***
Проходит половинка половин суток, когда он доходит до окраин леса. Того самого, который упоминал Саньлан. Он расположен полукругом на восточной стороне, подобно полумесяцу со взгляда на высоте птичьего полёта. Там же была расположена широкая река, такая же как море, омывающее пустыни на юго-западе, где ходят караваны, увешанные шелками и верблюжьим пухом. Чей говор столь экзотичен, а заместо монет с трезубцем и ликом святого на сторонах, виднелись заморские с профилями греческих полководцев. На помостах вдоль грязного берега, крутились черти и оборотни, закидывающие зелёные от тины сети. Водили взад-вперед, баламутя ил на дне и поднимая его мутным облаком к поверхности. Он наблюдает за курьезом: в сеть из-под моста всплыл толстый водяной, зажимающий во рту веревки и пытается их перегрызть острыми пираньями зубами. Отчего забранился, держа этот кляп с полными жабрами воды. Волкодлак растерянно отпускает сеть, поджимая серые уши к голове и наблюдает как сетка рвется окончательно, а из неё выплывает пострадавший. Вместе с косяком окуней, высвобожденных им. Се Ляню видна вся жизнь на том берегу, как на ладони. Он проходил мимо по утёсу, что как многоэтажный бельэтаж раскрывал обзор. А снизу виднелся широкий выступ, подобно амфитеатру с бенуаром или очередной этаж, но ниже. Выносит голову над обрывом, желая увидеть продолжение истории, но взгляд падает вниз когда увидел полый террикон — многочисленные ласточкины гнезда, где селились многие поколения касаток. Они вылетали из ямок, а те что заприметили Се Ляня, лишь немного высовывали клювы, ожидая пока он уйдёт. Что он и сделал, не увидев ничего интересного впредь. Его быстрый шаг замедляется на обычный, стоило лишь зайти в пролесок. Усыпанный ландышами, за которыми поволокой шел сладкий цветочный запах. Отчего голова медленно кружилась и его вело. Благоговейно он проводит руками по колоскам зеленеющей травы и проходит вглубь. Идёт дальше, пробираясь через дебри, пока не находит маленькую поляну, освещенную софитом солнца. В тени еловых деревьев замечает бревно, на которое решает присесть. Смотрит как льется аксамитовые паволоки с неба, с редкими вкраплениями мулине подобно полосатым шмелям. Они жужжат и кружатся, то пребывая, то исчезая перед глазами, унося за собою нектары. Настроение внутри плоти разливается великолепное, отчего он улыбается как дурачок, смотря вперед и наслаждаясь видами. «Отличное время для любования» — подумал он, мигом распрямляя сложенные по-турецки ноги, откидывая руки. Он чувствует на душе поющие оркестры дивления и наслаждается часами, проведенными с природой.***
Се Лянь пьяно раскрывает глаза, перед которыми контрастно плавают мушки. Напеченные глазные яблоки нагрелись и слезились — совсем не заметил как солнце сменило свое положение на небосводе, отчего сейчас освещало его мраморное лицо своими злато-искровыми лучами. Не сразу подмечает вокруг себя по меньшей мере дюжину десятков бабочек, которые застилали собою мшистую землю. Они сверкали и слепили узкие щели глаз, больно отдавая в голову, как трезвон по котлу. Даже на макушке и плечах он чувствовал невесомую тяжесть. Поистине волшебно, превеликое чудо. На грани божественного, что можно сочинять оды об этом. Словно Се Лянь — избранник бога, кой предстает сейчас перед ним в образе тысяч, миллионов или больше, бабочек. «Скорее антихрист» — нашептывает кто-то сладко прямо в ухо, шевеля височные волоски от дуновения холодного дыхания. Он по привычке щетинится, но оборачиваться не считает нужным. Его теперь не волнует, кто предстал перед ним сейчас. Он чувствует трепет и благодарность, которая струится нежными потоками по воздуху. …И снова открывает глаза. Повторно, не закрывая их в предыдущий раз. Что кажется невозможным, но вокруг него теперь пусто, от чего становится тоскливо. От того, что лицезреть невиданное дано было лишь пару блаженных секунд. И слышать этот басистый голос, парой октав которого граничил с баритоном, пришлось лишь в двух словах. Диафрагмальное дыхание, так характерное для этого досуга учащается на легочное и он засобирался обратно, приводя опустевшую голову к мирскому бытию.***
