в походе отвык, да и сна у него не было ни в одном глазу. Подслушанный разговор не шел у него из головы, и все хорошее, что он услышал, наполняло его радостью. О плохом же он решил покамест не думать. Алексей тоже был весел, даже, кажется, чуть ласковее с Афоней, чем обычно, и все присматривался к нему — как-то раздумчиво, но благодушно. Потом Афоне сделалось и вовсе не до сна. Явились к Алексею Даниловичу гости: Петр Васильевич Зайцев — дворовый воевода, окольничий, да князь Иван Петрович Охлябинин, воевода полковой, — да и засиделись допоздна. — Ты уж нас прости, Алексей свет Данилыч, что мы с Петром Васильичем к тебе непрошеными явились, — промолвил седой, невысокий и дородный Охлябинин, вплывая в шатер. — Да ведь мы не с пустыми руками. — И показал запечатанный кувшин, завернутый в мешковину. Алексей Данилович рассмеялся. — Мне тебя, Иван Петрович, видеть всегда отрадно, старый ты греховодник! Да и тебя також, Петр Васильич. Что к столу несете? — Мальвазию! — Стало быть, будем как литвины, — произнес Алексей Данилович. — Самим литвинам-то нынче не до вин! — И он вдруг незаметно подмигнул Афоне. Охлябинин не то в шутку, не то всерьез уверял, что вино — самое что ни на есть литовское, из самого Полоцка, добыча военная. Снова появился Гордей, стремянной Алексея Даниловича — расторопный и удивительно бесшумный, — а с ним и другие слуги. Снова накрыли на стол — больше для гостей, но и Алексей Данилович с Афоней сели за последнюю, теперь уже позднюю вечернюю трапезу. Охлябинин пил больше всех, веселился и беспрестанно говорил, рассказывая шутки, были и небылицы, которых знал множество. Но Афоня заметил, что взгляд Охлябинина, тоже дальнего Алексеева родича, только не по крови, а через женитьбу, то и дело на нем останавливался — все как бы ненароком, но Афоне тут же припомнился Хованский со своими речами о его отце. Алексей между тем сидел рядом с Афоней, благодушный и невозмутимый, и по-хозяйски подливал ему вина. Афоня же нисколько не удивился, когда через какое-то время Охлябинин, с хитроватой простоватостью на него поглядев, неожиданно спросил: — А как поживает батюшка твой, Афанасий Иваныч? — Хорошо. — В Москве он нынче? — В Москве. — Чай, высоко сидит, далеко глядит? — Ты о чем, Иван Петрович? — Слухами земля полнится, Афанасий Иваныч. Кто с кем знается, да кто с кем повелся, да чуть ли не кто с кем за столом сидит. А батюшка тебе, поди, наказывал, с кем водиться? — Наказывал пуще всего думать своей головой, — ответил Афоня, в упор глядя на Охлябинина. — Что ж, совет добрый, — заулыбался тот, и тут же заговорил о другом. — Иван Васильич Шереметев нынче тоже в Москве сидит... — Не допустил его государь до похода, — с явной радостью сказал Зайцев. — Напрасно, — ответил Охлябинин, то ли всерьез, то ли чтобы поддеть Зайцева. — Шереметев — богатырь, герой знатный!.. — Ты расскажи, Алексей Данилыч, как ты под Судбищами на себе тащил этого богатыря, что с тобой повздорить был горазд. — Перед врагом, как перед смертью, все равны, — промолвил Алексей Данилович суховато. — Государь Шереметева любил, даже почитал, — негромко сказал Афоня. — Прежде! — воскликнул Охлябинин. — Теперь же легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем Большому предстать пред государевы очи, — засмеялся Зайцев недобро. — Да, — проговорил Алексей Данилович, чуть заметно улыбаясь, — времена нынче настают иные. — А не поднять ли нам за них чарки? — прищурился Охлябинин, и все четверо подняли чарки — причем Афоня понял с немалым удивлением, что знать не знает, о чем идет речь, однако вида не показал. И Афоня, и Алексей Данилович, и даже Охлябинин уже давно закончили есть. Только прожорливый Зайцев, имевший привычку постоянно что-то жевать, все поедал один за другим пироги с грибами, перепелятиной и осетриной, принесенные для него особо слугой Алексея Даниловича. Несмотря на это, был Зайцев худ, и со временем в дородстве совсем не прибавлял, даже напротив — черты его лица, казалось, все больше заострялись. — Время-то какое позднее, мать моя честная, — вдруг засобирался Охлябинин. — Небось уж за полночь! Петр Васильич, сердечный, пора бы нам и честь знать. Все встали. Охлябинин принялся влезать в шубу, и Алексей Данилович тоже взялся за свою: хотел выйти и кликнуть слуг. Зайцев, ворча, искал засунутую куда-то шапку, а Афоня решил ему помочь. И почти не услышал, о чем негромко говорили Алексей Данилович с Охлябининым, — кроме нескольких последних слов. — ...