is it gay if?

Порывшись в кармане, Вилбур вытащил двадцатидолларовую бумажку и, сжав кончик двумя пальцами, протянул ее Томми. Потрепанная, мятая, давно утратившая свой пленительный серо-зеленый блеск, она повисла перед лицом у подростка, как самое аппетитное угощение под носом у голодного щенка. Тот склонил голову набок, как бы спрашивая – за что? - За такси, которое ты вызвал нам – помнишь? - Да ну? – Томми так и просиял, сжав кулаки и привстав на носках: ему видимо не терпелось схватить свой трофей и ни за что его не возвращать; он только сдерживался, чтобы казаться как взрослый. - Да. – Подтвердил Вил с гордою улыбкой и авторитетно кивнул. Томми мигом сцапал деньги и, ворча, стал их разглаживать пальцами. Мир Вилбура остановился и блаженно умолк, упрощаясь до рук Томми, губ Томми, волос Томми в венке из фонарного света. Как маленькое яркое пятно украдкой включенного телевизора среди уснувшего родительского дома: Вил не слышал слов, только следил за ртом подростка с отупляющей жадностью. Между тем, тот, кажется, жаловался, что ненавидит мятые деньги и… - И это всё? – Протянул он, надув губы. О да, Томми никогда не прекращал жаловаться. Вилбур мог поспорить, что и на собственных похоронах этот нытик никому покоя не даст: из гроба встанет, будет требовать переложить его десятимиллионную ютуб-кнопку с левой стороны на правую. Вил только фыркнул и притворно покопался в дырявой подкладке. - Я на нуле, Том. Ты вытряс с меня всё до цента. Томми прищурился, глядя на Вилбура снизу вверх, точно ребенок, которому отказали в очередной ах-такой-нужной игрушке. Но прежде, чем тот успел съехать с темы или наврать чего-нибудь еще, подросток шустро залез в его карман сам, так что Вил дернулся, вскинув руки. - А-ха! Вот и нет! – Вскричал он, вытянув на свет божий две пятифунтовые купюры; одна, скользнув, упала наземь, и Томми, конечно, не потянулся поднять. Вил криво улыбнулся, вздрогнув всем лицом, и выдавил до ужаса ненатуральный смешок. - Ну, не мог же я и вправду отдать тебе всё… Хэй, ты уверен, что доберешься по такой темноте? Уже совсем поздно. - Справлюсь как-нибудь, пап. – Бросил Томми, иронично ударяя на последнее слово. – Если ты, конечно, не настаиваешь, чтобы я спал на улице, то… - Знаю, знаю, приятель. Да вот видишь: ночной Брайтон – паршивое место. Куча всякого пьяного сброду снаружи, что и говорить о подземке. Так может, лучше… Ну, скажем, номер снять? - Я уже заплатил за такси. Кругленькую сумму выложил! – Томми упрямо задрал нос. – Не собираюсь тратиться еще и на какой-то вонючий номер. А раз ты так боишься, – Протянул он деланно скучающим тоном. – То почему мне не остаться прямо здесь? - О да, разумеется! У меня как раз складной диван есть, и… - Вил поспешно умолк, испугавшись выдать себя уж чересчур обрадованным голосом. Томми, не медля, протиснулся мимо него через порог, небрежно боднув своего чудаковатого друга плечом и бормоча угрюмое «супер». Дом у Вилбура был ничего, весьма приличный даже; по крайней мере, так казалось, стоило миновать накрепко прокуренную прихожую с облезлыми запотевшими стенами. Обошлось не без помощи Томми: как-то раз он, придравшись, посоветовал хозяину раздобыть нормальную мебель, и Вил, на удивление, послушался. Хотя половина стульев явно была родом со дворов и обочин; хотя стояли они покосившись, непохожие, ободранные, с заляпанной чем-то обивкой, но все-таки это было лучше, чем ничего. Еды тут тоже не водилось: Вилбур обычно не ужинал. Сутуловатый, долговязый, тощий как щепка, он привычно предпочитал обходиться одним каким-нибудь случайно перехваченным перекусом да уймою кофе и энергетиков. Томми, оставшийся погостить, нисколько не считался с его странными пищевыми привычками и скорее потребовал есть. Вил серьезно озадачился, почесал в затылке, и… И, поразмыслив хорошенько, просто заказал им пиццу. Думал, хватит маленькой, но прожорливый подросток кончил тем, что умял ее всю, оставив Вилбуру корочку. Это было ничего. - Уверен… фто не хочешь… чефо-нибудь еще? – Пробормотал