Не в этой жизни

      Дублин встретил их проливными дождями и свинцово-сизым небом, но и то, и другое с лихвой компенсировалось гостеприимным духом этого города, лёгким нравом его жителей и множеством ярких домов с разноцветными дверями.       — Почему, интересно, возникло такое разнообразие? — спросила Катя. Они гуляли по центральным улочкам, тихим в разгар рабочего дня.       — Одна из легенд гласит, что это дело рук рассерженных женщин. Когда мужья в очередной раз засиживались в пабе и не приходили домой вовремя, у них сдавали нервы, и в отместку они перекрашивали двери, чтобы благоверные на бровях долго искали свои дома.       Катя хихикнула.       — По-моему, это прекрасно. Очень по-ирландски. Я надеюсь, в наших планах есть пункт «напиться и совершать глупости»?.. — она встала перед Дани и схватила его за лацканы пальто.       — Я уже совершил глупость, когда взял тебя с собой.       — Обещаю, она была первой в бесконечной череде, — Катя мимолётно прижалась губами к его шее, отчего он трогательно дёрнулся. — Несколько дней только вдвоём, и никакой работы. Тем более что все дела с банками мы закончили.       — Закончили.       — Значит, великий и ужасный Аксаков в моём полном распоряжении.       Она улыбнулась так лучезарно, с такой надеждой, что он не смог возразить.       ***       — Нам нужно поговорить.       — В один номер заселяются не для разговоров.       — Катя…       От изумления она перестала зацеловывать его лицо.       — Ты впервые меня так назвал.       — Знаю.       — Значит, я всё делаю правильно.       — Ничего правильного в том, что сейчас происходит, нет.       Он лгал — душа и тело пели о правильности происходящего. Но ещё был разум. И разум противился каждому её действию столь упрямо, что он поражался собственной выдержке.       — Ты меня любишь?       — Люблю, — горло сдавило болезненным спазмом. — Люблю…       — Что мне сделать, чтобы ты перестал с собой сражаться?..       — Я не перестану. Никогда.       — Звучит как вызов…       Катя уже расстёгивала его рубашку. Они всё ещё стояли на пороге одной из спален их люкса — у засечной черты, которую нельзя было переходить.       — Мы должны поговорить, — повторил Дани.       Прихватил её за горло, чтобы отрезвить отстранённым взглядом, но пропал в её глазах. В них было столько всего — детскость и зрелость, бесстыдство и застенчивость, мольба и провокация, — что разум всё же выключился.       — Блядь…       — Почему это звучит так красиво, — победно ухмыльнулась Катя и заскулила, когда он набросился на неё с поцелуями, сминая в своих руках и торопливо раздевая. — Наконец-то…       Дани почти ничего не видел и не осознавал — только слышал и чувствовал, и этого было достаточно, чтобы сгорать от запредельного накала эмоций и ощущений; но морок слабоволия сошёл, едва сознание расчистилось от послеоргазменной пелены. Катя растянулась рядом, прекрасная и разомлевшая, и эта картина переворачивала его мироустройство и сокрушала планы. Сердце, только-только успокоившись, начало разгоняться — но не от желания, а от злости на самого себя.       — Мы должны поговорить.       «Между ними секунду назад было жарко, а теперь между ними лежат снега Килиманджаро», — пронеслось в голове у Кати. Она вздохнула и неохотно села, а он остался лежать, глядя в потолок и не глядя на её спину, чтобы не поддаться дикому желанию прикоснуться.       — И почему я не могу просто быть счастлива?       — Мою мать изнасиловал Юрий Воропаев, сооснователь «Зималетто».       — Ч-что?..       Дыхание выравнивалось, сердце вновь замедлялось. Он поступил верно.       — Что ты сказал?       — Ты слышала, что я сказал.       — И это его ты намерен убить?.. Боже мой… Постой, а… А человек, которого любила Варвара, это…       — …Павел Жданов.       — Значит, ты единокровный брат Александра и Киры?..       — И Кристины. Это старшая дочь Воропаевых, которая почти не бывает в России.       Катя повернулась к нему.       — Ты поэтому… выбрал меня? Чтобы… чтобы подобраться к ним?..       — Нет, чертёнок. Просто по иронии судьбы самой яркой звездой среди моих студентов оказалась ты. Девушка, влюблённая в отпрыска Павла. Но привлёк меня твой талант экономиста. Уже потом я узнал, что ты связана со Ждановыми. После встречи с Андреем в августе девяносто восьмого у меня промелькнула мысль предложить тебе стать ещё одним моим человеком в их компании, но я быстро её отбросил. В этом не было смысла — я и так всё контролировал.       — «Ещё одним»… И сколько всего твоих людей в «Зималетто»?       — Их финдиректор Ветров — моя прикормленная шавка. К тому же я заключил договора со всеми миноритариями компании.       — Ты взял на себя управление их акциями.       — О договорах никто не знает — правилами это не возбраняется. Так что я имею полное право представлять интересы миноритариев. Все согласились с радостью — все до единого акционеры, кроме членов семей, уже несколько лет меня на крючке. Кроме того, я обладаю интересной информацией. Воропаев-младший — большой любитель азартных игр. И чтобы выплатить очередной сыновний долг, его отец вытащил из оборота компании ощутимую сумму и надеется восполнить её до того, как это заметят. Ветров ему подыгрывает — согласился скорректировать очередной ежеквартальный отчёт за щедрое вознаграждение. Когда об этом станет известно другим акционерам, оба Воропаевых будут исключены из совета директоров. Я хочу, чтобы все увидели, какое он ничтожество. Поэтому его близкие узнают обо всём, что он сделал. Обо всём. Просто убить — это слишком скучно. В этом нет ни назидания, ни удовольствия.       Катя потрясённо молчала.       — Ты должна знать, что летом девяносто восьмого в автомобиль Павла Жданова стрелял мой человек, чтобы проверить, какие версии он станет обсуждать со своим другом. Мне нужно было убедиться в том, что они ничего обо мне не знают. Убивать его я не собирался.       — Забавно… Я ведь тоже твой человек… Знаешь, я вдруг в полной мере поняла, в какой чудесной компании нахожусь… Среди бандитов и киллеров… — Катя, издав несколько истерический смешок, обессиленно рухнула на подушки и посмотрела на Дани. — Почему ты выбрал такой путь? Почему?..       — Потому что в девяностые я взлетел слишком быстро и высоко, и никто не обрадовался появлению такого умника. Братки вроде Саши Белого и его «опричников» захотели, чтобы я поделился с ними своей уникальной формулой и капиталами заодно. Но я поставил их на место. Это был осознанный выбор, и я несу за него ответственность. Я мог сдаться, уползти обратно в свою нору и существовать на гроши, которые платят преподавателям. Не преступать закон. Убивал ли я людей? Да. Но устранял я исключительно разнообразную падаль. Тех, с кем формально принадлежу к одной социальной группе, но у кого нет моего интеллекта, понятий и чувства меры. Я никогда не трогал тех, с кем можно было договориться. И никогда не трону. А приговор Воропаеву был подписан в тот день, когда я нашёл мамин дневник. И двадцать лет спустя я наконец-то приведу его в исполнение.       Дани осмелился заглянуть ей в глаза впервые с тех пор, как они заговорили, и не увидел в них ничего, кроме боли и любви. Любви, загонявшей в угол и ставившей в тупик. Почти достаточной, чтобы он отменил всё задуманное и оставил в своей жизни только Катю. На мгновение ему захотелось именно этого — но лишь на мгновение. А она протянула руку и ласково дотронулась до его лица.       — Это так странно… Мне так сложно уложить всё это в голове…Ты можешь быть таким заботливым и даже нежным… А можешь карать и… — она не смогла произнести слово на букву «у». Сморгнула слёзы. — Я хотела бы тебя разлюбить. Хотела бы… Но не могу. Ты слишком много для меня значишь…       Аксаков печально улыбнулся и покрыл её ладонь мелкими поцелуями.       — Ты можешь всё.       — Значит, не хочу. Единственное, чего я сейчас хочу, — это ты. Ты всё время прячешься и ускользаешь. Побудь со мной несколько дней. Только со мной. И пусть всё горит синим пламенем. Я не хочу ни о чём думать.       — Катя, ты понимаешь, что Воропаевы и Ждановы могут узнать всё это исключительно от меня? Каждый, кто предпримет попытку мне помешать, будет жестоко наказан. Любого из них, включая Андрея, я устраню не задумываясь.       — Я знаю.       — И просто это принимаешь?..       — У меня нет другого выхода. Предлагаешь потратить эти несколько дней перед штормом на бесполезные уговоры? Зачем? Я знаю, что ты не отступишь. И понимаю, что тобой движет. Я не стану в это вмешиваться. И не стану подвергать никого дополнительному риску. Особенно Андрея. Всё пройдёт так, как ты задумал. А я буду рядом.       Дани обескураженно вздохнул.       — Когда-то я ничего не хотел больше, чем власти над твоей душой. А сейчас эта власть меня пугает.       — Бойтесь своих желаний, — прошептала Катя и прижалась к нему с надрывным отчаянием.       ***       — Маленький, так ничего и не скушала, — с укором заметила мама. — После всех заграничных разносолов домашнего, конечно, уже не хочется…       — Да ты что, мамочка, — сконфузилась Катя. — Вкуснее твоего медовика я так ничего и не пробовала. Просто задумалась…       Они втроём с Колей чаёвничали на тёплой веранде небольшого, но очень современного и уютного дома. Постаревшая и преисполненная достоинства Боська лежала у них в ногах.       — На работе сложности?       — Не больше, чем обычно.       — Как же ты изменилась… Совсем взрослая стала, самостоятельная, не делишься ничем… Смотрю на тебя и не верю, что это моя маленькая Катя с косичками, — мама промокнула уголки глаз палантином и подвинула блюдце с конфетами поближе к дочери. — Твои любимые. До сих пор я не понимаю, почему Андрей не оценил тебя по достоинству… Невеста у него есть, знаю, а всё же как вы друг на дружку ещё в Чите смотрели!.. До сих пор у меня ваши лица перед глазами… И так легко всё было, как будто вы друг друга потеряли и вдруг нашли. А теперь совсем не общаетесь…       — Просто у каждого своя жизнь.       — У тебя она уж очень своеобразная, доченька…       — Я всем довольна, мама.       — А как же любовь?..       Любовь осталась в Дублине, где они так и не выбрались из постели. А на обратном пути Дани снова спрятался под невидимой бронёй, и всё как будто рассеялось. Катя подозревала, что он делал это намеренно, чтобы она остыла и осознала, что ошиблась.       — Любовь у меня тоже есть, — ответила она, будто споря с упрямым Аксаковым.       Мама, привставшая было, чтобы разлить по кружкам свежую заварку, осела на стул, потому что всё прочла по лицу дочери. Коля тоже — отчего поперхнулся, закашлялся, и очки слетели с его переносицы, приземлившись одной дужкой в чай.       — Катя… Катя, как же так?.. Неужели ты… и этот… — мама потерянно замолчала, наблюдая за тем, как Зорькин протирает очки салфеткой.       — «Этот» спас твою жизнь, мама.       — Спас, и спасибо. Век благодарна буду! Только это не значит, что я должна ему свою единственную дочь на заклание отдать! Катя, ты же знаешь, кто он такой!.. Ну как же можно… Я с трудом смирилась с тем, что ты на такого человека работаешь, а ты… Что сказал бы твой папа?.. Да у него сердце лопнуло бы!..       — Мама, давай не будем об отце. Сегодня день его памяти, и я не хочу ненароком сказать что-нибудь не то. Колька, ты как, отдышался?       — Да лучше бы я после таких новостей задохнулся, ей-богу, Пушкарёва.       ***       Катя привезла Колю на Сокол и безжизненно заключила:       — Я одна против всего мира.       — Не одна. Рядом с тобой твой ненаглядный патлатый авторитет.       — Не говори о нём так.       — Как? Он не авторитет разве? Или, может, не патлатый?       — Ты сводишь его к двум характеристикам.       — И радуйся, что только к двум. А то как начну перечислять статьи уголовного кодекса, по которым он должен сидеть, — так мы до утра с тобой не разойдёмся. Ты это знаешь, я это знаю. Все это знают. Перед всеми ты его, конечно, защищаешь, но хоть со мной не ломай комедию. Как давно ты наконец-то поняла, кто он?       — В прошлом году. Случайно услышала, как он обсуждал с кем-то, что купил какого-то Барракуду у какого-то Карасёва. А потом узнала, о чём речь… — она прикусила губу.       — Дай угадаю. Не о рыбке?       — Барракуда — это самый результативный киллер в истории новой России. А Карасёв — его бывший хозяин.       — А теперь его хозяин — Аксаков. Прекрасно, Пушкарёва. Приходишь домой, а там домашний ручной киллер. Ну а что, сейчас мода на экзотических зверьков…       — Перестань, мне и так тошно.       — А тебе и должно быть тошно. Тёть Лена права, твоего отца удар бы хватил. Кстати, что там такое ты боялась про него сказать?       — Мама думает, что я ничего не знаю о том, что он себе позволял. А я в детстве всё понимала. Он и кричал на неё страшно, и рукоприкладством не брезговал. Я что-то видела, что-то слышала, что-то чувствовала, и всё это складывалось в общую картину. Правда, я долго пыталась убедить себя в том, что это ложные воспоминания. А потом приехала после первого курса в Читу и поговорила с бабой Оюной. Она мне всё рассказала, за что я ей очень благодарна. Рассказала, как мама к ней прибегала в слезах, как они синяки «Балетом» замазывали… Мама не хотела, чтобы я знала, и до сих пор верит, что мне ничего неизвестно. А я всё знаю. Знаю, что у отца не было бы никакого права меня судить. И ни у кого его нет, потому что мы все лицемеры, просто в разной степени.       — Аксаков от этого святым не становится, Кать.       — А я его святым не считаю. Всё, Зорькин, сеанс воспитания на сегодня окончили. Поеду домой, давно ручного киллера не кормила.       — Слушай, не обижайся…       — Я не обижаюсь. Ты за меня беспокоишься, и я это ценю. Правда. Только надеюсь, что ты всё это в своём турагентстве ни с кем не обсуждаешь.       — Да что я, дурак, что ли? Я ещё жить хочу. Он из меня кебаб с удовольствием сделает, дай только повод.       — Между прочим, он всегда очень хотел, чтобы ты на него работал.       — Я рад, Пушкарёва, что есть в его жизни что-то, чего он не получил.       Катя вспомнила разлетевшийся над озером невесёлый смех и риторическое «Где эти люди?» и подумала, что Дани не получил гораздо больше, чем казалось со стороны.       ***       — Привет.       Дани не откликнулся, погружённый в изучение каких-то документов. Катя прошла в ванную, умылась ледяной водой и вернулась в гостиную. Франческа предложила ей чай, но она отказалась и закрыла двери, а вместо чая достала из винного шкафа початую бутылку барбареско и разлила вино по бокалам.       — Я не буду, — отказался Аксаков, не отрываясь от бумаг. — Завтра я должен быть в лучшей форме.       — Чтобы грохнуть Воропаева, — подчёркнуто спокойно констатировала Катя и выпила свою порцию в несколько глотков.       — Ты знаешь мои правила. Я тебя не держу.       — Держишь, — возразила она. — Держишь… Сам даже не знаешь, насколько крепко.       За окном мерцало багровыми и золотыми огнями Садовое, но Катя уселась на широкий подоконник спиной к этой красоте и потеряла счёт времени — просто смотрела и смотрела на Дани, не заметив, как выпила и второй бокал. Потом спрыгнула, не вполне понимая, насколько захмелела, и чудом не упала. Аксаков убрал документы в сейф и повернулся к ней.       — Думаю, тебе лучше всего лечь спать.       — Мне сегодня очень страшно ложиться спать.       — Завтра ты не должна быть рядом со мной, — продолжил Дани, приблизившись к ней. — Не должна это видеть.       — А я не этого боюсь. Не встречи с другим тобой.       — Чего же тогда? — он не удержался, взял её за подбородок, провёл большим пальцем по нежной щеке.       — Я боюсь тебя потерять, — выдохнула Катя и повернула голову, чтобы коснуться его ладони губами. — Ты слишком… отстранённый. Как будто что-то задумал.       — Я просто сосредоточен.       — Ты обещаешь, что с тобой всё будет в порядке?       — Никто не может этого обещать.       — Ты можешь всё, — она повторила его слова, сказанные в Дублине. — Ты можешь быть со мной и оставаться собой. Тебе не нужно выбирать. Я давно понимаю, кто ты такой. И завтра я буду рядом.       — Хорошо. Ты будешь рядом. И я очень надеюсь, что это тебя отрезвит.       — Не надейся, — мурлыкнула Катя и оплела его руками, впечаталась всем телом. Отстранилась на секунду, чтобы снять с себя свитер, и снова прильнула к нему. — И не возражай сейчас, не отрывай меня от себя. Не получится.       Она поцеловала его вызывающе горячо, не оставила шансов, и он сдался, ощущая, как за этой беззастенчивостью прячется и трепещет на кончике её языка всё невысказанное — всё, что они не обсудили, о чём не спорили и в чём никогда не сойдутся.