Сам ты греховодник, батюшка!.. — Да будет тебе, — ответил Алексей Данилович беззлобно. На прощание Охлябинин сердечно обнял Афоню, словно дорогого друга. — Ты уж на меня не серчай, Афанасий свет Иваныч. Батюшка твой мне знаком давно, а худого я о нем никогда не говорил. Да и не в свое дело я не лезу. — Тут он почему-то посмотрел на Алексея Даниловича. Шатер они покинули вчетвером: Охлябинин уцепился за руку Басманова и все что-то ему нашептывал (для чего Алексею Даниловичу приходилось к нему склоняться), по своему обыкновению посмеиваясь. Зайцев следовал за ними, натягивая насилу отыскавшуюся шапку, и Афоня тоже провожал гостей, кутаясь в теплый, с соболиными отворотами халат Басманова, что был ему великоват. Навстречу вышел слуга с фонарем, да светили несколько факелов, воткнутых в снег между шатром слуг и шатром воеводы. В стане жгли много костров, и для тепла, и для света, однако ночь выдалась пасмурная и темная, а потому Охлябинин и Зайцев получили фонарь, прежде чем отправиться в обратную дорогу. И едва они наконец ушли, как тут же откуда-то, будто из-под земли, рядом с Алексеем Даниловичем из теней возник человек — одетый просто, неприметно, по виду — может, посошник, а может, холоп или служка; коротко поклонился и протянул ему грамотку, скрученную в маленький свиток. Алексей Данилович взял ее, кивнул, и человек тут же пропал, как истаял. Афоня смотрел, как Алексей разворачивает чье-то послание и пробегает его глазами, слегка щурясь в полумраке, а после убирает в поясной кошель, — почему-то не вполне уверенный, что человек, что принес грамотку, ему не привиделся. Голова у него слегка пошла кругом — от долгого дня, от мороза, от выпитого вина и разговоров, — перед глазами встали лица Хованского и Охлябинина: один держал камень за пазухой, а второй все хитрил и намекал на что-то... Афоня зябко поежился и ушел в шатер. В шатре слуги заканчивали убирать со стола. Афоня сбросил халат, порылся в своем сундучке в поисках рушника и быстро, пока никто не принялся спрашивать, что ему угодно, сам налил себе воды в серебряный кувшин и принялся умываться. Вода была холодная — спасибо, что не ледяная, — зато мигом его освежила. Он возился нарочито долго, не обращая внимания на слуг, и наконец все они исчезли. Возвратившийся вскоре Алексей Данилович застал Афоню с мрачноватым видом сушащим кудри свои рушником. — Аль не по вкусу тебе пришлась мальвазия, Афанасий Иваныч? — усмехнулся Алексей Данилович, снимая шубу. — Вино доброе. Да под доброе вино речи порой ведутся странные. Не знаю, что и думать. — Разбередил тебе душу Иван Петрович? Он умеет. — Нынче вокруг только и разговоров, что обо мне да о батюшке моем, — ответил Афоня, откладывая рушник, и на мгновение испугался, что сболтнул лишнее. Но Алексей Данилович, по-видимому, не обратил особого внимания на его слова. — Сие не беда, — обронил он. — У меня отца и вовсе не было. Так и пришлось везде самому пробиваться... без благословения да наставления родительского. — Уж ты-то высоко пробился, Алексей Данилыч. — Пожалуй, повыше, чем батюшка мой. — Да и мой... Ты сам знаешь. Нынче все царское хозяйство походное, весь обоз наш, полков движение — на мне, а у меня самого — один лишь стремянной, да и тот нашел время захворать. — Афоня улыбнулся и слегка развел руками. — Спасибо тебе, Алексей Данилыч, за стол, за кров. — За стол и кров?.. — протянул Алексей Данилович. — Брось, Афанасий, не