он с полным ртом, роняя крошки, и вытер руки об обивку дивана. Вил только покачал головой и мягко улыбнулся, когда Томми зашвырнул коробку на пол, с наслаждением допил остатки диетической колы, – единственной, которая нашлась у Вилбура, – и сыто откинулся. Они поболтали о всяком: идеи будущих видео, люди, лица, поводы для безобидных пародий. Разговор иссяк сам собой, как птичий гам в повечеревшей роще: не было ни принужденных слов, ни напряженных пауз; тишина и покой развлекали их так же, как шутки и споры. Спать не хотелось, но Вилбур все равно решил разложить для Томми диван. Он сам делал все, пока подросток молчаливо наблюдал, усевшись на подушках и по-детски обхватив колени. Как только было кончено, Вил повалился на скрипучую постель рядом с ним, закрыв глаза, точно в изнеможении – притворном или настоящем, трудно было бы сказать. Но пристальный взгляд Томми чувствовался кожей и жёг переносицу. Вилбур посмотрел перед собой, да так прямо и встретился с ними: холодными красивыми глазами Томми, красивого, чистого, не имевшего ни одного пятна на снежно-белой совести. Это было, точно что-то потревожило его лицо, слишком уже привычное к тьме и вдруг попавшее под наведенный любопытный луч. Вилбур отмахнулся от этого ощущения, рассмеявшись коротким бессмысленным смехом, и откинулся на жесткую спинку. Он тепло улыбнулся ему в темноте, перекатив тяжелую голову на сторону Томми и ласково щурясь, но тут же расслабился до полной бесчувственности. Уголки губ и руки безвольно повисли, как у гигантской, в полный рост, тряпичной куклы. Томми, как ни в чем не бывало, перемахнул заледеневшими на деревянном полу ногами и сложил их на коленях Вила, потом потянулся и наигранно громко зевнул. - Ты к себе собирался пойти? - О, черт, точно, – Встрепенулся тот в новом приступе хлопотливой заботы. – Я пойду, ты тут располагайся… Вилбур уже успел скинуть ноги Томми и привстать, но тут подросток его перебил: - Да нет, нет, – я подумал, мы могли бы посмотреть что-нибудь. Не зря же я ноутбук притащил. Повисла пауза. Вил, как только до него дошло, что ему предлагалось, поспешно и счастливо согласился с затеею Томми. Он галантно принес ноутбук и откопал в шкафу одеяло: в спальне обнаружилась только одна тонкая простыня, в которую он сам заматывался по ночам. Томми по-быстрому поставил им какую-то бородатую серию «Южного парка» и тихо хохотал себе под нос, поглощенный сюжетом. Вил с трудом разделял его интерес: честно старался смеяться одновременно с Томми, чтобы не выходило так, будто ему совсем плевать, но получалось чем дальше, тем хуже. Просто невозможно было оторвать свой взгляд от зачарованного, в радужных неоновых переливах, лица, от мило приоткрытых губ и пушистых ресниц. Вилбур даже не заметил, как подросток поставил сериал на паузу и обернулся к нему, возмущенно пыхтя. - Ты вообще смотришь? Можем включить что-то еще, если тебе не интересно, Вил. – Пробурчал он, очевидно не желавший выключать свое любимое шоу ни за какие коврижки. - Н-нет, конечно нет! Просто задумался что-то. – Отговорился было Вилбур; но какая-то новая мысль промелькнула и зачесалась в мозгу. – Хотя вообще-то есть тут одна серия получше… Он развернул к себе ноутбук, – бледный свет экрана озарил его лицо, такое же бледное, – и набрал что-то так, чтобы Томми не видел. Оказалось, восьмая серия седьмого сезона. Пяти минут не прошло, как подросток вновь глянул на Вилбура, до крайности озадаченный. Чего и говорить, это был один любопытный весьма эпизод, посвященный теме гомосексуализма. - Это разве не обидно? – Спросил он серьезно. – В смысле, обидно же, да? Вил усмехнулся, пожав плечом. - Кому как. Толку от этого было немного. Томми пробормотал «окей» и продолжил смотреть, но терпения его хватило уже всего минуты на две; что-то точно подмывало подростка, никак не давало ему замолчать. - Но геями ведь от такого не становятся? Я много раз подобное делал, и ничего, не гей. – Прибавил он, заикнувшись. - Мне откуда знать? Вопрос мудреный! – Отвечал