Судя по искаженному восприятию времени, он провел за стенами города двое суток. Не специально, конечно нет. Просто его всегда прельщает природа, даже в сравнении с разукрашенными улицами, разноцветными огнями и веселой музыкой, что льется из уст дудочника и рук гусляра. Все это не имеет смысла, когда ты один. Максимум пройти мимо, не ощутив должной теплоты душевной. С природой несколько проще. Его всегда встречает стрекот кузнечиков и соловьиное пение, растревоженное дятлами. Ведь знает, что их песнопение — естественно, а не искусственно, чья цель спровоцировать людей на бурные аплодисменты. От этого так хорошо в лесной глуши. Се Лянь в шутку задумывается: будь в его венах хоть капля нечистых сил, он с удовольствием бы стал лешим. О, чудно было бы проводить своё бессмертие в истинном единении, а не редких любованиях, после которых он не преисполняется мудростью, а лишь теряет счёт времени. Как в недавний раз, после которого он ощущает всю безжизненность и нереальность своего тела — онемевшего и охладившегося, а шарниры в руках скрепились намертво паутиной. После которого он долго разминался, слыша грозный хруст где-то в суставах. Даже сейчас он все ещё приводит в норму ненормально подскочившее чувство глубокой дереализации. Весь мир кажется излишне ярким и шумным, когда он заходит за ворота града — он считает нужным пойти и проверить сохранность своих вещей в снятой комнате (про которую он забыл совсем. Внутри живет жабье чувство, что зря он заплатил за нее — логичнее было бы сохранить вещи где не будь на опушке, раз его там не бывает). Проходит дальше и начинает замечать странное: с каждым новым шагом одна свеча гаснет, в иной раз зажженная лучина на чугунной перекладине. После двухсотого шага на улице стало темно, как и должно быть глубокой ночью, а толпа чертей сама собой разбежалась ютиться у себя в избах, со слабыми огоньками ушедшего веселья. Се Ляня это радует, он ощущает растущее благо в голове. Пока несколько студёный ветер не подул в его сторону, покачивая и путая густые волосы, которые сейчас были заплетены в длинную косу (из неё выбились пряди — она стала неаккуратной, что не плохо в его случае. Получился весьма занимательный вечерний шарм). Длинные локоны, которые он не закреплял в причёске, накрыли глаза из-за чего пришлось рукой их смахивать и аккуратно поправлять. А после того, как глаза больше ничего не закрывало, в тридцати аршинах он увидел фигуру мужчины. Ногатовые волосы были не заплетены и развевались по ветру. Он видел пару тонких кос, заплетённых из прядей, в которые были вплетены алые ленты и дополнялись бусинами — внутри золотой спиралью уложена нить, залитая рубиновым оловом. Его зрение никогда не подводило — орлиное всегда, помогающее в бою. Неоспоримое преимущество в божественных стычках, когда он ещё томился и скучал на небесах. Сейчас оно его подводило, ведь явно он не видел второго глаза человека, который размеренным шагом подходил к нему. Под той чёлкой, зачесанной на одну сторону виднелась лишь чернеющая темнота и ничего более. Он ахнул, когда увидел на нем красный — в темноте бордовый — плащ-корзно, так богато обшитый серебряными нитями в загадочном узоре, а на воротнике ирбисов мех, красиво отсвечивающий в свете луны, окруженный абсолютной бездной черных волос. Таких же черных, как сафьяновые сапоги, на которых звенели серебряные лески с уплощёнными бусинами, так