скромничай. Разделить с тобой кров и стол здесь многие были бы рады. Я гляжу, кого кругом ни возьми — все твои друзья. — Не все, — покачал головой Афоня, думая о Хованском. — А кто тебе не друзья, те скоро локти кусать будут, — вдруг заявил Алексей. — Ибо взлетишь ты высоко. У меня на таких, как ты, нюх верный. — Я хочу лишь помогать государю и верным слугам его. — Не скромничай, — снова сказал Алексей. — Не люблю. — Ты, поди, еще и лучше меня ведаешь, чего я хочу, Алексей Данилыч, — тихо сказал Афоня; немедленно осознал, что позволил себе неслыханную дерзость — но даже нисколько не устрашился и продолжал смотреть приблизившемуся Басманову в его красивые, но странные, очень уж светлые глаза, которые слегка сузились. — Может, и ведаю. Ты славы хочешь, Афанасий. Власти да почестей. И служить ради этого готов, себя не жалея, хоть и не саблей, как я, — а в остальном я себя в тебе узнаю. Сам таким был... — На мгновение взгляд Алексея как-то ускользнул от Афони, будто ушел внутрь. Но тут же снова сделался прямым и пристальным. — А на что ты ради этого способен? На что пойти готов?.. — На все, — ответил Афоня не задумываясь. — И я так мыслил. Только я тогда много моложе тебя был, еще почти дитя... Но ты-то не дитя, Афоня. И, ежели дальше мы с тобой одной дорогой пойдем, то должны быть друг с другом честны. — Я перед тобой душой кривить не стану, — ответил Афоня, чье сердце вдруг сильно забилось. — Знаю, — сказал Алексей, с неожиданной мягкостью. — Доводилось мне порой о людях знать такое, что лучше бы и не знал. И нынче я кой-что ведаю о тебе и о себе, но это, пожалуй, и к лучшему... У нас война впереди, да не с литвинами, а кой с кем иным, а сплошных побед тебе ни один воевода не пообещает, коль он в своем уме. Запомни это... Ну а покуда — Полоцк, победа наша... Победа славная. «Твоя победа»‎, — хотел было сказать Афоня, но именно здесь Алексей обхватил его лицо ладонями, прижался устами к устам. Полностью врасплох это Афоню не застигло: чутьем своим он что-то, да улавливал, догадывался, куда ветер дует и к чему все идет, когда вновь шел ночевать в Алексеев шатер. До конца готов он еще не был... Но не идти же на попятный? Поэтому он ответил — как, по его разумению, должен был сделать муж опытный; тут же почувствовал, как Алексей нетерпеливо подался вперед, его руки на себе и ощутил прилив необычной для себя пылкости. И все же Алексей Данилович первым разорвал поцелуй. Приоткрыв глаза, Афоня встретил взор, в котором трудно было что-либо прочесть. В том, что от Алексея, как обычно, ничего не ускользало, сомневаться не приходилось, и теперь он наблюдал за Афоней, возможно, спрашивая себя: «Не поспешил ли?»‎. Но обнимал он Афоню по-прежнему, а объятия эти нравились Афоне все больше. Он притронулся к Алексеевой щеке, погладил большим пальцем коротко остриженную черную бороду и негромко промолвил: — Так вот что девицы чувствуют. — Девицы! — усмехнулся Алексей. — А много ль ты был с девицами? — Довольно, — с достоинством ответил Афоня, которого в Москве дожидалась жена, милая, тихая и слегка болезненная Натальюшка, нынче очень мало его занимавшая. — Ну а с мужами?.. Афоня поглядел на него просто и прямо и чуть покачал головой. — А хочется?.. Любопытно тебе, Афоня? Афоня чуть замешкался с ответом — ибо перед внутренним его взором возникла короткая, но яростная схватка, и очень яркая кровь на снегу, и литвин, бежавший на него с саблей; и в то мгновение Афоня как никогда в жизни ясно понял, что сейчас этот литвин убьет его, наверняка убьет, — если только он, Афоня, первым не убьет литвина. — Мне, Алексей Данилыч, было страх как любопытно в бой сходить... — И как? Сходил? — Сходил... Ранили меня. — Да, слышал я об этом... Что повезло тебе. — Литвин мне саблей руку пропорол, — стал зачем-то объяснять Афоня, и даже закатал рукав, показывая перевязанное предплечье. — Я и испугаться не успел, мне только потом сказали, что рана-то небольшая, да уж