Вил, философствуя: его занудство всегда только пуще раззадоривало Томми. - Нет, ты мне скажи, - Не унимался подросток. – Одеваться так – это по-гейски? - А парней целовать? – Выпалил он ни с того ни с сего и сам устыдился: уж очень глупо вышло. Томми, однако, серьезно задумался, точно Вилбур его и впрямь что-то непраздное спросил. - Я с парнями никогда не целовался, но с девчонками тоже ведь нет. Мы с моей еле за руки держимся! Вил заметно помрачнел и тут же отвернулся, стоило Томми помянуть свою девушку. Да, конечно. Он почти успел забыть, что она существует. Вот же черт. - Смотри давай, не отвлекайся. И они действительно досмотрели всё до конца, не прерываясь и не говоря поверх персонажей. Но когда было кончено, и Томми свернул вкладку, и Вил уже давно успел позабыть все на свете, не то что их недавний разговор, подросток выдал: - Разве дрочить с другим парнем – это так уж по-гейски? Вилбур даже опешил на миг, но чудом довольно быстро припомнил: какая-то шутка из вот этого самого шоу, которое они сейчас смотрели. С реакцией вышла задержка, смех немного запоздал, но Томми все равно ему заулыбался. - Повторять за кем-то – не всегда смешно, знаешь ли. - А я, может, вполне серьезно. – Заметил подросток со всею невозмутимостью, но Вил так вытаращил на него глаза, что тот сейчас же покатился со смеху. Вилбур не смеялся. - Ты сам-то как думаешь? – Спросил он тихо, с тихой, вкрадчивой, остановившейся улыбкой. - Я, ну, я не знаю… Никогда не делал ничего такого. - Я тоже нет. Стало как-то действительно неуютно. Мертвая тишина, только скрип жестких пружин и шумный гул перегревшегося ноутбука. Но стоило Вилбуру встряхнуть головой, порываясь подняться и нарушить молчание чем-нибудь совсем безобидным, как Томми, торопясь, его перебил: - Нет, так как же? Ты старший, Вил, тебе видней. - Слова его звучали так твердо, точно он прибивал их гвоздями. Когда этот мальчишка появлялся у Вилбура дома, то вызывал ответ даже у самых заглохших вещей: пыльный пол без ковров гудел у него под ногами, двери дрожали и хлопали, сам спертый воздух пугливо вздрагивал и свистел. Голос Томми, преломляясь, отозвался эхом в глубине полузаброшенных хозяином комнат, – и в самых мрачных уголках его сердца. Вилбур сел, облокотясь об угол дивана. Половина его лица погрузилась во тьму, и один глаз казался закрытым, другой, озаренный электрическим светом, смотрел как-то неподвижно и выпукло. - По-моему, так: если рук не распускать, то не гей. - Ага, ну да. Я не гей… - Томми поднял на него глаза: в них сверкнуло жадное, болезненное почти любопытство. - А ты? - Нет, я нет. – Отвечал Вил, четко, монотонно отделяя слова. Его взгляд как-то потерялся в кочках, впадинах и узорах неряшливо застеленного, скрипевшего от каждого движения матраса. Он думал обо всем и ни о чем, трудно собираясь с мыслями, ища что-то одно, чтобы на нем остановиться. Наконец нашлось и злобно полоснуло по душе. Девушка. - Как же твоя девушка? Неужели не заводит? - Чего? Нет. Нет, пошел ты! – Взвился Томми. – Да и к тому же, если… Если бы мы, – ну, ты понял, – то в этом не было бы ничего гейского. Так что она тут ни при чем. - Мы? – Вил поднял брови, тонко улыбнулся. - Я о нас ничего не говорил. – Поддразнил он, чувствуя, как тяжело становится дышать и дурея от этого ощущения. Томми покраснел до кончиков ушей, весь подобрался, выпучив глаза от стыда и досады. Он как-то вдруг пришел в себя, свалился на холодную трезвую землю со своих воображаемых небес. Но прежде, чем до слез смутившийся мальчишка смог промямлить извинение или отмазку, Вилбур вдруг захохотал, как сумасшедший. - Да прикалываюсь я, приятель, прикалываюсь! Паника подростка тотчас же сошла на нет, уступая место раздражению. Он поморщился, оскалив зубы, как волчонок, но Вил, заметив это, крепко хлопнул Томми по плечу. Тот ударил в ответ, посильнее, и уже их общий смех постепенно замер в ночи. Тогда Вилбур задал один последний вопрос. - Приятель? - Да? - Если руки распускает только один – это как, по-гейски или нет? Томми пожал