похожие на… Бабочек? Некто уже достаточно близко успел подойти, чтобы Се Лянь узнал в чертах своего знакомого. Который пару дней назад обещал явиться в истинном обличии. Неужели… неужели Саньлан? От осознания он вздрогнул и вспомнил самоуверенные слова юноши, который ручался за себя перед Се Лянем, что тот его узнает. Вот только… Было так волнительно, он чувствовал себя крайне неуверенно при его нынешнем обличии: ноги подрагивали, а на висках выступал холодный пот. Весь он поджимался в странном волнении и восхищении. Теперь перед ним стоял не хулиганистый юноша, на вид который выглядел годом-двумя младше Се Ляня (а он в свою очередь не сильно отличался от него, такая же крайне молодая внешность, не дающая цифр в возраст больше семнадцати лет), а уже мужчина, ставший несколько выше своей «отроческой версии», с заострившимися чертами лица и более надвинутыми веками на глаза. Точнее глаз. Второй покрывался повязкой, расшитой медью волнами и листьями клена. — Откуда следуете в столь поздний час? — мужчина приподнимает бровь и спрашивает. А у Се Ляня от вопроса кажется сломалась голова. Забыл то, откуда шёл, после того как услышал тот самый голос. Тот самый, который усмехался над ним, пока он падал с дерева и этот же голос немногим позже страстно представлялся антихристом. «Саньлан» замечает перемену в его лице. Эмоции, что отражались в ровных чертах исказились в большем преувеличении. Он был обескуражен роскошным обликом беса, что сейчас стоял перед ним, а когда услышал его голос точно впал в ступор. Он усмехается при виде лика наследного князя, который после этого готов был упасть в обморок от нахлынувших воспоминаний. — Как видишь, я выполнил твоё условие. — мягко улыбнулся молодой человек. — Хотя я так-то в проигрышном положение перед тобой и чувствую себя виноватым, ведь ты не просто выполнил, а перевыполнил мою договоренность — не только не появлялся в оранжереи без меня, а принципиально не переступал порог Призрачного города, бродя по лесам. Он возмущен таким пустозвонством. Открывает рот, чтобы сказать что-то резкое, нехорошее, отрицающее связь, которую успел понастроить Саньлан в своей голове. В мыслях крутится сапожная брань, которая по привычке застревает в горле. — Саньлан, не говори чепухи. — как-то вопросительно он отвечает. Первое, что Се Лянь сказал ему, градоначальнику в истинном облике. — Хуа Чэнчжу? — обращается тот вглядываясь в единственный ониксовый глаз. Было тяжело держать взгляд, ведь сейчас его собеседник не отводил глаз, что обычно делал, будучи Саньланом. — Предпочитаю когда меня зовут Саньланом. — после небольшой паузы добавляет Хуа Чэн. Он по всей видимости раздумывал над своими предпочтениями, спорил сам с собою. Вспоминал как его называл Се Лянь и как ему больше нравится, где звучание мелодичнее и не трется об острые слоги. Остановился на Саньлане. — Как скажешь. — на самом деле он предположил ещё тогда. Он не конченый глупец, что не разглядел в нём что-то сокрытое. Кто же знал, что самая невероятная, дикая и идиллическая теория окажется истиной. — Тогда изволишь? — Хуа Чэн протягивает холодную, белую руку. Из-под прозрачной кожи виднеются синие вены, придающее его ладони глубокую царственность, уходящую корнями в его род. Кольца на худых пальцах многочисленны, даже над верхней костяшкой виднеется маленький обруч с продольными линиями. Все как на одно схожи, но Се Лянь проходится взглядом по каждому и замечает иллюзию: каждое совершенно разное, совсем непохожие. И в голове узоры каждого не могут отложиться, пока он так взволнованно протягивает руку. С Саньланом было проще — он сам сжимал его протянутую руку и ощущал всего одно единственное украшение на указательном пальце. В то время как сейчас металл касался всех фаланг, а ладонь ими