больно опасная: вершок туда, вершок сюда, и я кровью бы истек... А тогда — едва почувствовал: уж так литвин на меня наступал. Да я его... Алексей вдруг негромко рассмеялся. — Слышал, слышал я о подвигах твоих, воевода обозный. Да при чем же здесь я? Неужто ты ко мне как на смерть идешь? Боишься?.. И снова Афоня просто покачал головой, все так же глядя ему в лицо. — Да, верно, — пробормотал Алексей, как бы сам себе. — Кабы ты боялся — тебя бы тут не было... А глаза-то какие честные, — прибавил он. — Будто ты дитя невинное... — Не такое уж и невинное, — отозвался Афоня, сжимая пальцы на могучих плечах царского воеводы и блуждая взором по полутемному шатру. Губы Алексея нашли мочку его уха, задержались там, а теперь спускались по шее все ниже. — То верно. Пред государем ты ни дать ни взять ясный сокол. А со мною — змей ты коварный. Ох и искушаешь ты меня, Афонька... В сущий грех вводишь... «Это кто еще кого искушает», — как-то смутно подумал Афоня, а почувствовал себя странно польщенным: он, и искушает Басманова?.. Не случайно он оказался в этом шатре, и с самого первого дня любил, когда Алексеев взор на нем останавливался — тоже вовсе не случайно; а все же... Но затем он увидел прямо перед собой глаза Алексея и разом все понял. Глаза эти смеялись. — Неволить тебя ни в чем не буду, — шепнул Алексей. — Но и честь твоя — в руках твоих, и тебе одному ведомо, что она говорит тебе... Разумеешь? — Да, — ответил Афоня, нисколько не сомневаясь, хотя о чести своей, что бы под ней ни подразумевал Алексей Данилович, думал менее всего на свете. Понимал (покуда сам разоблачался с Алексеевой помощью, и, как мог, помогал Алексею), что может от него потребоваться, или чего может потребовать Алексей, если не нынче, так позднее, — а то была вещь, вызывавшая в нем и любопытство, и опасение... Смущал его не грех измены, не боль, а что-то иное. Каково же это, подумал Афоня (расставаясь с нижней рубахой) — себя Басманову отдать?.. Потом принял Алексея в свои объятия, неуместно вспомнил о братании, опускаясь на спину, на перины — под ним; сумел сдержать вздох, когда рука Алексея его обхватила, и все-таки всхлипнул, когда Алексей к нему прижался: слишком уж тот был огромен, силен, горяч, и слишком близок. Снова Афоня ответил на поцелуй, задохнулся, тут же сам к нему приник в поцелуе, обвивая руками его шею, голову. Решил, что уж свершилось, и что ко всему готов: будь что будет. Но Алексей немного отстранился. — Как в Москву возвратимся, ты ко мне погостить приезжай, — вдруг сказал Алексей хрипловато. — Уж я тебе, князю, окажу прием царский... Еда-питье будут такие, каких ты и во дворце не видывал... А уж баня! — Тут он хохотнул. — Пойдешь в баню со мной? — Какая баня, — нашел в себе силы выдохнуть Афоня, умом которого почти целиком завладели умелые Алексеевы руки. — Великий пост же будет на дворе! — В баню-то ходить разве грех? Ты, чай, об утехах думаешь? — А ты будто нет! — Я о тебе думаю. — Алексей слегка взъерошил ему волосы. — А ты какой есть, таким и останешься... Хоть в Великий пост... хоть в Мясопустную седмицу. — Я и в баню с тобой пойду, — ответил Афоня, которым разом завладели самые разные мысли, — в основном от того, что он испытывал, но еще и из-за того, как Алексей на него глядел. — И... и что хочешь сделаю... Если (тут Алексей опустился на него, между разведенных колен его)... Если ты пообещаешь... что всем скажешь... и самому государю-батюшке... что мы как братья теперь... — Братья? — Алексей Данилович взял его за подбородок. — Пообещай! — Обещаю, — сказал Алексей. — Крест поцелую... — Но поцеловал Афонины губы. Узнал Афоня в эту ночь то, о чем прежде догадывался лишь смутно, собственных подобных воспоминаний не имея, а чужие сокровенные тайны изредка выслушивая с невольной усмешкой и словно бы нехотя. Разгадал и то, что, видать, давно уже томило Алексея Даниловича, имевшего обычай не отступать, покуда не удастся заполучить желаемое, а уж