плечами, точно крупно вздрогнул от тычка или окрика. - Я не гей. - Я тоже. - Тогда нет. Он быстро отвернулся и зашарил взглядом в темноте, тут же испугавшись своей откровенности: а вот как если все это была одна большая, хитрая, жестокая уловка? Вдруг Вил пытался вывести его на глупость, вдруг он и вправду просто… прикалывался? Одиноко прозвучал его низкий, мягкий, мягко-затаившийся голос: - Сиди смирно, хорошо? Томми, тяжело сглотнув, сел прямо и молча кивнул, уже чувствуя в Виле того, кто может приказывать. Бело-голубой электрический блеск играл на приопущенных светлых ресницах, пока фигура Вилбура, приблизясь, не заслонила от него экран позабытого ноутбука. Горячее дыхание Вила на его губах и щеках в их общей наэлектризованной темноте. Улыбка, незаметно вкравшаяся к Томми на лицо, новый крохотный кивок, – скорее спазм бессильной мелкой дрожи, что сотрясала все тщедушное тело подростка. Нервные вздохи сжимались в стесненной, тяжело приподымавшейся груди; он смотрел на наклонявшегося к нему Вилбура, как зачарованный, но все же оставался совершенно неподвижным. Он был так послушен ему. Так безукоризненно доверчив. Восторг, великолепие, неслыханная роскошь: Вил легонько прислонился своими губами к его, чтобы это было ровно так же сладко, как и мучительно. Положил тяжелую ладонь на худое плечо, потом на щеку, обвел пальцами его линию челюсти. Остаться так на несколько мгновений, не углублять поцелуй: просто почувствовать друг друга, допьяна напиться этим первым, ангельски невинным касанием. Пытать себя близостью его сладкого рта, которым он так давно мечтал завладеть. Томми сдал первым, не выдержал: поднял руку и обвил запястье Вилбура, слабо, совсем недостаточно для того, чтобы надавить или направить. Тот и не позволил бы ему, – тотчас переложил ее подростку на бедро, молчаливо напоминая не шевелиться, а зато прильнул губами гораздо теснее. Вил целовал его, как будто заклинал и ворожил: то терся о розовую щелочку приоткрытого рта и качал головой, словно приговаривал – нет, нет, нет; то наклонялся на одну сторону, на другую, запечатлевая на нем крепкие, томные, голубиные поцелуи. Широкие ладони при сем не оставляли плеч подростка, его шеи, ключиц и были такими горячими, что собственные раскрасневшиеся щеки казались Томми ледяными. Сработало хорошо, даже очень, славно утолило непереносимую любовную муку: на таких условиях Томми все же находил существование возможным. Но тут Вилбур отстранился и длинно облизал дрожащую, полную, соблазнительно выставленную губку, с упоением втянул ее в рот, подпустил легонько зубы. Подросток издал маленький, жалобный, удивленный как будто бы звук; Вил сам едва заметно застонал в поцелуй, и одно это уж потрясло Томми так, что ему вдруг показалось совершенно невозможно дальше сидеть, не смея ни схватить его за волосы, ни обнять, ни прижаться покрепче. Но в тот самый миг, когда нетерпение переполняло подростка, и он чувствовал, что больше ни за что, ни за что не сможет сдержаться, – именно тогда-то Вил резко разрывал поцелуй, вынув свой большой, с горьким ацетоновым вкусом, язык чуть не из самой его глотки. Они замирали так на время, борясь каждый со своими неуемно возраставшими желаниями, краснея и ловя губами горячие вздохи друг друга. Постепенно сладострастная тоска прекращала ломать Томми так сильно, и он все же продолжал сидеть, принимая поцелуи Вилбура: с трясущимися, разъезжавшимися в стороны ногами, с разинутым, как у галчонка, ртом. Вилбур щедро награждал его за это. Одна рука обняла подростка за талию, притянула к себе на какой-нибудь сантиметр, другая свободно путалась в его светлых кудрях, нежно сжимала, оттягивала, посылая по позвоночнику Томми ледяную щекотку. Тот скулил, стонал, позабыв обо всем, отчаянно желая большего, и Вил отвечал ему тем же отчаянием: тоже хотел, чтобы подросток хватал тощими руками его шею и спину, бездумно водил ими по всему его телу, как следует оттаскал его за волосы, моля о касаниях, трении, близости. Но Вил велел ему сидеть смирно. И