властвующая сама аккуратно прижимала кисть Се Ляня к своей собственной. — Саньлан, скажи, на самом ли деле в твоих руках так много бабочек? — сомнений теперь не оставалось. По его антуражу он видел укоренённый прообраз крылатых насекомых. — Это малая часть. — послышался лёгкий, слегка приглушенный ответ. Его голос сейчас был преисполнен высшим умиротворением, глядя на Се Ляня. — Тогда, в том лесу это было наяву? — Я сам не уверен. — тот прикрывает глаз, по всей видимости предаваясь воспоминаниям. Интересно, как этот миг выглядел со стороны Саньлана? Что чувствовал он и ощущал ли подобный спектр переживаний, коим обуревался Се Лянь? — Но так ли важно это? Мне главное, что мои помощницы пришлись тебе по душе. Я рад. — его слова сейчас такие искренние, чуткие, питающие самую невинность без контекста. От чего бывшее божество уходит в осадок. Так и стоя, уже неприкрыто любуясь им. Сейчас кажется такой сакральный момент. Такое точно у него отложится в памяти глубоко-глубоко и будет навещать его сознание перед сном, когда он будет пересекать ту тонкую грань, перемещаясь в блаженную пустоту. Хуа Чэн подносит свободную руку к наручам, которые так близко расположены к кончикам пальцев Се Ляня. Он ощущает лёгкое течение энергии в броне, которая скапливается в одной точке. А следом в ней вырастают две пары крыльев, которые взмахом поднимают бабочку с холодного металла. Та неуверенно вспорхнула, садясь на сцепленные ладони двух юношей. Проходится по пальцам, задевает кольца Хуа Чэна, которые под легким светом бросают блики на кожу. Доходит до запястья Се Ляня, где на его удивление падает, прижимая взмокшие, тающие крылья прямо к виднеющейся вене. — Теперь в любой миг, даже когда меня не будет рядом, лишь проведя вдоль этого места, — проводит другой рукой по запястью он, в той области где без остатка растворилась бабочка. — в мыслях или в слух, позовешь ее — она вспорхнет. Захочешь уничтожить — будет твоя воля. Бабочка не улетит, сможешь сжать ее как бересту. Табун мурашек продолжает идти от этого прикосновения дальше по предплечью, отдавая дрожью в плече. Все что сейчас мог сделать Се Лянь — восторженно и робко прикрыть ладонью рот, из которого грозилась вывалиться челюсть, громко чеканя за него ответы на все слова Саньлана. — Невероятное чудо, — молвит почти забывшись божество, рассматривая ладони беса, который не спешит убирать пятерни от его руки. — а как поймет она, когда ее зову я? — Достаточно подумать обо мне. — тот улыбается так широко, что губы приоткрывают вид на бледные дёсны, совсем немного, остальное внимание занимают зубы. Которые тут же прикрывает, замечая неприкрытый пожирающий взгляд. Теперь там вместо оскала нежная смесь улыбки и радости, отдающие в ямочки на щеках. — Ночь сегодня прекрасна. — зачем-то лирично произнёс бог. Плавно переводит внимание с Саньлана на чистое небо, в котором снова плавают звезды, как в густом роме. — И оттого она становится неприлично короткой. — парирует Хуа Чэн, — Пошлите, Ваше Высочество.***
В тишине кромешной, под тёмным сводом они шли по артерии. Тихо звенели бокалы в закрытых заведениях. Шелестели ленты на столбах и продолжали тлеть фитиля погашенных свечей. Из окон не затворённых ставнями выглядывали пытливые взгляды, которые метали искры любопытства вслед за Се Лянем и Хуа Чэном. Брусчатка стучала под каблуками подошв, дополняя ритм биения сердца наследного князя: оно билось так размеренно, с гулким отрывом, дающее круги на воду в этой мороси. Саньлана биение он не слышал — вероятно уже никогда не услышит по-настоящему. Бес идущий сзади, намеренно отстает. Чтобы разглядывать фигуру и наслаждаться дробью стука крови в жилах на стук их сапог о плитку. — Саньлан, почему ты не прогнал меня? — тот моментально возвращается из