завладев — не отпускать. Тот вначале не торопился сразу показывать все свое искусство, посмеивался над бессвязным Афониным лепетаньем, — обуздывая его нетерпение и умея справиться со своим. Не забывал об Афонином удобстве, когда сам Афоня уже почти себя не помнил, — но один раз стиснул ему руку так, что пальцы хрустнули; однако боль Афоня еле ощутил, будучи в эту минуту всецело поглощен чем-то совсем уже неслыханным и доселе не испытанным, — краем сознания едва веря, что это происходит с ним. Потом он сам долго целовал Алексея — со странным чувством сродни благодарности; что-то пытался ему сказать, что-то обещал... Алексей же в долгу не оставался и, держа его в тесных объятиях, между поцелуями нашептывал ему на ухо такое, что вскоре от одной бесконечной близости его Афонины желания вновь достигли предела; но пересечь этот предел Алексей ему вновь не дал. Простыня стала липнуть к Афониной спине. Стонать в голос было нельзя: хоть и глухая ночь, а все ж кругом люди, и шатер — не хоромы, стены тонки, — и, хотя Алексей его стоны и заглушал, закрывал его рот своим, что-то все равно прорывалось. Афоня же не думал ни о чем, а только лишь знал, что скоро требовать начнет он сам. — Афонька... пригожий... Любил бы я тебя, покуда ты бы пощады не запросил. — Еще хочу... Тебя хочу!.. — Знаю... Но не место сейчас для этого и не время. — Ты о чем? — Ты нетронут. А я велик. И потому одну лишь боль тебе причиню. Есть средства, чтобы той боли избежать, да только здесь их нет. «Не место и не время»‎... Как это было похоже на Алешку. А тот еще и усмехнулся: — Вид у тебя, как у сына моего... Очень уж он не любит того не получать, чего желает! — Я свое получу, — выдохнул Афоня, решивший досаду вложить в поцелуй. — И Федор також говорит... Да ведь он дитя. — Видел я то дитя... Он даже хотел и еще что-то сказать о Федоре Алексеиче, но не сумел, ибо тут нетерпение овладело и Алексеем; обоим им оставалось недолго, и Афоня был уже готов ему отдать хоть самое сердце свое. Успел лишь накрыть своей ладонью железную Алексееву руку, ласкавшую их обоих, обхватить его шею с отчаянной силой — а потом услышал, как Алексей стонет, как-то глухо, сквозь зубы. Жар его словно охватил Афоню целиком, и что-то в нем наконец будто хлынуло через край... Наслаждение было наполовину облегчением, какого он не испытывал так давно, что уж и не помнил, и не сдержал-таки прерывистый стон, почти крик — пусть и короткий. После, немного опомнившись, в первые мгновения знал лишь, что его держат бережно, целуют, а вокруг стало почти темно: многие свечи уже догорели. — Молчи, — шептал Алексей ему на ухо, — молчи. А то еще услышат... — Но каким-то чутьем Афоня точно знал, что все хорошо, и что Алексей улыбается. Переводя дыхание, он положил голову Алексею на плечо. Промелькнула опять какая-то неясная, но упорная, непрошеная мысль об отце, Иване Андреевиче, противнике его дружбы с Басмановым... Что ж — если и о той дружбе прямо говорить перед отцом было бы непросто, то теперь случилось такое, в чем отцу сознаться и вовсе было немыслимо... Однако Афоня уже придумал, что вскоре скажет Ивану Андреевичу. «Скажу, что как брат он мне... И все тут». Афоня усмехнулся. — Ну, — услышал он ленивый Алексеев голос, — узнал, что хотел?.. — О тебе — да, — мягко сказал Афоня. — А о себе? — Правда твоя, — ответил Афоня задумчиво. — Какой есть, таким и останусь. — Потому ты и люб мне. Перед сном Афоня чинно облачился в длинную рубаху, под изучающим Алексеевым взором. Сам Алексей одеваться не стал: от нескольких жаровен в шатре шел ровный жар. Слушая, как потрескивают в тишине угольки, Афоня тоже бросал на него взгляды. Раньше ему бывало любопытно, что за стати скрываются под воеводскими одеяниями: вырисовывалось что-то редкостное, а теперь Афоня видел: и вправду; все разглядел куда как лучше, чем давеча в бане. Да что там разглядел — на себе испытал. Заметил Афоня и еще кое-что. Кожа Алексея была ровна и