Томми слушался. Вслед за припухшими от поцелуев и укусов губами настал черед лилейной тонкой шеи, костлявых ключиц. О, Вил хорошо знал этот узор из жилок, родинок и вен, наизусть. Он наскоро провел по ним языком, заработав у Томми один особенно громкий захлебнувшийся стон, потом еще и еще, собирая капельки соленого пота. Вскоре пошли поцелуи, засосы, все чаще, глубже, грубее. Подросток млел и обмирал, ощущая плотоядное пожатие на удивление сильных и острых, как звериный капкан, челюстей, – рядом с точками пульса, в нежном месте под линией челюсти, в уголке меж шеей и плечом. Томми сглатывал – жадный рот преследовал подпрыгнувший кадык. Томми запрокидывал голову и глубоко, ненасытно стонал – Вилбур принимался за него с утроенным аппетитом. На бледной, полупрозрачной в электрическом отсвете коже расцветали бурые кровавые цветки. Было больно, и Вил любил вкус боли, упивался им. Быстрые, не знавшие покоя руки Томми порхали вокруг Вилбура, как насмерть замерзающие пташки вокруг пламени, – обжигаясь, опаляя заиндивевшие крылышки, но все-таки не находя в себе сил перестать. Он сжимал футболку на его спине в отчаянную, до побелевших костяшек, пригоршню, скользил пальцами по подъему худого бедра, но Вил тут же отстранял его, теперь гораздо жестче, и жестче впивался зубами в мягкие губы. Вскоре подросток сам начал одергивать себя, сам унимал свои чесавшиеся от желания коснуться руки: вытягивал их по швам, сжимал и разжимал кулаки, а наградою ему была оскаленная в поцелуй улыбка Вилбура, такая же кисло-соленая, как его собственная кровь. Вил остановился перевести дыхание, заодно оценить результат своей усердной работы: о, Томми выглядел потрясающе. Таким растрепанным, вмазанным, совершенно ничего не понимавшим и уже беззаветно готовым на всё. Он бесстыдно стонал, задыхался от переполняющей чувственности. Вилбур его даже не трогал, подросток сам не смел к нему прикоснуться; но слезные голубые глаза скользили по его лицу, рукам, задравшейся футболке вверх и вниз, точно облизывали, а искусанные губы бесконечно лепетали еле слышным шепотом – пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Руки Вилбура пустились гладить и сжимать его бедра, худые, детски угловатые, напряженные до дрожи. Одновременно с этим снова понежневшие губы прижались к сладкой бархатной шее, осыпали ее поцелуями, особо, впрочем, сосредоточаясь на уже наливавшихся зудом и болью засосах. Это могло бы быть почти неприятно, может, если бы не пальцы, изумительно находчивые пальцы, вводившие подростка в исступленный эротический транс. Вил то пожимал его руки, то клал ладонь на жадно трепетавший от желания живот, намеренно минуя пах, и так спокойно и тепло, точно лечил прикосновениями. Это было хорошо. Но как же все-таки хотелось двигаться, толкаться в руку Вилбура бедрами, обнимать его так крепко, сколько хватит сил. Это было, как подпасть под чары сказочного злого волшебника, как играть с друзьями в «замри-отомри» и не сметь шевельнуться, когда вокруг уже давно никто не играл; как видеть самый сладкий сон и с ужасом ощущать, что, по закону сна, тело не слушается, точно занемевшее или покрытое клеем. Все, что он мог – нетерпеливо ерзать на месте, покачиваться вперед и назад, силясь унять желание, как истерику. Не помогало: Вилбур снова лез целоваться, да так умело, что подросток бы, точно, свалился, если бы его не придержали за плечи. Веки Томми нежно трепетали, глаза блаженно подкатывались – Вил раскрывал его еще глубже, заламывая голову в поцелуе. Приятно было таранить языком его мокрый маленький рот и всласть кусаться, но лучше была безусловная покорность, мурашки, дыбом поднимавшие волоски на тонких руках, расслабленные челюсти, что сами жадно открывались шире. И все это был он: Вил, Вил, Вил. Вил, доведший этого стеснительного до угрюмости, ни разу в жизни не целовавшегося девственника до такой головокружительной откровенности. Стоило только подумать об этом, и Вилбур сам не выдержал, прильнул к груди подростка головой, как истосковавшийся