райских садов обратно. Где его спрашивают за очень странный вопрос. — Зачем мне делать это? — он рокочет сзади, подавляет беспокойный смех, который стремится вырваться. Если бы только Се Лянь знал. — Не знаю, но, я очень давно слышал, что царство мёртвых ревностно оберегает нечисть, хранит от явления святого. — он оборачивается, чтобы взглянуть и отыскать в бездонных глазах князя нечисти что-то. — А ты водишь меня по своим владениям без страха. Хуа Чэн полностью остановился и выпрямился, засучил рукава и сложил на груди бросая Се Ляню вызов. — А есть повод для этого? — он дерзко и так фривольно на него взглянул, играясь и проверяя падшего бога. — Нет-нет! Просто, раз с самого начала ты всё знал, то цели раскрыть мою личность не было. — выстраивает логическую цепочку, дополняя это характерным жестом — приложил указательный палец к переносице и прикрыл глаза. Для лучшей концентрации. — Есть скрытые мотивы? — кидает предположение и разлепляет веки. Ох, как же не вовремя. Сейчас Хуа Чэнчжу подошёл вплотную — такой тихой поступью, что он даже не ожидал увидеть его так близко. Тот немного преклонился и наклонил голову в бок. Всматривается в лицо Се Ляня и выискивает что-то. Возможно, страх, презрение, или что-то другое. Внимательно исследует чужие глаза, такие контрастные на фоне собственных черноземных. В глазах Се Ляня сладкий цветочный мед, он не сахарится уже столько лет, что не может не радовать Саньлана. Взгляд в точности такой же, как столетия тому назад. Разве что… Тогда было всё по другому. И тогда бес был лишь безымянным для божества, которое вовсе не задерживало взора на нем. Он его понимал. Кто он, и кто Се Лянь — когда-то два грааля, совсем несовместимые даже в теории. Но несмотря на все предрассудки, он всегда был благородным, да, Хуа Чэн это помнил. Некая аксиома, которая со временем не меняется. И сейчас. Будучи падшим он не растерял гало вокруг себя, не развеялся пылью по ветру и не уподобился ему. Великий святой, что способен уничтожить его — извечного и неукротимого, которого даже владыка покончить не может тысячами уловок и хитросплетений через подчиненных. А Се Лянь может — прямо сейчас, минуту назад или через неделю. Когда тот пожелает. Стоит ему лишь вытащить меч (вовсе не обязательно свой, подойдёт совершенно любой, но Хуа Чэн предпочёл бы умереть от острия клинка, идеально лежавшего в руке наследного князя), пронзить, а он сам дальше насадится глубже. Останется истекать кровью, до тех пор пока сил на регенерацию и самоисцеление не хватит… Саньлан ухмыляется, в глазах видно затуманенность и отхождение в свои мысли, которые не таят ничего хорошего. Хотя Се Ляню нестрашно. Он просто продолжит ждать, пока князь нечисти хорошо обдумает то, что сейчас так лелеет у себя в голове. Но произошло страшное! Непревзойденный обнажает зубы. В точности повторяя тот оскал, когда он был Саньланом, но сейчас хуже. Как минимум из-за клыков, которые тот увидел в пасти и не спешил обратно смыкать губы, пока Се Ляня крыло. — С-саньлан, — он впервые как-то запинается. Не может по другому, пока пытается удерживать внимание на князе, а не на его чертовски огромных клыках. Тот кажется пришёл в себя и возвратил взгляду направление — сейчас в ответ смотрит на бога, который взволновано его зовёт. — Прости, я… Немного отвлёкся. — Хуа Чэн всё ещё плавает частичкой себя в своем сознании, что не остаётся сокрытым от наследного князя. — Какой был вопрос? — он сейчас глупо и неловко улыбается, пока Се Лянь мысленно бьёт себя по лицу. «Смысла в вопросе теперь нет, он уже на него ответил.» — умозаключил он. — Далеко ли оранжерея? — как ни в чем не бывало придумывает на ходу Се Лянь. — В двух километрах по прямой. — отвечает он и решает в этот раз обогнать Се Ляня и пойти впереди него.