бела — казалась еще белее из-за черноты волос, — и до сих пор ни единого заметного рубца или шрама Афоня не приметил и не нащупал. Ни сейчас, когда Алексей лежал, полуоткинув покрывало, обнаженный до пояса, ни раньше, когда видел его перед собой с ног до головы и в объятиях держал. Лишь над правой его бровью что-то было — какая-то похожая на шрам полустертая отметина, но при тусклом свете свечей рассмотреть ее было трудно. Быть может, носил ее Алексей еще с бесшабашного отрочества. На душе у Афони было спокойно и как-то тихо. Он опять улегся рядом с Алексеем; мимолетно пришла ему на ум жена, но угрызений совести он не испытал. Разве не была нынче Натальюшка к нему так же равнодушна, как и он к ней? И то, худой свою женитьбу, устроенную, как и у многих, стараниями отца, он бы не назвал: не постылела ему жена, а просто... Любви им бог, пожалуй, так и не дал. Да и детей тоже. Но было время, и не столь уж давно, когда была для него желанной Натальина любовь. И не в первый, и не во второй раз в своей жизни Афоня задался вопросом: отчего ему всегда более всего на свете желанно то, что ему не принадлежит?.. И ведь дело было даже не в зависти, и не из одного лишь честолюбия он отважился искать дружбы Басманова, царского друга и советника, что мог одарить, а мог и сгубить не хуже самого царя. Получив же все, чего хотел, Афоня охладевал — и сейчас же принимался искать: чего бы еще пожелать. Оттого-то его и смущала порой проницательность, светившаяся во взоре Басманова. Но и от слов своих Афоня отступаться не привык, да и не всякий день зовешь братом кого-то вроде Алексея Даниловича. Да и если бы только братом... Взглянув на спокойный, будто из камня высеченный Алексеев профиль, он спросил себя, есть ли тому дело до его любви, и не нашел ответа. И что-то еще всплыло в Афониных мыслях, навеянное Алексеевым обликом — возможно, неподвижностью его лица. «С лестницы осадной сорвался»... «Все равно как мертвый лежал»... И ни единого следа. Он, словно поневоле, все яснее припоминал историю, рассказанную дьяком, в которую не очень-то верил — до этих самых пор. Теперь же мысль, что он лежит рядом с колдуном, ему казалась уже не столь невероятной. Между тем Алексей повернул к нему голову. — Что-то притих ты, змей коварный. Утомился, чай? — Не без того, — улыбнулся Афоня. — Спать давай, — сказал Алексей, и вдруг зевнул так, что показал чуть ли не все крупные, белые зубы до единого. — Нам вставать ни свет ни заря... — Не проспать бы. Мне к государю надо. — Мне тоже надо к государю. Не бойся, не проспим, сам растолкаю тебя... А коли и нет, Гордей разбудит. Афоня вообразил бесстрастную рожу Алексеева стремянного и промолчал. Алексей говорил, что не было слуги вернее и надежнее, чем Гордей Парфеныч, и все же чем-то он Афоне не нравился: вечно молчит, слова не проронит. Афоня знал про Гордея, что тот не немой, и уж точно не глухой, но до сих пор еще ни разу не слышал его голоса и недоумевал: как такое возможно? Впрочем, подумал Афоня, пускай уж лучше их с Алексеем видит Гордей: как поглядел бы на него, что бы про себя мыслил, и что, не дай бог, донес бы отцу его собственный стремянной, окажись он здесь, он и представлять не хотел. Алексей обнял его одной рукой, к себе прижал. — Коль мы теперь братья, так надо нам во всем заодно быть, — проговорил он, и, прежде чем Афоня успел ответить, продолжал, словно бы Афоня отнекивался: — В Москве видеть тебя у себя хочу первым делом... Мы с тобой и поохотимся, Афанасий, и попируем... Покуда же будем в Полоцке, я буду при государе, а значит, також и ты. Шатер нынче сверну до обратного пути, посмотрим, каковы в Полоцке палаты! А там и пир государев будет. Бывал ведь на государевом пиру? — Да, бывал... Быть приглашенным на пир к государю — честь великая, однако воспоминания у Афони о тех пиршествах остались скорее неприятные: были они излишне многолюдными, излишне пышными, и бесконечными: никто не мог покинуть пира раньше