по ласке бездомный котяра. Подбородок Томми уперся ему в макушку – Вил, не стесняясь, застонал глубоким низким голосом, забрался под его футболку, стал водить незрячими руками по тонкой талии и впалому животу, по покрытой негустыми волосками груди. Он обнял ее, плоскую, ладонями, как будто обжимался со школьницей, и так и зарычал от восторга: Томми дернулся, шумно пыхтя ему в волосы, болезненно дернул руками, зажатыми меж его бедрами и коленями Вила. Поцелуи. Эйфория, расцветающая в легких. Ненасытное желание, которое ничем нельзя было утолить. Подросток, поймав ртом спертого воздуха, принялся елозить ногами одной об другую, бесконечно чувствительный, не решавшийся попросить приласкать его. Вилбур, заметив, положил ладонь ему на бедро и медленно, подтягиваясь пальцами, передвинулся к паху, затем накрыл его и мягко надавил – тогда жалкий, придушенный скулеж подростка прорезался, наконец, по-настоящему счастливой, упоенной нотой. Он так долго терпел, и Вил давал ему то, о чем он, споря сам с собой, боялся попросить, давал ему больше. Движения Вилбура были неторопливы, как само время, которое, казалось, протекало в этом доме медленнее, чем везде. Он медленно поддел футболку Томии, медленно стащил ее через задравшиеся кверху руки. Привычный мучительный стыд, всегдашнее желание прикрыться не могли пронять подростка; он и думать о них позабыл. Он готов был умолять, чтобы Вилбур хотя бы посмотрел в его сторону. Страшно хотелось, чтобы его хвалили, ласкали, страшно хотелось нравиться. Напор Вила мягко клонил его лечь. Тот, отжавшись на локтях, согнулся над его обнаженным, пошедшим пятнами торсом, как перед святыней. Маленькие, избирательные поцелуи в живот, в руку и в грудь, – Томми сладко вздрагивал от каждого, – скоро сменились на касания большого шершавого языка. Томми был на вкус, как свежий теплый ужин, приготовленный кем-то, кто тебя любит; как счастливая, полнокровная, беззаботная жизнь, которую Вилбур давным-давно отчаялся обрести, даже бросил пытаться. Он вылизывал торчащие ребра, косточки по сторонам от живота, темно-розовые соски со странным каким-то, исступленным благоговением; может, дольше, чем хотелось бы Томми, которого такие ласки только пуще дразнили. Если закрыть глаза, то легкое, капризное удовольствие приятно заострялось. Подросток выгнулся, ища стимуляции, и одновременно толкнулся бедрами в удобно подвернувшееся между ног колено Вила. Тихий, хриплый, отрывистый смех, – как помехи забарахлившего радио. Вилбур вновь погладил его через ткань (Томми уже был таким твердым, что слюнки текли) и принялся кружить большим пальцем у болезненно набухавшей головки. Легонько потереть, надавить в самый центр, вслушиваясь в аппетитный липкий звук: было просто сделать Томми хорошо. Заведенный до боли, до раздражения, он был бесконечно отзывчив, вот как бывает отзывчива марионетка на коротеньких ниточках: дергался неуклюже и неестественно от всякого малейшего стимула. В конце концов вышло так, что дернувшаяся коленка Томми уперлась Вилбуру между расставленных ног. Сосредоточенно сжатый рот отпахнулся, как часы с кукушкой, и Вил услышал собственное изумленное «ах!», словно из-за толстого стекла. Тяжело скрипели шестеренки в этом поеденном молью рассудке, тяжело, небыстро доходило до него даже такое опьяняющее наслаждение. Стоило понять, что только что произошло, – ему все показалось весело вдруг, ужасно забавно. Вилбур воодушевленно, широко улыбнулся, с готовностью полуприсел на худом подростковом бедре. Тот, едва понимая, что уже было позволено, а что еще нет, согнул колено туже и легонько им поерзал у Вила в паху. Горячее, твердое, аппетитно сжатое в джинсах, отзывавшее на каждое движение крупной, чувствительной дрожью… Вилбур, как подкошенный, прижался лбом к его груди с длинным стоном, с высоковатыми жалкими всхипами. Томми оставался неподвижным, беззвучным, беспомощно раскинув руки и уставившись в мерцающую темноту потолка. На губах у него трепетали, невысказанные, самые сумасбродные нежности. В сердце билось, нарастало что-то баснословное, стыдливое, ужасно неуклюжее, просившее найти для себя выход хоть бы в самых скудных, бледных, грубо-неотесанных словах. Вил ласкался об него, мыча с закрытым ртом, и выгибал худую, с вздыбленными позвонками, спину, и бесстыдно вздергивал зад. Это как-то очень вязалось в воображении Томми с теми корчащимися с тоски, кусающимися стихами, которые он находил у Вилбура то там, то здесь, на рассыпанных черновиках и открытых в телефоне заметках. Вил сочинял их во всякое время, спасался ими, истощенный, усталый, измученный. Напротив, – болтливый, резвый, неугомонно надоедливый Томми чувствовал себя немым и беспомощным, как только речь заходила о чувствах. Но Вил всегда угадывал его желания без слов. Этот двадцатитрехлетний мужчина с ледяной усталой душой становился подле Томми страшно чутким и проницательным, как девушка в своей первой любви. Стон подростка моментально поднял его сесть, шатаясь с пьяной улыбкой, и наконец-то уделить внимание своему визави: хорошенько помять его через ткань, потом стащить мешавшие штаны с левой ноги, бросив их болтаться на правой. На натянувшихся серых боксерах обнаружилось темное влажное пятнышко. Томми, быстро глянув вниз, отворотился и смущенно дернул голой коленкой, очевидно изнемогая от нетерпения, но пытаясь сохранить самый независимый вид. Отрочески неловко и трогательно, совсем так, как Вилбур обожал. Он, вспыхнув в приступе горячего преступного умиления, едва подавил в себе желание накрыть его ртом; вместо этого пустился играть с холодившей палец липкой точкой, потирая приоткрытый конец. Не то стон, не то смех, не то озлобленный фырк напомнил Вилу наконец, что всему же должна быть какая-то мера. Даже самая волшебно искаженная логика не давала ему права так жестоко истязать его милого мальчика, натерпевшегося за свое упрямство сполна. Вилбур поспешно нырнул рукою под мягкую ткань, сдвинул ее вниз, освобождая возбуждение Томми. Торчком стоявший член ударился о низ живота приоткрытой головкой, роняя на кожу прозрачную смазку. Вил счастливо сжал его в пальцах, откровенно любуясь, шепча что-то смешное или нежное, и Томми скоро успокоился в его руке, сморгнул с прозрачных глаз досадливые слезы. Он улыбался на его улыбки с тихой ласковой дрожью, блаженно жмурился, когда Вил задевал легко и невзначай чувствительный, сочившийся смазкой конец. Ему снова захотелось говорить, но теплые толчки кулака и целое море неподдельного вожделения, плескавшегося в черных Виловых глазах, как-то сами и с райскою легкостью сводили этот неудобовыразимый хаос до бесчисленных «пожалуйста» и «еще». Вилбур слушался, ласкал его трудолюбиво и безо всякой премудрости. Влюбленная, полумечтательная нега скоро уступила место грубоватой раздражительной страсти, с которой он, бывало, набрасывался на себя в одинокие апатичные дни, чтобы почувствовать хоть что-то. Он снова улегся на Томми, оседлав его колено, и прижался ртом к торчащим соскам, чтобы не завыть в голос. Красноватая, в глянцевом блеске, головка замелькала в его кулаке быстро-быстро, упираясь Вилбуру в живот на нырке. Так они сплелись, – один уже пресыщенный и измученный жизнью, другой молодой, очарованный ей, как сказкой и сном, – дико связанные общностью этой преступной страсти, пили одно вино наслаждения на двоих. Одинаково текло оно, опаляя, на нечистые и чистые уста. Это было, точно Вил его всего одел своей тяжестью, запахом, ласками. Это было так хорошо и правильно, что Томми, совершенно позабыв, что делает, вцепился ему в волосы, прижал к своей груди в отчаянном, сердечном объятии. Мокрая горячая ладонь сдавила его посильнее, повернулась на головке, и подросток снова ослабел от удовольствия: вскинул руки, разметавшись, а когда опять открыл глаза, – лицо Вилбура, напоминавшее ворох теней с блестящей улыбкой, приподнялось и неподвижно впилось в него взглядом. - А я думал, ты не гей. – Голос прозвучал и погас в его помраченном сознании. - Заткнись. – Только и был ответ; и Вил заткнулся, правда. К тому