царя или не получив царского позволения. И тянулись они порой дни и ночи напролет. На памяти Афони было таких пиров три или четыре, на которых он сиживал с отцом и братьями, и даже видел Басманова, но всегда издалека. Места им на сих пирах предназначались разные — и даже не более высокие и низкие (на пиру, как на войне, царь мог повелеть быть «без мест»), а просто... неравные. И теперь Афоня мечтал о каком-то порядке ином, новом и доселе невиданном, при котором мог бы сидеть рядом с Алексеем, и никто бы не посмел на них даже косо посмотреть. Тогда, думалось ему, и бесконечное царское пиршество стало бы более выносимым. Много самых разных дел, явных и тайных, решалось там, и гостями, и царем, пока сменялась череда яств, которой не было конца и края. И Алексей Данилович, должно быть, представить себе не мог, насколько Афоне не терпелось оказаться заодно с ним в подобные минуты. От таких мыслей он привлек к себе Алексееву голову, и поцелуй вышел долгим. — Осторожнее, Афанасий Иваныч, — сказал Алексей, поблескивая полуулыбкой. — А то ведь этак с меня сон как рукой снимет. — Я ведь говорил, что свое получу. — Получишь. Только ты мне верен будь, Афоня, — прибавил негромко Алексей, глядя ему в глаза, и большим пальцем провел по его скуле. — Я измен не прощаю. — И поцеловал Афоню в лоб, — и вправду почти как брата. Лежа головой на плече у Алексея, Афоня явственно припомнил, как Иван Андреевич ему ворчливо говаривал, еще с малолетства: «Сгубит тебя любопытство твое»‎. Да и пусть, подумал младший и самый упрямый (но и самый многоумный) из Вяземских. Если только прежде Алексей Данилыч по правую руку от царя сядет... А я по левую. Он лежал, невольно прислушиваясь к ровному Алексееву дыханию. Задремал ли он? Уснул?.. Ему же самому отчего-то спать вовсе не хотелось; хотя и давно пора было, но мысли, стремительные и друг с другом не связанные, так и роились. Слишком многое слыхивал он об Алексее Даниловиче... Да знал слишком мало. А ведь Алексей Данилович был человек известный — кто при дворе, да и не только, не слышал о Басманове. Однако все, что он делал, окружено было завесой какой-то тайны. И его победы, то ли чудом, то ли колдовством одержанные, и давняя дружба с царем... И даже само рождение его. «Худородный он»‎, — подумал Афоня, довольно выслушавший рассуждений своего отца о басмановском худородстве, возмущавшем старые боярские и княжеские роды едва ли не более всего; и отчего-то улыбнулся. Припомнил быстрое Алешкино дыхание возле своей шеи и то, как Алешка сперва его губу, а после мочку уха зубами прихватил. Страсть греховная... Алешка-то вдов, а у него — жена... А ухо можно бы и проколоть, размышлял Афоня. Федор Алексеич проколол. А все же — каково было при Судбищах с шестью тысячами против ханских шестидесяти стоять, и выстоять?.. Каково было брать Ругодив пылающий? И каково было при казанском взятии в Арской башне два дня сидеть, от татар, со всех сторон лезущих, отбиваться?.. О падении же Афоня спрашивать даже не думал. — Спишь, Афоня? — спросил Алексей. — Нет. — И я нет. Нынче государь будет милостив, — раздумчиво проронил Алексей. — Когда счастлив, он и другим без меры милости расточает, а нынче он счастлив. Есть у нас полно таких, кто и в милостях Ивана Васильича беспрестанно подвох ищет, да только нет там подвоха. Не теперь. В нужном месте, в нужный час оказываться надо, Афоня... Разумеешь, о чем я? — Разумею... Расскажи что-нибудь, Алексей Данилыч, — попросил Афоня. — Рассказать?.. — Несколько мгновений Алексей, казалось, поразмыслил. — Ну что ж, добро... А что послушать желаешь? Быль иль небыль? — Быль, — ответил Афоня не задумываясь. — Добро, — проговорил Алексей Данилович. — Быль так быль. Только были в краях, где вырос я, ходят странные. Да чем старше быль, тем страннее... А откуда что пошло — давно уж не дознаешься. Ибо голыми руками до корней старых деревьев не докопаешься. Не вычерпаешь озеро Плещеево... А в озере