моменту Томми окончательно оставил все попытки поспевать за остервенелыми движениями своего визави и просто позволил Вилбуру хорошенько трахнуть себя рукой: расслабил бедра, раскинул ноги, запрокинул голову, бормоча и волнуясь. Трепетал плоский живот, поднимаемый коротким, глубоким дыханием, топорщились худые ребра. В высоковатом, то и дело ломавшемся голосе все чаще прорезалась томная грудная глубина. - Вил, ах, пожалуйста, Вил… Я сейчас, я!.. – Так он кричал, комкая простыни – видно, подцепил приемчик из какого-нибудь порноролика и отыгрывал теперь перед Вилбуром роль. Получалось не особо натурально. Вил уже собрался поддразнить подростка колкой усмешкой, как вдруг тот содрогнулся весь, выгнул спину, истекая обильной и скользкой, как жидкое мыло, перламутровой спермой. Ее струи запачкали ему грудь и живот, склеили Вилбуру пальцы. Томми, нежась и млея в постепенно остывавшем жаре оргазма, широко улыбался на вершине отрывистых, больно замиравших в груди вдохов. Вот это уже было неподдельное, совершенно правдивое. Вилбур тупо, механически дрочил обмякший член, бессмысленно желая как-то этот миг продлить, пока подросток, мучась перевозбуждением, не оттолкнул его сам. Тогда ему осталось одно, только одно всего: покончить с собственной нуждой и снова уползти в непроницаемый для любопытных взглядов мрак из никому на свете не понятных мыслей, бредней и снов. Вил уже чувствовал, как их зловещая тень расползалась над ним. И как бы ни хотелось попросить у Томми помощи, уж лучше было справиться самому, побыстрее. Подростковое бедро еще торчало у него между ног, и Вилбур, примостившись, принялся себя об него шлифовать. На глаза налезли слезы. На конце почти мгновенно раззуделась давно накипевшая сладость, суля скорый оргазм, краткий миг волшебного отвесного полета вниз головой. Разнеженное лицо Томми, его уставленный в пространство взгляд и подтекавшая с губы слюна еще мощнее подтолкнули Вила к краю, – одинокому, постыдному, почти беззвучному. Докончив дело в неприятно липнувшие к телу джинсы, Вилбур тотчас же перевалился на матрас: дать Томми отдышаться и прийти в себя. Время, потревоженное их возней лишь слегка, вновь замерло, мерцая чернотой, как затхлая стоячая вода. Миновали минуты, часы и столетия, прежде чем подросток приподнялся на локтях и глянул на Вилбура. Там лежал он, где пришлось упасть, не пошевелившись ни разу, не отводя глаз от пересеченного овалом света потолка. Тяжелый, отрешенный и всему чужой, как сама судьба. Безмолвный и холодный, как смерть. Томми попытался заглянуть в глубину тех каменных мыслей, что оттягивали Вилбуру затылок и которые он чувствовал всегда, сам не вникая, не притрагиваясь к ним, – попытался и не смог. Взгляд, встречавший и свет, и тьму с одинаковым равнодушием, перехватил взгляд Томми. Притворство, которое Вил так легко носил всю свою жизнь, возвратилось на прежнее место с одним быстрым взмахом ресниц. Тогда подросток подтянулся к нему на руках и, горбясь, наклонился, чтобы поцеловать. Одни полные искусанные губы коснулись других, юркий розовый язык приоткрыл нисколько не сопротивлявшийся рот: Вил разинул даже шире, позволяя Томми облизать ему зубы и нёбо, очень вольно, в полную сласть, до самого подъема пересохшей глотки. Ожившая ладонь легла подростку на шею, погладила щеку; Вилбур бросился ему отвечать, точно разом оттаял. Он втянул его губы своими, зашарил языком наугад, целуясь мокро, грязно, почти зло, – все-таки Вил умел любить только так, как земля любит покойника: жадно и безо всякого милосердия. Томми упоенно застонал в поцелуй. Повернулся набок, чтоб столкнуть их рты. Стать еще ближе, насколько только возможно, но… Но Вилбур, снова ослабев до апатии, отнял у него свои губы и отвернул лицо в темноту. Экран выдохшегося ноутбука погас. Снаружи, где-то очень далеко, промахнула машина, и прорванное кольцо тишины сомкнулось за ней, как тяжелые железные створки. А Томми ощутил вдруг, как в душе растет, переполняясь, разочарование. Гнетущее и совершенно несомненное.