том, у нас говорят, русалки водятся. И слыхивал я однажды, как в одном селе русалочьего сына якобы нашли. — Да это разве ж быль, Алексей Данилыч? — улыбнулся Афоня, приподнявшийся на локте. — Поведаю так, как сам слышал, а уж быль то или небыль — решать тебе. Слушай, история не длинная. Было — а может, и по сей день есть — одно село, от Плещеева озера неподалеку. Стояло на Трубеже-реке, что из Берендеева болота течет. Про то болото у нас тоже тьму небылиц сказывают, да речь сейчас не о нем. И была в том селе одна баба, и пошла она как-то летом одна к реке. За какой-то бабьей надобностью пошла, не помню, — будто бы, рос малинник на берегу реки, и баба малину собирала. Пришла она к малиннику да и забралась в него. А день стоит тихий, туманный, ни ветерка, спокойно на реке, даже волн нет. Вот ходит баба, собирает малину, и тут слышит поблизости — будто плеск какой... С чего бы? Потом все притихло. Как вдруг — снова плеск, да громкий, звук такой, будто большой булыжник в воду бросили. И опять тишина. Ну, разобрало бабу любопытство. Вышла из малинника, оглядывается. Вокруг — ни единой души. Кто шумел, одному богу известно. А потом подошла баба к реке, заглянула в воду с берега — а там, под прозрачной водицей, младенец лежит. — Мертвый? — нахмурился Афоня. — В том и дело, что нет. Живехонький. Лежит себе преспокойно на песке, сквозь воду глядит, ручками и ножками подергивает, словно в колыбели. Да еще и, будто бы... дышит. — Как? — Неведомо. — А что потом с ним стало? — Ну, что стало... Баба заголосила и побежала в село, за людьми. А когда толпой к речке пришли, а впереди всех поп, никакого младенца уже не было. Может, его русалки к себе унесли... А может, и другая баба забрала. — Иль та баба все выдумала, — подумав, сказал Афоня. — Иные бабы на выдумки горазды. Да уж больно выдумка чудная. — Думаешь, правда? — Чудного много на свете есть, Афанасий свет Иваныч, — ответил Алексей Данилович, с улыбкой глядя на него своими странно светлыми глазами. — Иная правда словно выдумка звучит, да никто не поручится, что не бывало такого. Так что, может, и поныне ходит среди людей сын русалочий. Во всем как человек... Только души у него нет, ибо нет душ у русалок. Это изумило Афоню. Души нет! Ладно у русалок, у которых, сказывают, и крови-то настоящей в жилах нет, одна вода ледяная. Но у того, кто посуху ходит, как все добрые люди? — А как же он живет? А когда помрет, что станет с ним?.. — Бог весть, — сказал Алексей Данилович, который больше не улыбался. — Может, упокоится, как все, коли жизнь проживет достойную. А может, словно туман истает, будто и не было его. Почти догорели последние свечи, и сделалось совсем темно в шатре. Афоня устроился почивать, под шубами и покрывалом драгоценным, узорчатым, щекой на плече у человека, которого почитали за одного из самых опасных приближенных государевых, в его объятиях. Да думал не о нем, а о царе, Иване Васильевиче. Другом царевым, как Алешка, он, может, и не сделается... Однако незаменимым для него быть постарается. А впрочем, как знать. И ни с кем и ни с чем он в эту минуту Алешку не сравнивал — как и взгляд его, от которого вечно кого-то пробирал цепкий морозец, такой, который бывает поздней осенью у еще не скованной льдом суровой черной реки. Лишь что-то несвязное пронеслось у него в полусонном уме: снег-то по весне растает, да прежде пойдут по реке полыньи посреди красивого, светлого (будто Алешкины глаза) льда, а в них — черная вода, вода, окутает тебя неподъемной ледяной пеленой, — коли провалишься, то нипочем не выберешься... Да еще и неизвестно, кто водится в той воде. Кто провалившихся на дно утаскивает. Русалки, подумал Афоня, будь они неладны. Русалки с их красой смертельной, руками хваткими и кровью ледяной, которыми припугивали матери непослушных ребятишек. Значит, у сына русалочьего кровь тоже ледяной должна быть?.. А у Алешки не ледяная. Самая что ни на есть горячая. С тем Афоня и заснул.